Сквозь страх и презрение

      — Сука, сука, сука!!! — Лидия мчала по улицам города, каким-то чудом пролетая в последних секундах от светофоров и машин. — Ну, возьми же ты трубку, придурок! — крича в опостылевшие гудки. После пятого звонка и такого же количества сигналов, она нервно бросила айфон на заднее сидение и сильнее сжала руль. Она доедет быстрее, чем до него дозвонится, но и злее от этого будет в разы.       Женщина врывается в кабинет, будто вихрь, нараспашку отворяя створчатые двери.       — Лидия, — наглым холодом встречает брат, — какого чёрта?!..       У него очередное собрание, на которое она опоздала. Но на сей раз это оправдано.       — Его сбила фура, — голос пахнет сталью и страхом. Олег в непонимании смотрит на сестру, удивлённо сдвинув брови.       — Кого?.. — сонно спрашивает один из тигров. Женщина молча буравит брата взглядом, пытаясь силой мысли донести то, что сказать не может.       — Когда, — не вопрос — приказ. Лидия облегчённо вздыхает.       — Вчера ночью, — поправляя волосы, — он вроде как из магазина возвращался.       — Где он, — тут же берёт со стула пиджак, на ходу одевая и спокойно выходя из-за стола под очешуевшими взглядами бандитов.       — В больнице какой-то…       — В «какой-то»?! — истерически передразнивая. В суженных тигриных зрачках пляшут красно-золотые демоны. — Почему не в Летиции? Что за больница?       — Пятая клиническая… — разводя руками. Олег звереет — это не тот ответ, что ему нужен.       — АДРЕС! — кричит в лицо. Брюнетка цепенеет, через силу заставляя себя говорить.       — П-первом-майская д-девять!.. — его лицо так близко, что вдохнуть страшно. Впервые она боится брата, а не мирится с его припадком.       — ВОЛОДЯ, — резко оборачиваясь к мужчине. Тот поднимается с места как по команде, — закончи собрание за меня!       Он выбегает из кабинета, даже не удосужившись вызвать лифт — просто тупо бежит по лестнице, под ошалевшим взглядом секретарши. Все участники собрания переглядываются между собой, не зная, что и думать. Лидия потирает внезапно горячие плечи.       — Ауч… — чувствуя странную боль и тяжесть под кожей. Через секунду до неё доходит, что Олег сам с силой вцепился в неё, до боли впиваясь пальцами под одежду и сжимая. И от этого осознания хочется улыбаться.       — Ему всё-таки удалось, — неслышно шепчет, не так поглаживая, как обнимая себя за предплечья. — Ну, Лёня, ты просто обязан выжить.       Боль. Её столько, что задыхаюсь. Тело горит, голова звенит. Руку не чувствую.       — Как он? — голос. Его голос. Узнаю всегда. И почему-то совсем не удивлён.       — Тяжёлый, но в той больнице его быстро стабилизировали, — ещё голос. Чужой. Незнакомый. Приоткрываю глаз: даже видеть больно. Белая палата в сумерках. Или это не сумерки? У окна двое. Мужчины: один врач — белый халат, другой Олег — чёрный костюм. Значит Летиция. Иначе его бы не пустили.       — Правда, советую не ждать особых чудес, — голос врача холодный. Обыденный. Привык видеть такое.       — В смысле? — взволнованно. Переживает, засранец.       — Обширная субдуральная гематома, сотрясение мозга, сломаны рёбра, ключица и левая лопатка, пробито левое лёгкое и это только самые мелкие проблемы, — спокойно и сухо. Пытаюсь вдохнуть глубже — в груди всё трещит от боли.       — А что самое сложное? — скрестил руки. Говорит сквозь зубы. Не вижу взгляда. Пытаюсь открыть глаз шире — боль!       — Локтевая и лучевая кости полностью раздроблены — есть большой риск потери руки, — стараюсь повернуть голову. Не выходит — снова боль! Рука, которой закрылся от радиатора фуры, горит и ноет.       — Но жить он будет? — требует, будто и не слышал слов. Дурак.       — Ну-у… постараться можно, — сомнения. Закрываю глаз.       — Постарайтесь, — тоже требует. Он всегда требует, — я всё оплачу.       Врач молча уходит. Со вздохом. Олег ещё здесь: дышит нервно, ходит туда-сюда. Волнуется, дурак. Переживает. А мне от боли мозги плавит — в этой больнице что, нет ни одной обезболки?       — Дыши, — слышу совсем рядом. Его холодные пальцы гладят по волосам, губы касаются лба. Почему-то легче. Почему-то устал. Хочу спать…       — … давай ты не будешь меня учить жить, хорошо?! Я сам разберусь, — его голос, наверное, меня с того света поднимет. Приоткрываю глаз и пытаюсь всмотреться. Олег стоит спиной ко мне, уперев одну руку в бок. Говорит с кем-то по телефону — спорю на свое здоровое лёгкое, что это Лидия.       — Ничего, Володя справится, он взрослый дядька, — наверняка переложил на него свои обязанности, но Володя мощный, дело знает.       — Пусть, сплетни на то и сплетни, чтобы быть, — вздыхает. Наверное, в его «конторе» уже шепчутся по углам про то, что между нами… было? Есть? Возможно, будет? Не хочу сейчас об этом думать.       — Слушай, Лида, — чуть мягче, — меня сейчас кроме него ничего не волнует.       Сердце сжалось. Всегда сжимается, когда он говорит что-то такое.       — Я знаю, знаю! — доказывает что-то, возмущается, шипит, как кот возле родной мусорки. Даже смешно.       — Хорошо, — рычит со вздохом. Он один так умеет. — Завтра у него операция и как только он очнётся — я уйду…       Пытаюсь приподняться на локтях; только попробуй мне тут уйди!.. БОЛЬ! Резкая, жгучая! До костей! До мозга! Не выдержу…              — … этого и не случилось, если бы не ты! — не ждал проснуться от этого голоса. Хотя появление Руслана меня не удивило. Голова ещё плюшевая после анестезии, глаза открываются медленно, будто под веками скалы из гранита. Пространство закрыто от меня больничной занавеской, но эти тени на ней, в отражении солнечного дня, я узнаю даже не напрягаясь.       — Эй, я хотя бы что-то делаю, а с тебя что станется? — это Олег. — Апельсины? Жене будущей скорми.       О Господи, ну что мне с ними делать? Ей Богу, как кобели возле сучки! Блин… так себе сравнение.       — Ты мне не хами, — сквозь зубы, — а то лежать рядом будешь.       — И чего ты добьёшься? — ах, этот сладко-напыщенный тон — скучал по нему, чтоб его. — Он встанет и к тебе в объятия бросится? Или ты на полтора года в тюрьму сядешь за тяжкие телесные? Я что-то во второй вариант больше верю.       Молчит — знает, что Олег прав. Вижу, как Руслан подходит к окну, опираясь на подоконник — тень стала чётче.       — Жить будет? — спокойно, будто прошлая тема уже закрыта. Слышу шум ткани: Олег отвечает не сразу, скорее всего садясь у стены в кресло.       — Да, — тяжко. — Но есть риск инвалидности.       Стараюсь посмотреть-таки на свою многострадальную руку — лучше бы этого не делал. Фиксаторы, скобы, куча ржавых бинтов и всё в таком количестве, что даже шевельнуть пальцем страшно. А может… я уже и не могу?       — И что тогда? — глухо. Ответа нет, и это молчание пугает ещё сильнее, чем возможная инвалидность. Хотя… чего я ждал — изначально Олег нуждался только в моих навыках. Слышу, как Руслан странно и протяжно вздыхает, а потом говорит фразу, которую я буду помнить даже в глубоком маразме:       — Да-а… я бы так не смог. Я его люблю, конечно, но вот ты… Ты им буквально одержим.       Горло сжимает так сильно, что вдохнуть не могу. Руслан увидел это в его взгляде? Или жесте? Или ещё как-то? Господи, я готов все свои целые органы вырвать и отдать, лишь бы увидеть его лицо сейчас!       — Я не умею иначе, — быстро и уверенно. У меня слёзы наворачиваются, а стереть их не могу. Они так и щиплют незажившие шрамы на лице. Ах, Олежа, ты абсолютно безнадёжен, как и я.       — Может, на этот раз от этого будет толк, — на удивление миролюбиво говорит Руслан, отходя от окна. — Когда он очнётся, скажи, что я приходил.       Тот смешливо хмыкает.       — Почему ты думаешь, что я скажу? — молчание. Наверно опять обмениваются взглядами. — Ладно-ладно, иди.       Двери закрылись и снова тишина. Прислушиваюсь к звукам чужих шагов по больничному коридору и нервному дыханию Олега. Вдруг он встаёт, подходит к моей постели, приложив ладонь к белой ткани. Понимаю, что не смогу притвориться спящим из-за слёз, но он просто стоит, будто боится одёрнуть занавеску.       — Дыши, Лёнь, — шепчет, и я понимаю, что он… сдерживает себя. Свои слёзы, волнение, страх. Я не вижу его лица, но очертания тела и мелкую дрожь спутать невозможно. Хочу поднять руку, ту, что не пострадала, коснуться ею края ткани… Боль! Сжимаю зубы, пытаюсь тянуться — бо-о-оль! Не могу…              Просыпаюсь от того, что меня куда-то везут. Половины тела не чувствую — не могу шевельнуть ничем даже краем век. Но зато слышу всё вокруг невероятно хорошо, будто тело стало одним огромным ухом. Каталка заезжает в какое-то тёмное помещение. Меня паркуют у стенки и бесшумно оставляют одного.       — И что теперь? — голос Лидии. Как же я рад его слышать!       — Ждать, — это Олег. Интересно, я просто так вовремя в себя прихожу, или он ночует тут, в коридоре? — Осталась последняя операция, а после неё только пальцы скрестить.       Слышу шорохи, будто кто-то садится.       — Ты ведь без него уже не можешь, да? — то ли надменно, то ли сочувственно. Олег отмалчивается. — Неважно, какой он уже будет главное, чтоб живой.       — А ты разве Андрея не также? — наверняка усмехается.       — Нет. В сравнении с тобой нет, — сарказм, или что? Он хмыкает.       — Ты им дышишь, — доказывая, — он тебе необходим, как наркотик или лекарство. Нормальные люди так не умеют.       — А кто сказал, что я нормальный? — резко палит вопрос. Лидия молчит, но на её месте я бы замотал головой. — Однако я не хочу его таким способом привязывать, — вздыхает так горько, что мне становится плохо. — Он меня и так ненавидит, а тут ещё и это.       — А вдруг он тебя простил? — ласково. Может, она даже его за руку коснулась. Может, он даже не дёрнулся. — Или простит. А вдруг всё ещё любит?       — Сомневаюсь.       Столько печали и боли… А ведь и правда простил. Сто раз уже простил и ещё столько же готов простить, ведь… Куда же я теперь без него? Слышу звук расстегнутой молнии.       — Это было при нём, когда его забрали, — говорит Лидия, очевидно, что-то показывая Олегу в темноте. Я пытаюсь вспомнить, что взял с собой, когда шёл в магазин. От мыслей начала болеть голова.       — Чёрт… — сокрушённо шепчет, и я слышу знакомый щелчок зажигалки. Его зажигалки; то-о-очно, блин!       — Ну, тогда пусть борется, — повеселев, говорит он, вставая. — И дышит.       Они уходят вместе, а через пару секунд, устав от боли в голове и невозможности двинуть хотя бы ресницей, ухожу и я в знакомое пространство беспамятства.              Чирк, чирк, чирк — делаю медленный вдох.       Чирк, чирк, чирк — открываю глаза, пытаясь сфокусироваться на вечернем полумраке палаты.       Чирк, чирк, чирк — двигаю пальцами здоровой руки — вроде всё нормально, боли нет, дискомфорта тоже. Стараюсь двинуть пальцами той руки — ничего не чувствую. Возможно, её уже и нет. Или анестезия ещё держит.       Чирк, чирк, чирк — пытаюсь повернуть голову направо. Не сразу, но получается. Вижу острый силуэт Олега у стены, что играется моей (своей, нашей?) зажигалкой.       Чирк, чирк, чирк — вообще-то, в больницах запрещают курить и играть с огнём, особенно в палатах тяжелобольных, подключённых к кислороду. Вот как я, например. Очень хочется сказать ему это в лицо, со всевозможным презрением, но рот у меня походу тоже под наркозом.       Чирк, чирк… — замер, задумчиво поглаживая пальцем всё такой же сияющий металл, что под молодой луной поблёскивает серебром. Прижимает к губам, закрывает глаза, вздыхает, будто прощается с кем-то… Не могу насмотреться. Он ещё не заметил, что я, кажется, окончательно пришёл в себя.        Я так давно его не видел!.. Кажется, будто целую вечность. В сумерках безошибочно ловлю золотистый отблеск глаз, которые вспыхивали под белым пламенем, как звёзды. Тень лунного луча на широкой скуле, ямочки впалых щёк и мешки под глазами. Худощавое, но по-своему красивое тело, скованное в строгий костюм, как в смирительную рубашку. Ах, Олег… Олежа. Сволочь ты души моей, сладкая моя ты каторга, что бы я без тебя делал? Что мне делать с тобой?..       Вдруг он подкидывает зажигалку в воздухе, тут же поймав, и, перестав подпирать стену, тихо направляется к выходу. Может просто покурить хочет, а может уйдёт… На всю ночь. Или на всю жизнь. А этого я уже не вынесу!

***

      — Не дай Бог ты откроешь эти двери.       Его голос — хриплый, рваный, измученный, такой родной, такой далёкий… И я тут же трясусь как последняя сука!       — Лёня?.. — мне, блядь, даже оборачиваться страшно. Может, показалось? Может, я опять воспринимаю фантазии за реальность? Может, сошёл с ума, наконец, и меня повезут в дурку? Но нет, вот же он — смотрит своими раскосыми малахитами прямо в сердце, пытаясь оживить мою душу. Или, наоборот, разжигая для неё погребальный костёр.       — Лёнь, я… Чёрт! — прячу лицо в ладонях. Он не должен видеть моих слёз, хоть наверняка о них догадался. Нет, у меня роль отрицательного персонажа в нашей истории, пусть так всё и останется. А значит никаких чувств, слёз, соплей, и тому подобного!       — Мне что, уже и покурить нельзя? — пренебрежительно и пафосно. Пренебрежительно, блядь! Какого хера это звучит так, будто у меня конфету отобрали?!       — Перебьёшься.       И улыбается. Глазами — только он так умеет. Его лицу тоже досталось — на левой щеке бинт, что едва ли ему рот не закрывает. Наверняка потом шрам останется. Как же я бы хотел целовать этот шрам!       — Как рука? — невозмутимо. Невозмутимо, мать твою! Почему у тебя голос, как у сыкливого школьника?!       — Не знаю, — едва двигает губами. — Как работа?       — Не знаю, — подхожу к его постели, подтягивая кресло и садясь рядом. В голове столько мыслей, слов, признаний, и все друг друга давят наперегонки, сбиваясь в гротескную кучу обломанных фраз и обугленных образов.       — Слушай, я… — запинаюсь, как баран. Йоб твою мать, Олег, да возьми же ты себя в руки!       — Свет включи, — хрипло приказывает. — Хочу тебя видеть.       Рука сама тянется к настенному светильнику. Мягкое сияние заполняет палату и наши лица. Белый Лёня в бинтах и на белой постели, будто ангел: сломанный, покореженный, но всё такой же красивый ангел.       — Что с лицом? — спрашивает меня, кисло ухмыляясь. — Похоронил кого-то?       — Лёнь, прошу, — вырывается из меня. Не спорю, заслужил, но это как-то… слишком.       — Ладно, ладно… — устало вздыхая, — извиняйся, я готов.       «— Вообще-то ты сам под машину попал, а не я тебя толкнул!», «— А спасибо для начала сказать не хочешь?», «— Я и хотел извиниться, но твоё поведение всё желание отбило!»…       Столько всего хочется ему сказать, предъявить, объяснить, но толку то… Я не за этим сюда пришёл, а он не за этим, наконец, открыл глаза. Да и могут ли какие-то слова передать весь тот психопатический ужас и декаданс в моей голове, который я испытал с его уходом? С его потерей? Нет, тут надо положиться на само тело и подсознание, поэтому я осторожно сплетаю свою ладонь с его здоровой рукой, пытаясь передать ту заоблачную степень привязанности. Всегда хотел сказать, насколько бесценны для меня его касания, даже самые мимолётные. Насколько я восхищаюсь его руками, телом, теплом и характером, и буду восхищаться, даже если их не станет!       Лёня умный, он всё понимает, и я вижу это по покрасневшему уху — оно для меня как светофор, но одних сплетённых пальцев мало. Мало моего доверия к нему и тоски, нужно ещё что-то. Что-то такое! Такое!..       И меня осеняет — я медленно склоняюсь и кладу голову ему чуть ниже груди, как собака, чтобы не мешать дышать.       — Прости меня, — покорно, чувствуя, как дрожит от волнения его диафрагма. Он смотрит на меня и закусывает губу. Замечаю, как начинают краснеть его глаза, и свободной рукой стираю ещё не рождённые слёзы.       — Больно? — поднимаю голову, но он выпутывает здоровую руку из под моих пальцев и наклоняет её обратно. Уже не убирая.       — Ты… не мерещишься мне опять? — сквозь слёзы, жалобно. У меня сердце разрывается от этих слов, хотя по долгу службы я должен его постоянно закапывать всё глубже и глубже. — Это правда ты, Олег?       — Да. Я буду с тобой, пока ты не прогонишь.       — Не прогоню, — шепчет, поглаживая. — У меня больше никого нет. И мне никто не нужен.       И мы синхронно утихаем, не способные проронить и вздоха, слушая тихий звон неоновой лампы, беготню медсестёр в коридорах, хор цикад за приоткрытым окном и дыхание друг друга. Я, наконец, чувствую то тепло, в котором нуждался всё время, и едва сдерживаю слёзы, когда его пальцы осторожно проходят по моей скуле и волосам. Чёрт, я так боялся тебя потерять, Лёнька! Так боялся!..       — Вряд ли я теперь снова смогу тебя массажировать, — горько выдает, отведя взгляд. — Дай Бог, если вообще смогу руку поднять.       Серьёзно? Тебя волнует такая мелочь?       — Значит, наступит моя очередь.       Его глаза так округляются, что я не могу не улыбнуться: неужели ты думаешь, что я смогу от тебя отказаться из-за этого? Ох, Лёня-Лёня, глупое ты моё белое пёрышко. Если нужно, я тебя заново есть и писать научу, только не уходи и не гони меня. Никогда!       — Что-то вы слишком привязались к своему массажисту, Олег Олегович, — хочет смущение перевести в шутку. Нет, Лёнька, шутки кончились, теперь всё по-взрослому. Теперь всё как задумано.       — Я люблю тебя, — нашептываю, осторожно подтягиваясь к его губам и невесомо их касаясь.       — Слава Богу…              И в ту вожделенную, больную секунду, когда их сердца замерли, а души заново зацвели и наполнились пением птиц, никто не заметил, как на перебинтованной, закреплённой скобами и штырями руке дёрнулись пальцы.