Гриш, отказник и принц

Год спустя Кириган оборачивается прежде, чем Алина успевает постучать. Смятение, радость, настороженность, тревога и надежда в его глазах непрерывно сменяют друг друга, как партнеры в кадрили. – Алина, – совладав с собой, сдержанно приветствует он, заставляя ее замереть в дверях. Лишь в его исполнении одно имя способно с легкостью заменить всё многообразие человеческой речи. Ведь глаза тоже говорят. «Я не ждал, что ты придешь, но мне отрадно тебя видеть». – Я вам не помешаю? – собственный голос звучит робко и неуверенно, а твердость дверной створки под побелевшими пальцами внезапно напоминает о резных перилах скифа. Алина ухитрилась не растерять свой пыл по дороге сюда, когда легким стремительным шагом и с гордо поднятой головой миновала посты внимательно-равнодушной стражи. Никто не признал бы в ней больное животное, гонимое инстинктом искать помощи у того, кто однажды его уже выходил, – или хотя бы встретить смерть подальше от дома. Однако уже у цели заклинательница Солнца замерла, сраженная своим же оружием: из-за приглашающе приоткрытой двери сочился свет. «Что если он ждет Зою, хочет снять напряжение перед треклятым балом в мою честь?» Старкова не знает, что именно помешало ей броситься прочь и подтолкнуло, наоборот, заглянуть в кабинет. Вероятно, глупая надежда, что зрелище идеальной Зои на отполированном шестиугольном столе в окружении смятых карт и испорченных фигурок способно подарить достаточно здоровой злости, чтобы на ней можно было продержаться весь завтрашний день. Назяленской, однако, в кабинете Дарклинга не оказалось. Он в одиночестве склонился над документами, изредка сверяясь со свежей картой. Равка не прекращает воевать, даже в праздники – заострившиеся скулы ее бессменного генерала напоминают об этом лучше любых сводок с фронта. Порой Алине кажется, что он и есть Равка – непокорная, некогда великая и несмотря ни на что остающаяся великой, не желающая быть призом, с самого начала своих времен ведущая нескончаемую борьбу за жизнь и свободу. Как Николай, как она сама. Все они. – Ты не можешь помешать, – убежденно говорит Кириган и отступает на полшага, словно давая Алине больше пространства рядом с собой. За огромным столом в пустой комнате. – Не спится? Она качает головой, прикусив извиняющуюся улыбку, и бесшумно закрывает дверь. На языке горчит десяток безопасных в своей нейтральности вопросов, что помогли бы завязать и подольше не развязывать разговор: о свежей карте, о фьерданском после с добрыми глазами убийцы, о дожде, который может поставить под угрозу дорогостоящее шоу фейерверков... О чем угодно, только бы не закрывать глаза, отсрочить наступление утра. Ослабить натяжение суровой нитки, которой Алина наспех стягивала края ледяной пустыни внутри себя, она уже не надеется. – Тебе холодно, – кивает он на халат из тяжелого жемчужно-серого бархата, в который Старкова кутается вовсе не из стеснения или чтобы, упаси святые, соблюсти последние капли приличия. – Да, лето нынче холодное, не сравнить с прошлым, – хватается она за сброшенную им в пропасть веревку. Которая оказывается концом суровой нитки и, затянувшись, впивается во внутренности. Генералу неоткуда было узнать об этом. Алина никому не смогла рассказать, да и не с кем ей было делиться. Когда весной погиб Сергей, многие в Малом дворце почтили его память – и старались облегчить горе бедной Марии, которая тихо и незаметно любила его много лет, но невестой не пробыла и месяца. Алина, как и Надя, и Женя, скорбела по Сергею вместе с подругой, и отзывчивая Мари – в глубине души Алина понимала это – наверняка поддержала бы ее сейчас... Если бы смерть Зимина имела право стать общественным достоянием. Но ей суждено остаться на мятом конверте письма, которое уже никогда не будет доставлено. Уместиться в небрежном росчерке багровых чернил, в двух словах, жестоких в своей канцелярской сухости: «Адресат выбыл». Адресата не существует. Его. Больше. Нет. Это всё, что ей известно. Где это случилось, как, когда – Алина уже не узнает. И могилы, если та вообще существует, не найдет. Ей некуда идти, негде его оплакать. Не, не, не, сплошное «не» и немного «ни». Они ведь ничего друг другу не обещали (письма не в счет), ни на что особо не надеялись. Она и раньше могла в любой момент его потерять. Что изменилось с отъездом? Анатолий подарил ей целый год без себя, позволив времени спокойно исполнять его небыструю вечную работу: размывать в памяти черты, пока те наконец не сотрутся, рубцевать раны, подменять дурные воспоминания светлыми. Хорошее в любимых помнится вернее. «Знаешь, в чем плюс раннего сиротства? Ты можешь выбрать днем своего рождения любой день». Но благодаря Дарклингу заклинательница Солнца точно знает, когда она появилась на свет. Эту знаменательную дату жителям Равки предстояло отметить уже завтра – через два дня после известия о выбывшем адресате. Сейчас уже смешно вспоминать, что одна мысль о приближении дня рождения угнетала настолько, что примерно за неделю до этого к Старковой вернулись старые кошмары и пораженческие настроения. Она, как прежде, терла запястье с усилителем, думая о Мале, часто оглядывалась и по-детски капризно не хотела идти на бал. А генерал обещал ей с этим помочь... «Просто не забывай, что не существует ничего невозможного для нас двоих». Алина помнит, как бледная Женя поймала ее, немного приободренную, у библиотеки, чтобы, избегая ее взгляда, молча отдать вернувшееся письмо и торопливо уйти. Помнит, как сжимала его в кулаке во время примерки очередного кафтана для особых случаев. Помнит, как улыбалась всем, кто ждал от нее улыбки, пока грудь медленно сдавливали стальные обручи. Горе клеймит не снаружи, а изнутри. «Я буду жить с этим. Как королева, улыбаться и кивать, отправлять на смерть и миловать, пока моя душа будет корчиться в надежде принять положение, в котором боль станет хотя бы терпимой». Ее последнее послание в Керамзин, которое всегда находило истинное место своего назначения, покоится в потайном кармане «шпионской сумки». Вместе с четырьмя его письмами, по одному на каждое время года, старым прожженным кафтаном и черно-фиолетовой половинкой ракушки. Это всё, что у нее осталось. И, да, ей холодно. – Я не о погоде, мисс Старкова, – прерывает Александр. – А я говорила о ней. Этот самообман тоже позволяет почувствовать облегчение. «Если позволите», – мысленно добавляет Старкова. Она уже не та девушка, которой была год назад. И даже не та, кого он на днях утешающе держал за руки в библиотеке. – Боюсь, на этот раз у меня нет для тебя лекарства, Алина. Неприкрытое сожаление и добровольное признание, что он не всесилен, на миг возвращает девочку обратно, обламывает тонкую корку с ледяной тюрьмы, куда она себя заточила. – Александр... – Она опускает ненужное и условное. В конце концов, привычной жизни у нее осталось на считанные часы. Алину могут и не швырнуть в Каньон завтра же ночью, но о помолвке наверняка объявят. После всех благополучных переправ в Западную Равку в ее ценности для короны больше нет сомнений, а благотворительность, которую доверенные люди Киригана «негласно» вели от ее святого имени, лишь добавляла Старковой народной любви. Ее мало волновало, кто скупает картины девочки, впервые взявшей в руки кисть, и девушки, которая для светоча солнечной силы и тепла подозрительно часто срывается во мрак, – важно, что вырученные деньги по итогу доставались тем, кто в них действительно нуждался. Путешествие в Новокрибирск распахнуло дверцу золотой клетки, в которой заклинательница Солнца провела почти всю свою жизнь, и за год она повидала и сделала больше, чем за все предыдущие вместе взятые. Школы, церкви, больничные отделения, ужины с ветеранами войны и искренние аплодисменты хору солдатских вдов. Воспитанная во дворце, Алина Старкова почти всегда знала, чего люди от нее ждут и, что важнее, чего от нее хотят, и без устали очаровывала каждого, кто имел несчастье оказаться поблизости. К тому же, кроткому и светлому созданию, которое благословляет младенцев и утирает слезы старикам, незаметно продвигать идеи о полезности гришей значительно проще, чем генералу с запятнанной фамильной репутацией. Все люди признают силу, не только гриши. А она научилась быть сильной. «В народной любви, как в еде и развлечениях, главное не переусердствовать», – значилось в записке, приколотой между отрезами чистого шелка и земенского муслина бледно-голубого цвета Ланцовых. В своих поздравлениях на этот раз Николай был достаточно прямолинеен. – У меня не осталось никого ближе вас, – следует примеру младшего принца будущая равкианская княгиня и удивляется, насколько просто и правильно звучит эта печальная истина. – У меня нет другого пристанища, кроме вас. Я бежала сюда, рискуя застать здесь Зою, но не ушла, потому что собственное общество сводит с ума сильнее! Если это не лекарство, существует ли оно? В глазах Александра мерцают блики неверного пламени свечей, и промелькнувший в зрачках отблеск пугающе похож на ликование. Однако стоит ему протянуть руку и бережно коснуться горячей Алининой щеки, скользнув кончиками пальцев по волосам, как наваждение пропадает. – Еще никто и никогда, – шепчет он, – не доверял мне так отчаянно и безоглядно, как ты. – Никто и никогда? – эхом откликается Алина и борется с искушением закрыть глаза. Его обманчиво мягкая, избегающая рукояти меча ладонь подобна колыбели. В ней хочется остаться. – За мной следовали как за сильным, мне подчинялись из страха, ко мне даже привязывались, но доверие... Я не знаю, что это такое. Не знал, – исправляется Дарклинг, – пока не появилась ты, Алина. – Поэтому вы скрывали свое настоящее имя? Сомневались, заслуживаю ли я доверия? – Вовсе нет. – Он все-таки отводит руку, однако смотреть не прекращает. Кожа всё еще хранит его тепло, а взгляд, за который Старкова позволяет себе держаться, обещает ей чудо. – После всего, что ты обо мне узнала – и не отвернулась, узрев меня настоящего, сомневаться в тебе было бы глупо. Я хотел сказать его в тот же день, но... Обстоятельства помешали сделать всё, как подобает. «Обстоятельства». Усилием воли Алина отбрасывает воспоминания о подвале и переносится мыслями в Западную Равку, когда, приходя в себя после выступления, позвала по имени склонившегося над ней гриша в красном кафтане – и как он дернулся, отшатнувшись. – Ольга, сама того не ведая, убила всю торжественность момента, – сухо замечает Кириган. Но за нарочито безразличным замечанием прячется обида ребенка, чей сюрприз не удался. Алина чувствует эту давнюю обиду так же явно, как теплую ладонь, проникшую ей прямо в сердце. – «Александром» не получалось называть генерала, не признающего чужих слабостей, – сознается Старкова с безрассудной легкостью приговоренного в его последнюю ночь, – но это имя принадлежит человеку, который видел меня настоящую и ни разу не отвернулся. Дарклинг изучает ее несколько тягучих мгновений, заставляя проникнуться всей стылой тяжестью слова «недоверие» и, отчего-то, «вечность», а затем вдруг заговорщицки улыбается. – Хочешь ненадолго спрятаться там, где нас не найдет ни одна живая душа? – Хочу надолго, – вздыхает Алина. – Это было бы лучшим из подарков. – До рассвета будет достаточно надолго? – уточняет он, словно подсчитав что-то в уме. – Да, – оставляет сомнения она, прекрасно понимая, что после ночного променада по секретным проходам даже в новом кафтане будет выглядеть как царица, впервые оставшаяся без попечения Жени. Плевать! Она готова посетить тайное убежище Черного Еретика, где бы то ни находилось и что бы из себя ни представляло. Однако последнее, что Алина ожидает услышать, это: – Тогда подожди меня в спальне. Я должен предупредить Ивана.