Гриш, отказник и принц

Алина. Ей не приходилось держать настоящее имя за пазухой в лютый мороз, согревая своим теплом, как бездомного щенка, и сердито-испуганно шипя на него, чтобы не вздумало скулить. Алина Старкова – это имя известно не только всей Равке, но и просочилось далеко за пределы. За здравие солнечной Санкты-Алины зажигаются свечи в церквях и поднимаются стаканы с квасом. Крестьяне упоминают ее имя в молитвах, прося о заступничестве, а ушлые торговцы на «Пути коробейников» в Крибирске сдирают с истово верующих по три цены за нетленные кусочки золоченого одеяния. Промелькни слух, что заклинательница Солнца погибла в Каньоне, и прилавки начнут ломиться от якобы подлинных костей. Провинье Санкта-Алина. Аученье Алина. И хотя в этот самый момент за Дарклингом, доверчиво вложив свою руку в его, по пятам следует единственная настоящая живая Алина, в груди ворочается едкое ревнивое раздражение. Ему мало того, что каждый шаг, приближающий их к точке невозврата, Алина Старкова совершает по собственной воле и с нескрываемым желанием. Ему недостаточно знать, что она сохранила целомудрие, так не свойственное молодым гришам, и не давала повода в себе усомниться. Ему этого не хватает. Александр хочет владеть ею единолично, а это невозможно, пока имя заклинательницы Солнца может осквернить своим языком любой деревенский пьяница. Жаль, что ее родители умерли, не успев или не удосужившись наградить Алину вторым, секретным именем-оберегом. Он бы не отказался делить это сакральное знание с семьей Старковых, став по-настоящему вхожим в чужой дом. Тем более что время имеет привычку избавляться от ненужных свидетелей... Впрочем, пустое. Дарклинг мог бы сам дать своей заклинательнице имя или прозвище, выгравировав его на сердце, запечатав столь надежно и глубоко, что никто, включая Алину, не сумел бы добраться и прочесть. Он и собирался так поступить, уже не первый год пристально наблюдая за ней, ища то самое слово, которое стало бы определяющим, но тщетно. Этой девушке ничего не подходило, ни одно слово не отражало сути – ни признания достоинств, чересчур очевидных, ни те глупые нежности, которые шепчут друг другу влюбленные. Прочее звучало либо искусственной и помпезной банальностью, либо соскальзывало с мыслей Александра, не имея ни малейшего шанса за них зацепиться. «Моя Алина» стоила всех «любимых» и «заветных», которые он больше не признавал и не желал отождествлять с их союзом – и уникальной, как это ни избито, Алиной. Моя соверенная, пожалуй, неплохо звучит, если запретить остальному миру так к ней обращаться... Александр улыбается украдкой. Под горячими ладонями заклинательницы Солнца начали медленно подтаивать стены ледовой крепости, где генерал Кириган держит оставшиеся в нем чувства, чтобы всегда сохранять холодную ясность рассудка. Неудивительно, что от всех этих размышлений, суетливых и праздных, едва ли не впервые не хочется поскорее отмахнуться. Они как нельзя лучше соответствуют сегодняшней ночи: неяркости притихших коридоров Малого дворца, молчаливой преданной Алине и приятному жару предвкушения в переплетенных пальцах. И, поскольку сегодня он превзошел сам себя по количеству сказанных неуместностей, почему бы не сказать еще одну? – У тебя есть любимое слово? То, которое нравится больше других. – О, то есть самое любимое? Хм-м... Обещай, что не станешь смеяться. Дарклинг не раздумывая клянется. Что бы она ни назвала, у Алины не выйдет удивить его настоль... – Усик! – выпаливает она, заставляя резко остановиться. – Ч... Чей? Тараканий? – Кириган лихорадочно вспоминает известные ему усы. – Почему именно усик? – Просто усик. И я не знаю. – Плечи Алины подрагивают, от сдерживаемого смеха или чего-то иного. – Ты спросил, какое слово мне нравится. Так вот, это, наверное, самое любимое. Ты... расстроился? – Нет, но из всего многообразия слов ты выбрала это. Значит, причина должна быть, – настаивает он. К слову, короткое замешательство не становится веской причиной, чтобы не продолжать путь. – Усик не притворяется чем-то серьезным и значимым, – говорит Алина, поразмыслив. – Его даже немного жаль, хотя оно не обидное. Что-то тонкое, хрупкое, но все-таки важное. К примеру, ты знал, что усики бабочек помогают им распознавать запахи цветов, балансировать при полете, улавливать опасность и даже искать себе пару? Лишившаяся усиков бабочка всё равно что слепнет. Она сможет летать, но будет натыкаться на все предметы, пока не истреплет крылья и не умрет от голода. – И в полном одиночестве, – с вежливой скукой, чтобы поддразнить маленькую всезнайку, произносит Дарклинг. – Нет, Алина, я не знал этого. Предпочитаю не забивать голову бесполезными фактами, во всяком случае, по собственной воле и из любви к знаниям как таковым. Лишнего хлама мне не нужно. – Как по мне, если всерьез задумываться над пользой всего, что нравится, – немного уязвленно парирует Алина, – удовольствие будет безнадежно испорчено. – Извини, что отравил удовольствие от твоей прежде бессознательной любви к усам, мисс Старкова. – Неправда, усы я терпеть не могу, – мрачно возражает та, влетая в кабинет вслед за Дарклингом (темное помещение не место для проявления галантности), и ахает. – Я совсем не то имела в виду... Эта в целом предсказуемая реакция вызывает у Александра усмешку и желание глухо застонать. – Хочешь сказать, что мои усы, в отличие от всех прочих, приводят тебя в восторг? А-ли-на. Он максимально сосредоточен на зажигании ламп. Она призывает свет, чтобы помочь. – Я н-ничего не имею против их вида. – Заклинательнице Солнца требуется вся ее невозмутимость, чтобы не отступить. – Даже несмотря на то что без усов и бороды ты выглядишь... дружелюбнее. – Это не то слово, которое пришло тебе на ум в первую очередь. Попробуй еще. – Нет, – сделав выдох, твердо возражает она, – первая мысль не всегда верна, особенно когда речь идет о тебе. Но раз-мы-берем-сугубо-практическую-сторону-вопроса-усов... Целоваться неудобно. Теперь целебный успокаивающий выдох требуется Дарклингу. Уже один факт того, что интимное «ты» прочно укоренилось в Алине за такой короткий срок, не может не вдохновлять. Но эта отчаянная внутренняя борьба – мудрости и наивности, полнейшей неопытности и скрываемой, прежде всего от самой себя, чувственности, мужества и осторожности, искрящегося озорного веселья и привитой сдержанности, дерзости и деликатности, острого языка и необходимости держать его за зубами, желания остаться независимой и покориться – влечет почти непереносимо. И всё же Александр ждал эту девушку и грезил о ней слишком долго, чтобы сейчас, когда она наконец распахнулась, уподобляться дорвавшемуся до женских прелестей юнцу и портить всё спешкой. – Раньше ты не возражала, – шепчет он, неумолимо и плавно приближаясь к ней, так удачно попятившейся к столу. Он полагал, что румянец не может быть ярче, однако Алина вновь сумела удивить, став буквально пунцовой. – Или я принял желаемое за действительное? Когда речь заходит о тебе... Нас... Это так легко. Ошибиться. – Он останавливается совсем близко, но оставляя иллюзию пространства между ними. Давая призрачный шанс отступить, передумать. – Ты позволишь мне?.. Дарклинг умеет быть любым, в зависимости от конкретных людей и ситуаций. Но с Алиной, которая решительно кладет руки ему на плечи, притягивая к себе, хочется быть лучше. Признать, что эти нескончаемые манипуляции и контроль над каждым жестом стали чертовски утомлять. Позволить себе ненадолго увлечься, отдаться моменту, пьянящей сладости поцелуя, не думать ни о чем... Только это не в его власти. Без крепкого алкоголя или помощи сердцебита (ибо целители в таких вопросах более щепетильны) – исключено. Блаженное забытье входит в короткий список вещей, Александру недоступных, наравне с доверием, жалостью, прощением и любовью. Справедливая цена за могущество: ласкать пальцами веснушки на бархатистых щеках, исследовать мягкие очертания нетерпеливых губ, крадя чужое сбитое дыхание, яростно, бесстыдно, глубоко, – и не прекращать думать об ошейнике из оленьих рогов, который сделает Алину совершенной. Будет ли она так же протестующе всхлипывать, когда он без колебаний прервет поцелуй, чтобы подхватить свою соверенную и усадить на стол, для лучшего доступа к ключицам? Останутся ли те, соленые и усеянные мурашками сейчас, такими же белыми и нетронутыми, или тонкие хрупкие кости навеки срастутся с усилителем, а натянутая вокруг кожа, вспоротая однажды, уже не перестанет гореть? Александр пока не решил. Он не хочет для Алины лишней боли, «будто это имеет какое-то значение, когда на кон поставлено столь много», но порой боль неизбежна... Алина тихо вскрикивает, когда полный страсти поцелуй в шею перерастает в укус, однако вместо того чтобы пугливо отпрянуть подставляется сильнее, стонет по-настоящему, не сдерживаясь. Хватается за его плечи, тонущая, потерявшаяся в ощущениях и эмоциях. Алина. Сегодня за каждую болезненную секунду ее вознаградит он сам, лично и с удовольствием (мысли вслед за руками хаотично блуждают по женскому телу, оглаживают, не сжимая, умело дразнят сквозь одежду, распаляют всё сильнее, не оставляя времени на смущение), а после этим займется сила, которую они получат... Дарклинг беззвучно ухмыляется: пока он мечется между плотью и скверной, ногти заклинательницы Солнца готовы проскрести дыру в черном кафтане, содрать его вместе с кожей. Неужели так не терпится? «Ну разумеется, – со стылым, как от сгустившейся в лед озерной воды, равнодушием напоминает себе Кириган, безжалостно сминая в ответном огне черный шелк на стройных бедрах, – так и должно быть. Разве когда-нибудь было иначе? Если не притягательность живого усилителя, то смазливая внешность, власть и слухи. Они манят. Это сильнее даже тебя, Алина. Стоит мне лишь позвать...» – Александр, – хнычет Алина, стремясь втянуть его обратно в поцелуй, чтобы захлебнуться вместе. И хотя она понятия не имеет, о чем просит, тиски равнодушия на сердце медленно разжимаются. Это больно. Когда пережатые сосуды вновь наполняются кровью, возвращая чувствительность, – больно дьявольски. А когда это случается спустя сотни лет... Назови мое имя еще раз, Алина, прошу. – Еще, – рычаще выдыхает он, понимая, что не справляется с нахлынувшей болью в одиночку. Болью, которую сам себе не способен до конца объяснить. Которую презирает и боится. Принять. – Александр. – Алина покрывает его лицо жаркими беспорядочными поцелуями, трется носом о щеку, цепляет нежными воспаленными губами грубую щетину, но не останавливается. – Мой... Стук в дверь застигает врасплох обоих, и на миг они замирают в объятиях друг друга, почти не дыша, словно надеясь, что так их никто не заметит. Нарочито сконфуженный смешок Дарклинга приводит Алину в чувство, и заклинательница Солнца хихикает в ответ. Секунды утекают сквозь пальцы, однако прежде чем уйти открывать он всё равно прижимается влажным лбом к ее лбу и возвращает короткий обещающий поцелуй, получив от ответственной девушки взамен «страшные глаза», лукаво прикушенную губу и неубедительную попытку отстранить от себя одного бестолкового генерала. Алина Старкова не похожа на других, сколько ни сравнивай. Пора уже это признать. Протянутая Иваном бумага стирает улыбку с лица. Дарклинг бегло просматривает расшифрованное донесение, которое вовремя перехватили, – всё несколько хуже, чем он надеялся, но лучше, чем могло быть, – и на обратной стороне обозначает фамилии тех, кто должен присутствовать на совете. – Через два часа. – Бумага и огрызок карандаша возвращаются сердцебиту. Кириган уже готов закрыть дверь и запереть ее для верности на все три замка, включая тот, что замаскирован, как вдруг Иван с абсолютно непроницаемым лицом интересуется: – Двух часов достаточно? – Тебе или мне? – вкрадчиво уточняет Дарклинг. Итогом становится хриплый смешок корпориала – и еще один дерзкий вопрос, но от съежившейся на краю генеральского стола фигурки, которая со знанием дела разыгрывает искушенность и безразличие: – Что такого смешного ты сказал Ивану? – Алина увлеченно вертит в пальцах одно из маленьких равкианских знамен, ставит на место и берет искусно выполненного пехотинца Первой армии. – Приказал ему впредь беспокоить нас только в одном случае: если произойдет переворот. Александр успевает подхватить выскользнувшую у нее из рук вещицу, а когда вновь поднимает голову, надежда и благодарность в распахнутых глазах Алины сияют ярче солнца на демонстрации. Настолько, что это вынуждает либо снисходительно прищуриться, либо отвести взгляд. Забавно. Он один, не считая Багры, мог открыто любоваться ее светом, не боясь ослепнуть, однако этот свет – особенный. – Я слишком много о себе возомнила, да? Думать, что если смеются, то обязательно надо м-мной... Алина запинается, потому что Кириган, опустившись на корточки, снимает с нее шелковые туфли. – Сейчас я у ваших ног, мисс Старкова, – мурлычет он, но, несмотря на очевидные неудобства своей позиции, не торопится вставать. – По-вашему, это обстоятельство делает меня жалким или смешным? Она сглатывает и отрицательно мотает головой, не в силах пошевелиться, когда он касается губами едва заметного детского шрама в том месте, где голень переходит в стопу, изящную, как у потомственной аристократки. А стоит приласкать выступающую косточку щиколотки, как ее обладательница поджимает пальцы и низко, приглушенно стонет, являя собой очаровательное зрелище. Самые чувствительные места – самые уязвимые, недаром их прячут от чужих глаз. Сильные напряженные икры. Красивые колени, на которых хватает шрамов. Пыталась ли Женя избавиться от них, или заклинательница Солнца оставила за собой единоличное право на эти напоминания? Возможно, шрамы были настолько давними, что их научились не замечать? Нет, пожалуй, причины его сейчас не интересуют. Достаточно запомнить на ощупь – губами, костяшками пальцев, ладонями, тыльной стороной. Впереди целая вечность, чтобы познакомиться с печальной летописью тел друг друга. А когда разум Алины окрепнет, станет достаточно древним, чтобы возобладать над плотью, и в простых человеческих горестях, радостях, удовольствиях для нее не останется ничего неизведанного, они вместе найдут утешение во снах. Там правила диктует рассудок, там царит покой. Пусть изредка, с учетом побочных эффектов снадобья, но этого достаточно, чтобы остаться свободными и живыми... От одной мысли по жилам разливается вожделение. Жаль, что прошлой ночью они прервались на самом интересном. Перспектива овладеть заклинательницей Солнца, призвав на помощь один лишь чистый разум, мысль, идею, – вот что пьянит. Но это будет после. Не сейчас, когда Алина ерзает, беспокойно покачивая бедрами, борясь с собой, чтобы не сжать их покрепче, не замечая, что практически легла на стол. Иного приглашения не нужно. Дарклинг наматывает на пальцы ленту с кулоном-затмением, не заботясь о сохранности выреза, тянет вниз вместе с нательной рубашкой, обнажая еще больше бледной, не тронутой загаром кожи. – Подожди! – Алина резко, едва не упав, вскакивает и хватает его за запястье. Ее лицо пылает, блестящие глаза всё еще подернуты пеленой возбуждения, но он сделал что-то явно не так. – Ты не мог бы... раздеться первым? Пожалуйста. Хотя бы кафтан... и-и рубашку! Извини, я просто... Святые... Вот именно, святые. Больше, чем оказаться единственным обнаженным человеком в этой комнате, Алину Старкову пугает возможность снова стать человеком, одежду которого разорвали. Проклятье. – Конечно. – Он успокаивающе гладит ее по спутанным волосам и кладет дрожащую ладонь Алины на замысловатые только с виду пуговицы кафтана. – Можем сделать это вместе, если хочешь. Я покажу. Еще никто не раздевал Дарклинга с таким трепетом и старанием. Никто не рассматривал так зачарованно, то и дело забывая сделать вдох, трещины шрамов на его шкуре. Иссиня-черное искусное плетение вен – в тех местах, где когда-то расползлась скверна. Багровые и сизые отметины – там, где Александр штопал себя сам и/или на пару десятков лет опоздал сдаться в руки портных и целителей. Белые, почти незаметные – там, где целители всё же добрались до него, но времени было в обрез. Татуировка, которую он привез с безымянного острова Костяной тропы, в чьих ледяных водах обитал ныне покойный морской хлыст – второй усилитель Морозова, выглядела всего лишь еще одной черной линией, непримечательной, незаметной. Однако Алина всё равно потянулась именно к ней, подтверждая все смелые теории, оправдывая все мучения, которые доставляла ему вначале пущенная под кожу смесь порошка из обугленных костей, крови и чешуи. Усилители хотели объединиться. Алина поглаживает чернильную «вену» и, обводя языком пересыхающие губы, шепчет: «Ты прекрасен». Ее голодная нежность обескураживает, усыпляет бдительность. Обнажает его измененную суть, в которой осталось еще меньше человеческого, чем прежде. И, что важнее почему-то, не заставляет чувствовать себя ходячим трофеем. Теперь Алина не желает ему смерти: присутствие другого, более мощного усилителя, чье предназначение заперто в теле Дарклинга, не имея выхода, сбивает ее с толку. Связь между ними пока не возникла, для этого необходим олень, но дразняще близкое, щекочущее присутствие чего-то родного будоражит воображение. Ее и его. Заставляет жаждать большего – его и ее. – Дай руку, – неожиданно хрипло требует Александр, и Алина безошибочно протягивает нужную. Он неловко, почти нервно задирает шелковистую тень ее рукава, открывая доступ к окове из кости и серебра. Протягивая призрачную, тоньше паутины, связующую нить между ними. Временную и неполную, но – связь. Которая практически тут же рвется по вине заклинательницы Солнца. Найдя в себе силы и необъяснимое логикой желание оторваться от него, Алина тягуче и оторопело моргает. Вежливая просьба раздеться впрочем не вызывает нареканий – ее бросаются исполнять, пожалуй, даже чересчур проворно, будто стремясь поскорее освободиться от мешающей одежды. Алина ухитряется гораздо раньше него предчувствовать, к чему может привести укрепившееся в двух сердцах ощущение гнусной незавершенности – утраты светлого будущего, которое еще не наступило. Всё начинается с пустоты. Пустота должна быть заполнена во что бы то ни стало. Только догадывается ли его милая доверчивая Алина, что ее в таком случае, поддавшись наваждению, могут попросту нагнуть над столом и отыметь безо всяких прелюдий, игнорируя крики и протесты? «Нет, – понимает Александр. – Нет». Хотя это уже не имеет значения.