Гриш, отказник и принц

В другой жизни Алина Старкова рано или поздно смогла бы убедить себя в том, что это случившееся в кабинете генерала безумие так ее изменило. Сломало что-то в ней, впрыснуло в кровь этот жаркий таинственный яд, что теперь вольготно растекается по венам, дурманя голову и коварно проникая в самые отдаленные уголки ее тела, которым нет названия. На первый взгляд, лишь влиянием извне возможно было объяснить странности, творившиеся с Алиной той ночью. Мужскую рубашку с чужого плеча, которую она прежде ни за что бы не надела, тем более на голое тело. Брошенные у стола обрывки исподнего, за которым она даже не подумала вернуться. И, главное, робкое беспомощное удовольствие, которое она испытывала, когда при ходьбе прохладный воздух забирался между ног, будто чьи-то призрачные пальцы задевали курчавую поросль на незащищенном одеждой лобке. Тем проще, конечно, объяснялась ладонь Дарклинга, в которую заклинательница Солнца послушно вцепилась и не отпускала до самой гостиной, хотя изначально собиралась поступить в точности до наоборот, опасаясь, что всё повторится, но еще больше – из страха навредить. И даже блаженное спокойствие, которое нахлынуло на нее, стоило переступить порог полутемной комнаты, при необходимости легко вписывалось в рамки помутнения рассудка. Ведь, право же, Алина прожила в покоях Киригана всего пару дней, к тому же в полубреду и при обстоятельствах не самых приятных, однако безумно рада вернуться. Именно здесь, а не в позолоченной клетке, она чувствует себя дома. За каминной решеткой, по-кошачьи выгибая спину, лениво потягивается огонь, к которому так и хочется протянуть ладони. На подлокотнике кресла корешком вверх знакомо лежит открытая книга (оставлять книгу открытой в надежде продолжить чтение, когда закончит свалившиеся на него дела, – одна из немногих вредных привычек Александра). Стол накрыт к ужину для двоих. Блики будут танцевать на столовом серебре и хрустальных гранях бокалов, когда они зажгут свечи... – С возвращением, мисс Старкова. Надеюсь, однажды, распахнув перед тобой эти двери, я смогу сказать: «Добро пожаловать домой». – Загрубевшей в минутном молчании голос пронизан нежностью, а горячие тиски пальцев не спешат разжиматься. – Располагайся и ничего не бойся. Да, в иной реальности Алина наверняка умирала бы от страха. Моральные дилеммы стали бы для нее мучительны. По доброй воле отвергнуть человека, который, будучи живым усилителем, всю жизнь избегал касаться других и никому не позволял лишний раз притрагиваться к себе, но при этом всегда протягивал руку ей, неважно, измазалась ли она в чернилах, была пьяна в день рождения или смертельно напугана на скифе. «Обопрись на меня. Я тебя держу». Причинить ему душевную боль, игнорировать промелькнувшую в воспаленных черных глазах глубокую печаль, ради того чтобы не подвергать напрасному риску жизнь? И даже в такой патовый момент вспоминать о Зимине. «Нам нравится, когда близкие или просто приятные люди нас трогают. Мы ведь тоже живые. – Шквальный щекочет центр Алининой ладони и улыбается, слыша в ответ возмущенное верещание. – Прикоснуться к другому гришу значит доверить ему свою жизнь и свою тайну. Это... как любовь, наверное. Такое же безрассудное, беспомощное блинство. Отдавать себе отчет, что, ложась спать с человеком в одной комнате, ты можешь больше не проснуться, но при этом всё равно лечь, пожелать ему добрых снов и повернуться спиной. И спокойно уснуть! Брр, звучит как бред». В их реальности Дарклинг не спросит, почему она плачет. И бодрой вежливой лжи, которой Алину с малых лет учили подменять истинные чувства (в угоду чаще всего придворному этикету и лишь изредка – здравому смыслу), не поверит. Стиснув ее руку, он со спокойным сожалением возразит: – Боишься. Но не меня, себя. Ты боишься собственной силы, своего гнева, который поселился внутри тебя и не может найти выхода. Месть не приносит облегчения, если ее не прочувствовать, поэтому ты направляешь этот гнев, ставший страхом, на себя. Ведь это ты не справилась, ты позволила, ты не дала отпор. Грязная, опороченная, бесполезная. Без-де-луш-ка. Вещь, в которую были вложены средства и которой может завладеть любой желающий, будь то царевич или генерал. Почему нет? Хуже чем тогда уже не будет, правда? Бриллиант, угодивший в навозную кучу, сразу перестает быть бриллиантом. Моя бедная, бедная Алина... А впрочем, моя ли? – Он смахнет злые слезы с ее щек и разве что усмехнется, когда Старкова, дрожа от недоумения и обиды, попытается оттолкнуть его, но вовремя опомнится. – Даже не стараешься. Боишься снова потерять контроль? Не рассчитать силу, которая и так твоя. Какая потрясающая наивность! Неужели ты всерьез думаешь, что я позволю кому-то... навредить нам? Позже Алина поймет: Дарклинг готовился к сопротивлению. К дуэли, которая, однако, так и не состоится. «Я не хочу проверять», – услышит он вместо этого тоскливый шепот и на миг застынет в удивлении. Александр определенно знал, куда бить. Его не учили действовать иначе (Старкова знакома с Багрой и ее методами, поэтому может сказать почти наверняка). Нарывы принято вскрывать каленым железом, от истерики испокон веков избавляют хорошей пощечиной, а страх душат страхом. По справедливости, ему следовало прогнать ее либо оставить в одиночестве у камина, продолжить унижать, доводя до точки кипения, или ускорить процесс, попробовав взять силой. Алина вряд ли смогла бы когда-нибудь его за это простить, но не удивилась бы, в глубине души признавая, что заслуживает наказания. С тех самых пор как перестала быть собой. Когда не справилась. Позволила. Не дала отпор... Без-де-луш-ка-а... Чего Алина не будет ждать, так это объятий. Что ее развернут вокруг своей оси и тесно прижмутся к спине напряженным телом, обвив талию тяжелой рукой, а подбородок устроив на макушке. – Ты не виновата, – просипит Кириган с глухим раздражением и каким-то отчаянием, заставив Алину подавиться всхлипом, который застрянет в горле. – Это. Не. Твоя. Вина. Слышишь? Ничего из этого, так что перестань себя мучить. Нет никакой «старой» Алины и «новой». Есть только ты, единственная, и ты нужна мне любой. Без тебя всё теряет смысл... И это мне надо бояться потерять контроль, как сегодня. Видишь ли, когда ты рядом и отвечаешь взаимностью, я выхожу из себя и возвращаюсь с огромным трудом. М-да, – невесело рассмеется он. – Никто до тебя не переживал, что причинит мне боль. Это... Окончание фразы затеряется в невнятном бормотании и напрасных попытках прочистить горло. – Взгляни, я обнимаю тебя, держу за руку. – (Многострадальное запястье обхватят нежно, едва касаясь, но Старкова всё равно ощутит болезненную пульсацию в месте, где его сжимали раньше). – И ничего. – Потому что я устала и не могу призвать достаточно света, – поморщится она, не желая признавать, что жадно ловит каждое слово из этого невольного признания и что каждое оставляет свой след. Каждое. – Можешь, – без тени сомнения в голосе кивнет Дарклинг, и макушка Алины отзовется слабой болью, – как и я могу предложить тебе снять рубашку для более наглядной демонстрации своей правоты, но зачем? Ты знаешь, что я не стал бы тебе лгать, а уж принуждать к тому, что ненавистно... Нет, не хочу, даже из благих намерений. – Согревающая живот рука придет в движение, вынудив Старкову тревожно напрячься и затаить дыхание, но не устремится вверх, не сползет ниже, а лишь крепче обнимет. – Тш-ш, не бойся. Я готов ждать столько, сколько потребуется, Алина. Поверь, это меньшее, чего ты достойна. Она верила ему большую часть жизни, где одиночество шло рука об руку с лицемерием и притворством. Поверит и на этот раз, ведь Черный Еретик, в отличие от большинства благочестивых равкианцев, действительно ей не лгал... и никогда не отказывался от нее. Стал бы он нарушать свое слово теперь? Остатки здравого смысла бесследно сгинут, погребенные под весом неумолимого и всепоглощающего чувства благодарности. Трепет, охвативший ее враз обмякшее тело, разгонит кровь и заставит мокрые, стянутые слезами щеки пылать. Алине почудится, что она вся состоит из тихого жара, который с каждой секундой разгорается всё увереннее, окатывая грудь и бедра, сладостно пульсируя в животе. Алина еще не подозревает, что самый верный ключ к ее телесному голоду – это доверие и безопасность. Но даже такое ошибочное принятие собственной порочности, когда съежившиеся вдруг соски становятся твердыми и натягивают тонкую ткань рубашки, а она впервые за долгие месяцы не ощущает стыда, только непреодолимое желание почувствовать грудью чужие губы – как они с влажным звуком сомкнутся вокруг чувствительной вершинки, вбирая в рот и ритмично посасывая тугую, скользкую от слюны горошину, – позволит если не обрести покой, то сбросить кандалы. Пусть грязная. Не святая. Пусть. Никакая сила не изменила бы ее настолько. Алина сама отбросила необходимость притворяться, что с ней всё в порядке. Нет, она не правильная, не нормальная и не будет такой. Она опасна – для всякого, кто осмелится подойти слишком близко и предложить достаточно много, но Дарклинг готов рискнуть. – Я боюсь потерять тебя, Александр, – шелестит Старкова, когда он отводит в сторону ее волосы и принимается ласкать губами доверчиво подставленную шею. – Вот мой главный страх. Остальные... м-можно пережить. Я справлюсь, обещаю. Я... стану смелее, только не бросай меня. Ох, пожалуйста! Ее ноги конвульсивно сжимаются в надежде унять необъяснимую реакцию на невинные поцелуи, но становится только хуже. Противный липкий холодок там, где всё подрагивает в предвкушении тепла и ласки более изысканной, чем те, что когда-то сумели предоставить собственные любопытные пальцы с заусенцами и обгрызенными ногтями, почти сводит с ума. Если бы она знала, как о таком попросить... – Что такое, милая? – нарочито встревоженно спрашивает Александр, стоит Алине обреченно вздохнуть. В отличие от других, он всегда побуждал ее озвучивать. Все свои мысли, идеи и «странные» просьбы, которые нелюдимая, мало кому доверявшая девочка из приюта в отсутствии Зимина предпочитала держать при себе. Собственно, генерал первым узнал, что святым будет куда угоднее, если поститься кашей и овощами, а не восхитительным черным хлебом и роскошной селедкой... Надо попытаться. – Можешь погладить меня между ног? – еле слышно лепечет Старкова на образцовом керчийском, мимолетно поразившись, насколько проще даются непристойности, когда шепчешь их, пряча лицо, чужим гортанным языком и при этом осознаешь каждое слово. – Прошу. Мне это очень нужно. Кириган медлит, будто сомневаясь, верно ли уловил суть послания, но затем увлекает Алину к креслу. – Пожалуй, действительно будет лучше, если ты кончишь до ужина. Нет-нет, рубашку снимать не нужно. – Видимо, ей не удается до конца скрыть промелькнувшее (святые!) разочарование, потому что бровь Александра взлетает вверх, а на губах обозначается легкая манящая улыбка. – Садись ко мне на колени. Когда она с бешено колотящимся сердцем выполняет этот приказ, рубашка задирается на бедрах, и в нежную обнаженную кожу врезаются жесткие складки его штанов. Алина суетливо ерзает, ища удобное положение, пока Дарклинг не обещает лично уложить ее поперек колен, если она не угомонится. – Мой маленький прекрасный демон разрушения, – довольно бормочет он, растирая потеки сурьмы по щекам Алины и перебирая спутанные волосы с торчащими и кое-где повисшими на одном честном слове солнечными шпильками. – Покажи, как тебе нравится. Ты ведь уже ласкала себя прежде? Спасительный керчийский помогает Алине признаться, что это было очень-очень давно, и не умереть от смущения. – Насколько давно? – Дарклинг притягивает ее ближе, мягко касаясь приоткрытых губ, зажмуренных век, скулы, мочки уха. – Мне было четырнадцать. Или пятнадцать, не помню. Я... случайно раздобыла анатомический атлас. – Не буду спрашивать, как и у кого ты его «раздобыла», – гневно фыркает Александр на равкианском. – Ну, мне было любопытно, из какой именно «женской раны» у меня каждую новую луну льется кровь. – И как, удалось что-нибудь выяснить? – Он мало того что без предупреждения переходит на ледяной отрывистый фьерданский, так еще и принимается расстегивать на ней рубашку. Одну пуговицу. Вторую. – В о-опщих чртах. – Алина сглатывает вязкую слюну, упиваясь горьковатым ароматом его кожи так близко. Вроде знакомым, но при этом совершенно иным. – Всё было схематично, но смысл я поняла. (И возмутилась, что единственный способ прекратить кровавую канитель – смиренно ждать старости, которая может и не наступить; мысли о беременности, детях добрым святым и вовсе не полагались). – Позволь угадать, – возвращается к керчийскому Кириган, не забывая запечатлеть поцелуй между маленькими острыми грудями, целомудренно прикрытыми рубашкой. – Дальше ты «случайно раздобыла» зеркальце (почти наверняка знаю у кого, но не представляю, под каким предлогом), дождалась, пока стемнеет, и села закреплять новые знания на практике. Иначе ты не можешь. – Не дожидаться, пока стемнеет, или не закреплять? – вяло огрызается Алина, надувшись. Дарклинг улыбается, так красиво и понимающе, что она взгляд отвести не может. Хоть провались. – Это ты мне скажи. В какой же момент всё пошло не по плану и ты слегка увлеклась, потерев вот тут? Алина успевает лишь уронить голову ему на плечо и краем сознания уловить гулкий шлепок, с которым падает на ковер забытая книга. Потому что дальше самые настоящие, не призрачные, твердые мужские пальцы, такие горячие, что кажутся раскаленными, скользят между бедер, раздвигая мягкие пухлые складки, и безошибочно находят плотный узелок клитора. Обводят его на пробу, едва касаясь, чуть сильнее надавив на гладкий беззащитный центр, не позволяя пискнувшей Алине взвиться и оттолкнуть чужую руку. Она не ждала блаженства, однако неприятное тянущее чувство на грани ожога становится сюрпризом. – Тише, солнышко. Ты недостаточно намокла. – Кончик указательного пальца настойчиво упирается ей в губы. – Оближи. У Алины голова идет кругом от этой спокойной, уверенной откровенности. Для Александра в происходящем нет никакой тайны. Он понимает, что творится с ее телом, раньше нее самой. Глотнув воздуха разом севшим горлом, она высовывает кончик языка и робко смачивает подушечку пальца слюной, вверх-вниз, заслужив одобрительное хмыканье и короткий поцелуй в веснушки на носу. («Ты не догадалась взять палец в рот, – нехотя пояснит он ей однажды, – почему-то меня это тронуло»). Теперь всё совсем иначе. Она почти слепнет от ярких пятен перед глазами. Совершенно... иначе... Алина дышит часто и прерывисто, кусает губы, до боли стискивает челюсти, боясь не выдержать и пронзить тишину звонким вскриком удовольствия, которое зарождается и крепнет в ней с каждым новым витком спирали, что задумчиво вычерчивает на ее истекающей влагой вульве Александр-да-чтоб-тебя-укусили-Морозов. Ухитряясь называть анатомические обозначения всех обласканных мест то на фьерданском, то на керчийском, то ради извращенного разнообразия на Шу. И, что самое ужасное, заставляет Алину повторять, мгновенно и безжалостно убирая пальцы, стоит ей сделать ошибку. Впрочем, если она, потерявшись в ощущениях, жалобно проскулит или бессильно простонет свой неправильный ответ, то будет прощена. – Ты стонешь так очаровательно, не лишай меня удовольствия это слышать, – мурлычет он ей на ухо, разорвав очередной щекотный поцелуй (в какой-то трудноуловимый момент жесткая щетина перестает царапать и колоться), чтобы тщательно собрать жадным ртом соленые капли испарины с ее разгоряченного лица и запрокинутой шеи. – Стены здесь толстые, Алина, никто не узнает, как ты умоляла сделать тебя моей. Да, меж делом Дарклинг помогал Старковой осваивать еще одно волнительное умение – искусство целоваться, к которому по-настоящему она впервые приобщилась только прошлой ночью. Он играл с ее языком, крал ее дыхание, а всё, что могла она, – позволять ему это, пока не научится играть и красть в ответ. Это подстегивало. Это пьянило и пожирало изнутри. Это стирало границы времени и пространства. Алина больше не принадлежала себе, но это был добровольный плен, и там она была счастлива. – Хорошая девочка. Ты не исследовала свой вход, верно? – слышит она любимый голос, пробивающийся сквозь раскаленное марево, затянувшее все ее чувства и ощущения, кроме тягучих, как мед, восхитительных спазмов внизу живота и нетерпеливых бесстыдных покачиваний бедрами. Святые, она так близко. – Ну конечно нет. Не сжимай колени, они встретятся друг с другом еще нескоро. Александр каким-то звериным чутьем определял, что она почти у цели, и всякий раз любыми способами оттягивал наступление пика, чтобы извивающаяся Алина мотала головой и выкрикивала его имя. Одного шепота ему было мало. – Совсем нетронутая... Его палец хищно кружит вокруг узкого, сакрального для многих отверстия, научное название которого Алине не прохныкать сейчас даже под страхом смерти. Напряжение постепенно становится невыносимым. – Давай, разласка моя. Вот так. Отпусти себя. От усталого шепота на языке старой Равки щемит сердце. Он слегка проникает в нее, с величайшей осторожностью, не прекращая ритмично двигать рукой, задевая, как должно, набухший бугорок... Алина не знает, что первый оргазм омоет ее и тусклое пространство вокруг чудесным сиянием, чистым и радостным, как весеннее солнце. И что Дарклинг будет смотреть, прищурив глаза, но не отводя их, и его напускное спокойствие на миг сменится мрачным торжеством и чем-то, заставляющим вспомнить о покаянии. – В тот первый раз и после ты так и не добралась до конца? – Он лениво целует каштановые завитки на влажном виске. Алины хватает на отрицательное мычание. У нее звенит в ушах, губы искусаны до крови, а измученное тело, такое мягкое, сытое и безвольное, продолжает вздрагивать слабой потрясенной дрожью. Она опустошена, потеряна и мечтает провести остаток ночи, свернувшись на груди Киригана, прямо так, ничего не меняя. – Ни разу, – тихо признается Старкова в область мерно стучащего сердца. – Я и не собиралась. Мне просто… было одиноко. Ей не нужно ответное признание, правда. Лишь заверение, что теперь всё обязательно будет хорошо. Но он говорит: – Я отнесу тебя в постель. Если проснешься до моего возвращения, поужинай, пожалуйста. – Ты?.. Но ведь мы же... Нет, неважно, – прохладный нос заклинательницы Солнца, зарывшийся в горьковатое тепло шеи заклинателя Теней, пытается впитать столько этого тепла, сколько унесет, – я тебя подожду. Сколько надо, столько и вот. Не потому, что грудь Александра расширяется и опадает от тяжкого вздоха, а прощальные поцелуи полны обещания и нерастраченной нежности. Не потому, что в ванной комнате для Алины приготовлены подарки и это сулит небольшое приключение. А потому, что она давно интересуется староравкианским. Разласка значит «жена».