Кадры решают все

— Прикажете подать ужин, господин министр-президент? В ответ Таафе молча кивнул, и Ригер, его пожилой секретарь, за десять лет выучивший все его привычки, немедленно исчез. Очень уж не хотелось отрываться от документов, с которыми он так и не закончил работу. Часть их Таафе разделил на две стопки: то, что касалось чехов — в одну сторону, а материалы по будущей избирательной реформе — в другую. Но на краю стола, прямо рядом с шахматной доской, высилась и третья стопка: и ее, по-хорошему, следовало бы рассортировать. Первым в ней лежал доклад о пожарной безопасности нового маленького театра, строившегося вблизи Лотрингерштрассе. После катастрофы восемьдесят первого года, когда театр на Рингштрассе сгорел дотла, а в огне погибло более трех сотен зрителей, в обязанности министра-президента входило и это: проверять, все ли учел архитектор. Трагедия не должна была повториться. Ничего, решил Таафе. Доделает кто-нибудь из помощников, отнесет в архив или запрет в ящик. А доклад прочтет Баттенберг. Справится. Если не сейчас, то через месяц. Теперь все это было совершенно неважно. Тяжелая дверь вновь скрипнула — это вернулся Ригер. С большим серебряным подносом тот пересек приемную и торжественно прошествовал в столовую. Таафе проводил его взглядом, пытаясь вычислить, что же будет разумнее — отправить Ригера домой прямо сейчас или разрешить тому уйти после ужина? Наконец, Таафе вышел из-за стола. На минуту задержался у высокого окна, выходившего на Херренгассе. На противоположной стороне улицы он заметил запряженный четверкой экипаж — налетевший ветер сбил с кучера фуражку, и тот, спрыгнув с козел, неловко ловил ее на мостовой. Чуть подальше, ближе к Михаэлерплатц, элегантно одетая дама боролась с зонтиком, вывернутым наизнанку. Таафе поймал себя на мысли, что тихий летний вечер нравился ему больше. Он и на бурю бы согласился, только пусть это была бы настоящая буря. С раскатами грома и ливня. А не это небо с грязными серыми разводами, в котором так и тянуло вычитать какое-нибудь дурное предзнаменование. Надо же, какая глупость! Когда Таафе вошел в столовую, Ригер как раз закончил сервировать стол. Налил в бокал вина из графина и с достоинством в голосе произнес: — Каберне франк из шато Клерк Мильон. Восемьдесят восьмого года. — Я так и знал, что вы не патриот, — заметил Таафе, усаживаясь за стол. — Ну что вы, господин министр-президент, — заметил Ригер. — Ваш повар, господин Мендельсон, считает, что этот сорт каберне франк лучше оттеняет вкус говядины, чем любое из вин. И я полностью с ним согласен. Таафе не стал ничего говорить: спокойный ответ Ригера ему понравился. Заправил салфетку за воротник и принялся за свой тафельшпиц с рёшти и яблочным пюре. Мельком глянул в сторону окна: внутренний дворик заливал дождь. А небо уже сотрясали громовые раскаты. И никаких предчувствий, никаких тревог не осталось. Все будет так, как он рассчитал. Механизм, который он налаживал два года подряд, уже пришел в движение: это Таафе знал точно. Ведь Хофбург стоял совсем близко к Моденскому дворцу, ближе было лишь знаменитое здание на Балльхаусплатц, где граф Голуховский выстраивал роль Австро-Венгрии в международной политике — ну или по крайней мере считал, будто он что-то там выстраивает. А в императорском дворце, выдержавшим пять веков на службе у Габсбургов, у Таафе было достаточно глаз и ушей. И в покоях его Величества кайзера Франца Иосифа, и в зале для аудиенций, и в библиотеке, и даже среди бесчисленных караульных. Все, что он планировал, уже сработало. С точностью до минуты. Его Величество получил всю необходимую информацию. Сообщение из Будапешта, письмо из Праги, телеграмму из Сараево, депешу из Зальцбурга, доклад из Лемберга. Еще одну телеграмму — из Берлина. После этого кайзер, разумеется, вызвал к себе полковника Войновича: тот руководил военной разведкой. Подчиненные Войновича как раз задержали очередного поклонника Лайоша Кошута, и арестованный венгр в нужное время раскололся на допросе. И рассказал то, что кайзер так боялся услышать. А потом пришли новости из Германии. Барон Виттельмайер лично передал их кайзеру. Тот вынес вердикт — единственно возможный в данной ситуации — и принял решение. Таафе просто не оставил кайзеру выбора. И ни малейшей возможности сделать шаг назад — самому себе. Вот поэтому теперь ему очень хотелось побыть одному. Когда Ригер вошел в столовую — в руках у того снова блестел серебряный поднос c таким же сияющим кофейником, Таафе произнес: — Благодарю. Можете идти домой. — Мне прислать кого-нибудь убрать, господин… — Распорядитесь, чтобы убрали утром. Вы завтра не дежурите, а меня не будет в управлении. «Меня целый месяц здесь не будет», — хотел добавить Таафе. Сдержался. Это было бы слишком. Ригер и так уже удивился. Но переспрашивать не стал: старая школа, молодежь так не умеет. И не удивился тому, что сегодня Таафе решил поужинать раньше обычного. Ригер отдал поклон и уже на пороге сказал: — Приятного вечера, господин министр-президент! — Всего доброго. Через пару мгновений Таафе услышал, как дверь в приемной закрылась. Кофе он выпил в полном одиночестве, и даже подумал, что понимает кайзера, который неукоснительно требовал идеальной тишины в своих покоях. Совершенно некстати ему вспомнилась Мари. И ее поспешное и в чем-то даже эпатажное бегство. Таафе счел это наивностью. Решил, что Мари безусловно переоценит ситуацию, когда обо всем узнает. Ведь дело не в том, что он не доверял лично ей. В конце концов, у них даже была общая тайна — одна на двоих. О том, что на самом деле случилось в Майерлинге семь лет назад. Тайна куда более опасная для него, чем для нее. Это ли не доказательство его доверия? Совсем другое дело — план, который он разрабатывал последние два года. Например, лишь несколько человек сейчас знали, что весь следующий месяц Таафе собирался провести в замке Кройценштайн к северу от Вены. Все уже было подготовлено: замок Кройценштайн казался идеальным местом, чтобы встречаться с венграми, чехами, остальными славянами и, разумеется, той частью австрийской элиты, которая уже доказала Таафе свою лояльность. Руководить всеми изменениями, которые будут происходить: вызвать несколько острых кризисов. Привести государство к миру и стабильности. Построить конфедерацию. Переписать конституцию. А его Величество Франц Иосиф пусть думает, что нейтрализовал своего министра. Таафе посмотрел на часы: «гостей», которых за ним пришлет кайзер, он ждал в семь. Вернулся в приемную. На улице все еще царила непогода. На какое-то мгновение Таафе все-таки пожалел, что отослал Мари в Лондон. «Ничего, — решил он. — Мари все узнает из газет». Взгляд его упал на шахматную доску, и он подошел к столу. Сделал то, что должен был сделать давно: передвинул ферзя по диагонали. — Шах, — сказал он вслух. Вспомнил, что всегда и везде называл себя «кайзеровским министром». Потому что никому другому — исключая, конечно, старшего брата, от которого он унаследовал титул — Таафе не был обязан столь многим, включая и свою невероятную карьеру. Теперь ему в последний раз оставалось напомнить себе: все проходит. И это тоже. Австро-Венгрия должна вступить в новую эру. И если для этого ему, Таафе, придется навсегда перестать быть «кайзеровским министром», а также вызвать огонь на себя, он это сделает. Таафе положил короля на бок и добавил: — Мат, Ваше Величество. В это мгновение он и услышал цокот копыт. Выглянул из окна и в вечерней темноте разглядел внизу незнакомый ему экипаж. Сверился с часами на жилетной цепочке: ровно семь, как и планировалось. Таафе даже знал, какие именно слова произнесут люди, которые уже поднялись наверх по обитой красным сукном лестнице и теперь пересекали коридор. В дверь постучали. — Войдите, — ответил Таафе. И услышал: — Граф Таафе, именем Императора Австрии и короля Венгрии Франца Иосифа я заключаю вас под стражу с обвинением в государственной измене. Слова были правильные. Неправильные были только люди. Вместо барона Виттельмайера на пороге приемной стоял какой-то совершенно незнакомый Таафе офицер. С тремя золотыми звездами на воротнике. Пожалуй, довольно молодой для звания полковника. Несколько секунд Таафе разглядывал его лицо, тщетно пытаясь вспомнить, видел ли он хоть когда-нибудь этого человека и где. Он ничего не вспомнил. Подумал даже, что некоторых его агентов за глаза называют «безликими». Шпион и должен быть таким. Незапоминающимся. А военный? И тем более он не знал двух фельдфебелей, вошедших в приемную вслед за своим полковником. Который, кстати, зачем-то подошел к шахматной доске. Таафе даже не успел возмутиться, когда тот поднял короля и аккуратно вернул того в положение «стоя». А ферзя положил набок.