Кадры решают все

Радовало в этой ситуации только одно: ровно на прошлой неделе Элизабет как раз села в императорский вагон и вместе со свитой уехала в очередное длительное путешествие по Италии. Прочтет о случившемся в газете, подумал Франц Иосиф. Или нет, лучше послать ей телеграмму, чтобы она зря не волновалась. Незачем ей сейчас возвращаться в Вену. Пусть путешествует. Пусть радуется виллам Тосканы и заливам Ломбардии. Не нужно, чтобы еще и эти перипетии омрачали ей жизнь и добавляли горя к ее бесконечному трауру. А потом Элизабет вернется, и за это время он, Франц Иосиф, выполнит свой долг: разберется в том, что случилось, и воздаст по заслугам виновникам. Верить в предательство — а тем более в государственную измену — все еще не хотелось. Несмотря на факты. Франц Иосиф встал из-за письменного стола, погасил свечу — и тут же понял, как скоро он вернется сюда снова. Все будет по протоколу: он вызовет адъютанта и прикажет отвезти себя в любимый Шенбрунн. Заснуть не сможет, просто закроет глаза и поднимется в половину четвертого, еще до того, как его камердинер постучится в спальню. А после вернется в самое сердце Вены — в Хофбург. Он прошел в зал, где два раза в неделю принимал посетителей. Занял место в кресле за столом. — Впустите, — приказал он слуге, и тот мгновенно отворил дверь. Время обычных аудиенций закончилось еще утром, но полковник барон Петрицкий сделал все так, как было здесь принято. И как ему, безусловно, только что объяснил церемониймейстер. Отдал один поклон на пороге, второй — сразу как только шагнул вперед и затем третий. А Франц Иосиф сделал то, что не было принято — и что он, надо сказать, на аудиенциях делал очень редко. Но сейчас это казалось правильным. Он поднялся и пожал Петрицкому руку. Барон Петрицкий был наследником знатного польского рода, в котором за честь считалось служить Габсбургам и их Империи. Вот уже второй век. А если верить семейным легендам, то первый из Петрицких, еще не носивший титула барона, воевал рука об руку с самим Яном Собеским. Это они тогда, в тысяче шестьсот восемьдесят третьем, спасли Вену. — Докладывайте, барон. — Ваше Величество, ваш приказ выполнен. Франц Иосиф кивнул. И спустя минуту понял, что не слушает Петрицкого, и все, о чем тот толкует ему — об арестованном изменнике, которого уже доставили в крепость Тойфельсберг — проходит мимо его ушей. Просто потому, что именно сейчас ему вспомнилось: тот, другой, тоже принадлежал к знатному ирландско-австрийскому роду. В котором также считалось за честь служить Габсбургам. Никому нельзя верить, подумал Франц Иосиф и тут же поразился циничности и жестокости этой мысли. Считай он на самом деле так, он бы просто не удержал страну. Не пошел бы на перемирие с венграми, создав двуединую монархию — в этом, конечно, постаралась и Элизабет, ей всегда нравились свободолюбивые мадьяры, а те, в свою очередь, и ей отвечали любовью и преданностью. Не разрешил бы тому же Таафе провести столько реформ. Не позволил бы уменьшить имущественный ценз для избирателей. И нельзя сказать, что он сам, Франц Иосиф, никогда не слышал тех, кто говорил о грядущих и необходимых изменениях. О том, что Прага должна встать вровень с Будапештом, а раз так, то и хорваты заслуживают свой парламент. О создании конфедерации. Ведь эти идеи высказывались в Вене, и не только в ней — в самом Хофбурге — и неоднократно. Порой речь шла не только о конфедерации, а даже о республике. Которая, как верила Элизабет, и есть будущее. Да и ему ли не знать, о чем грезил его несчастный сын? Просто время еще не пришло. И если бы он решился на такой шаг — не на строительство республики, конечно, а на реформы — он совершил бы это только для своих народов. А не для упрочения своей власти. Потому что властью Франц Иосиф был наделен с самого рождения, и корона, которая с каждым годом становилась все тяжелее, значила для него лишь одно: ответственность. — Ваше Величество, в крепости только те люди, которые лояльны вам. — Я рад это слышать. Что еще? — К вашему приезду все готово, Ваше Величество. — Прекрасно. — Не могли бы вы сообщить, в какой час вас ждать, Ваше Величество? — Около трех. Я поговорю с ним, и… Франц Иосиф замялся. — Как прикажете, Ваше Величество. — Я никогда не забуду вашей преданности, барон. Петрицкий все еще стоял перед ним навытяжку, а Франц Иосиф медлил. Ему так нужен был теперь человек, с кем можно обсудить будущее страны. Он-то верил, что такой человек у него есть. Как жестоко он ошибся! И должно было случиться это именно сейчас: когда со дня смерти брата, Карла Людвига, минул всего месяц. Императорский двор до сих пор носил траур, а иностранные газеты снова заинтересовались Францем Фердинандом, наследником Габсбургов. — Барон, у меня есть к вам еще одно поручение. — Слушаю вас, Ваше Величество. — Вам придется помочь дознанию. Это сложная задача, я знаю, что вы военный, а не следователь. Но мне нужен человек, которому я смогу доверять полностью. Вы понимаете меня? — Так точно, Ваше Величество. — Тогда я желаю вам удачи. Я был очень рад встретиться с вами, барон. Франц Иосиф чуть склонил голову. Петрицкий понял, что аудиенция закончилась. Откланялся и ушел. На обратном пути в кабинет Франц Иосиф задержался в зале совещаний. Зал сейчас освещала только пара ламп, и даже в полумраке голубовато-серый оттенок, которым были декорированы стены и мебель, выглядел благородно. На столике в углу стоял гипсовый бюст Леопольда Первого. Рядом высилась статуя самой Марии Терезии. Казалось, что великие предки обещали в трудные времена встать рядом. Плечом к плечу встретить врага. И спрашивали: все ли ты сделал правильно, Франц Иосиф? Именно в этом зале он всегда принимал кабинет министров Цислейтании. Последний раз всего неделю назад. Обсуждали они тогда ситуацию с младочехами, земельную реформу в восточных провинциях и налоговые поступления в казну. Совещание прошло хорошо — потому что у Таафе как всегда нашлось решение для любой проблемы. И ответ на любой вопрос. Франц Иосиф считал, что понимает его. Понимает, зачем тот проводит такие реформы. Дает право голоса простолюдинам и одновременно запрещает демонстрации. Вводит цензуру, держит целый штат шпионов — причем так, что ни в правительстве, ни в Хофбурге никто и понятия не имел, сколько их на самом деле, — и в тоже время переписывает трудовое законодательство. Еще десять лет назад рабочие и мечтать не могли о пенсиях и страховках. Таафе правил кнутом и пряником. В нынешнее время про это говорили иначе: наш умнейший и талантливейший господин министр-президент создал систему противовесов. И она, надо сказать, работала. Сколь бы циничным не звучало заявление самого Таафе о том, что народы Австро-Венгрии всегда должны быть чем-то недовольны. Франц Иосиф покачал головой. Вот в чем была беда: Таафе никогда не интересовало ничего, помимо личной власти. А ради власти он был согласен на все, даже на реформы, который на первый взгляд выглядели передовыми и либеральными. Вот о чем следовало задуматься раньше. Много раньше. Когда слуга неслышно затворил за ним дверь кабинета, Франц Иосиф сел за стол и некоторое время наслаждался тишиной. Пытался не мучить себя мыслями о том, какой тяжелый день предстоит ему завтра – встреча с рейхсратом, роспуск кабинета министров Цислейтании, визит в Тойфельсберг. А потом Франц Иосиф решил, что послать письмо Элизабет будет лучше, чем отправить телеграмму. Поэтому он окунул перо в чернила и написал: «Милая Элизабет! Мне хочется надеяться, что вы хорошо себя чувствуете. Пожалуйста, не волнуйтесь за меня. Я оказался окружен врагами и предателями, но Всевышнему было угодно проявить ко мне милость и спасти меня, предупредив об измене. Теперь-то я знаю, кто действительно верен мне…»