Кадры решают все

В камеру вошел фельдфебель. Таафе немедленно вскинул на него взгляд: он старался запоминать всех, кого ему доводилось видеть в этой крепости. И вполне научился различать их между собой. Например, вот этому вояке — высокому, с тонкими рыжеватыми усиками — Таафе присвоил номер «шесть». Так было проще. Фельдфебель под номером «шесть» принес ему кувшин с водой. Аккуратно собрал все, что осталось от ужина. — О, вы все-таки выполнили мою просьбу, — произнес Таафе. — Благодарю. Очень хотелось посмотреть на реакцию номера «шесть». Именно поэтому Таафе и попросил принести воды. Вот только реакции не было. Никакой. Фельдфебель ничего не ответил, развернулся и ушел, а потом в замке лязгнул ключ, и Таафе снова остался один. Он поднялся с койки и померил камеру шагами. Подумал, что теряет здесь свое врожденное чувство времени, которым всегда гордился. Еще немного, и придется оставлять на стене какие-нибудь зарубки. Отсчитывать дни, а позже, быть может, и месяцы. А чтобы нацарапать эти отметки, надо для начала отыскать что-нибудь острое или твердое. Наверно, подойдет та металлическая ложка, которую ему приносили в качестве единственного столового прибора на обед и ужин. По спине пробежал холодок, а потом Таафе накрыло волной ярости. Он остановился напротив двери: в окошке по-прежнему горел слабый свет. Закрыл глаза и попытался успокоиться. Пока что он мог в деталях восстановить в памяти каждый час, проведенный здесь. В первый день его доставили сюда, было это поздним вечером, и он, конечно, не спал целую ночь. Во второй день в крепость приехал кайзер. Начались допросы. На третий день Петрицкий вообразил себя храбрым рыцарем и ускакал совершать подвиг. Весь четвертый день тот отсутствовал. Дознание не прекратилось: просто Таафе снова перестал отвечать на идиотские вопросы. До возвращения Петрицкого из Вены он не видел в этом никакого смысла. Вместо этого Таафе решил поговорить со следователями по душам. — Просто назовите вашу цену, — предложил он. — Вы свяжетесь с моими людьми и объясните, где я нахожусь. Деньги вы получите сразу. — Еще одна такая попытка, граф Таафе... Слушать он не стал. — Скажите, а сколько вам здесь платят? Сорок крон в месяц? Или, может быть, целых сорок пять? Я дам вам тридцать тысяч. — ... и вы останетесь без ужина! Таафе лишь пожал плечами. — Когда надумаете, вызовите меня на допрос. Если вы все сделаете правильно, то получите маленькую виллу в Книттельфельде — в качестве премии. Я никогда не забываю тех, кто мне помог. — Я прикажу, чтобы вас отправили в карцер! — И тех, кто мне не помог, я тоже никогда не забываю, — закончил Таафе. Дежурные угрозы его не трогали: служба есть служба, следователь обязан так говорить. Зато потом тот придет домой и заглянет в кошелек — проверить, сколько этих несчастных крон осталось до получки. Посоветуется с женой, и та обязательно напомнит, что в доме пора чинить крышу, а осенью их третий отпрыск пойдет в школу. И сводить концы с концами будет все тяжелее. Того следователя Таафе больше не видел. Не особенно огорчился: что не получилось с одним, сработает с другим. С пятым. С десятым. Но обязательно сработает. Таафе поначалу вообще не сомневался в том, что его быстро отыщут. Или что он придумает, как связаться со своими людьми. А те проникнут в крепость под видом офицеров или следователей. И тогда ему, Таафе, останется только отдавать приказы и распоряжения. Все наконец пойдет так, как и было задумано. Даже эта досадная заминка — из-за его собственного просчета с Виттельмайером — совершенно не нарушит его грандиозные планы. Он ошибся. Но понял это значительно позже. Петрицкий вернулся в крепость утром пятого дня. Таафе как раз принесли завтрак: здесь, конечно же, варили ужасный кофе, и он в который раз на это пожаловался. Впрочем, и хлеб тут пекли весьма среднего качества. Ворвавшийся в камеру Петрицкий со всей силы ударил ногой по табуретке, столкнув всю посуду на пол. — А вы, барон, ведете себя неподобающе офицеру и дворянину, — заметил Таафе. — Если у вас какие-то неприятности на службе, то вы, скорее всего, вызвали их сами. Поэтому не стоит срывать на мне злость. Это как минимум невежливо. — В карцер его, — скомандовал Петрицкий. — Живо! Двое солдат, появившихся с Петрицким, подхватили Таафе под руки и выволокли из камеры. В карцере было темно, сыро и очень холодно. Согреться никак не удавалось, а через несколько часов Таафе вдруг провалился в сон. Теперь ему казалось, что он стоит на площади Сан Карло, в Турине, перед собором святой Кристины и ждет свою семью, и никого не узнает, а это значит, что ни его жены Шарлотты, ни детей в Турине уже нет, нет и того особняка в Борго Виттория, где они должны были поселиться и переждать волнения, если не гражданскую войну. Он подумал, что снова ошибся и отправил их в какой-то другой итальянский город, или французский, или они уже плывут через океан на пароходе и никогда больше не вернутся в Вену, потому что и сам он никогда туда не вернется. Как только он это понял, плиты, устилавшие площадь Сан Карло, вдруг пошли трещинами, и он упал в одну из таких трещин, и оказался в Эллишау, перед старинным трехэтажным особняком, который начали перестраивать ровно в год его рождения, тогда же, говорят, возвели и единственную башню. Ноги сами понесли его в часовню, а оттуда он спустился в фамильный склеп. — Я бы никогда так не поступил, — сказал ему шестой граф Таафе, одиннадцатый виконт Таафе, одиннадцатый барон фон Бэллимот. — Я всегда был верен Императору. На этом сон и закончился. Таафе растер глаза и попытался понять, сколько времени прошло: и не смог. Ни о площади Сан Карло, ни о родовом замке в Эллишау он старался не думать. Только вспомнил, что никакого другого шестого графа Таафе, кроме него самого, нет. Уже тринадцать лет. Таафе решил, что кошмары снятся ему от холода, а значит, лучше не засыпать. Все равно очень скоро допросы продолжатся: вряд ли Петрицкий упустит шанс взять над ним реванш. И снова проиграет. Но на следующий день Таафе просто вернули в камеру. Капрал под номером «пять» и ефрейтор под номером «одиннадцать» притащили кувшин с теплой водой, полотенце и все необходимое, чтобы он мог привести себя в порядок. Очень скоро тот же самый капрал вернулся снова: с завтраком. А вот сам Петрицкий так и не появился. Как и следователи. Прошло еще два дня. Дверь в камеру открывалась несколько раз за сутки. Ему снова приносили воду и полотенце, а три раза в день он исправно получал пищу. Больше ничего не происходило. Дверь всякий раз снова запирали, и Таафе оставался в тишине и одиночестве. — Не могли бы вы сказать, который час? — спросил он у капрала номер «пять». Тот промолчал. Ничего не ответил и фельдфебель номер «двенадцать», которому Таафе пожелал доброго вечера. Все они просто выполняли приказ: это у Таафе не вызывало сомнений. Не понимал он пока только одного — кто такой приказ отдал. На Петрицкого это было не похоже. Не тот темперамент, не тот жизненный опыт. Новый министр внутренних дел — наверняка это фон Кёрбер — все-таки прислал в крепость какого-нибудь ушлого следователя? Разгадку Таафе все-таки узнал. Вскоре после того, как фельдфебель номер «шесть» — высокий, с тонкими рыжеватыми усиками — покинул камеру, в коридоре снова загрохотали шаги. Дверь распахнулась, и Таафе увидел Петрицкого. Тот молчал. Только подал знак фельдфебелю номер «пять» — и на ногах Таафе застегнули кандалы, а руки сковали наручниками. Дворцовый этикет пришлось нарушить: его очень уж быстро втолкнули в камеру для допросов, и первый обязательный поклон Таафе отдал вовсе не на пороге. — Ваше Величество! — Оставьте нас, — приказал кайзер. Как и в тот раз. Урок смирения продолжался. Но впервые за последние дни Таафе почувствовал: вот он, его новый шанс. Еще бы, трудно поверить в предательство человека, который верой и правдой — ну, почти верой и почти правдой — служил тебе тринадцать лет. Вот почему кайзер решил во всем разобраться сам. Вот почему строго-настрого запретил и Петрицкому, и всем остальным следователям приближаться к нему. — Я распорядился, — начал кайзер, — чтобы вам дали время все обдумать, граф Таафе. — Я неимоверно благодарен вам за эту возможность, Ваше Величество. Пусть я и удивлен тем, что следствие по моему делу теперь идет без моего прямого участия. Кайзер смотрел на него прищурившись, хищно. И ответил тоже не сразу. — За несколько дней следствие ощутимо продвинулось вперед. Очень скоро мы узнаем все детали произошедшего. И выясним, были ли фальшивкой те донесения из Германии и Венгрии. — Я убежден, что полковник Войнович отрядил для этого самых опытных из своих людей. Как и господин фон Кёрбер. Кайзер чуть покачал головой. — Вы так хотите узнать, кого назначили министром внутренних дел? — А разве я не угадал, Ваше Величество? — В одном вы не просчитались, граф Таафе: вашим делом занимаются лучшие из лучших. — Я очень рад это слышать, Ваше Величество. Ведь это дает мне надежду на то, что меня быстро оправдают. — Оправдать вас может только суд, — заметил кайзер. — Для суда нужно провести следствие, а для следствия — взять показания у завербованных вами людей. Кстати, многих из них уже задержали, и они согласились все честно рассказать. А некоторые до сих пор в бегах. Прискорбно, что они не понимают главного: у них есть возможность спасти вас. — Действительно, — согласился Таафе. А про себя решил, что потом — когда все закончится — он лично просмотрит все протоколы допросов. И обязательно найдет тех, кто решил «все честно рассказать». — Так как речь идет о государственной измене, мне пришлось взять ваше дело под свой контроль, граф Таафе. — Сожалею, Ваше Величество, что из-за меня вам приходится тратить свое время на все эти суетные перипетии. — Отчизне можно служить по-разному, — возразил кайзер. — Я всегда делал то, что было более всего необходимо государству. — Вы являете собой пример для всех подданных, Ваше Величество. Кайзер выдержал паузу: казалось, этот полный витиеватостей разговор утомил и его. — Иногда я думаю, чтобы изменилось в нашей стране, если бы ваш брат не умер так рано? Таафе сперва решил не торопиться с ответом. Вот только перед глазами снова возник фамильный склеп у часовни в Эллишау. И шестой граф Таафе, одиннадцатый виконт Таафе, одиннадцатый барон фон Бэллимот, опять спрашивал у него: как ты мог? Поэтому он тщательно подбирал слова, колеблясь между почти-правдой и правдой. — Мой брат провел бы множество реформ, а потом его бы вынудили оставить пост. — Почему вы так считаете? «Потому что он был слишком хороший человек, — подумал Таафе, — в отличие от меня». Вслух он это произнести не смог. — Это же вы, Ваше Величество, помогли ему построить «Железное кольцо». Вам нужен был полностью ваш человек в правительстве, и вы через обер-гофмейстера князя Гогенлоэ убедили верхнюю палату встать на сторону моего брата. — Я знал вашего брата с детства, — напомнил кайзер. — Знал, что ему можно доверять. — Он был полностью предан вам, Ваше Величество. Но если бы он решил снова понизить имущественный ценз, все его сторонники выступили бы против него. «Железное кольцо» не зря называется железным. В стране разгорелся бы новый кризис с чехами и либералами. — Вы все сводите к этой реформе. — Да, — признался Таафе. — Потому что я делал все тоже самое, что собирался делать он. Только по-своему. — По-своему, — повторил вслед за ним кайзер. — Вы привыкли манипулировать, а также запугивать и подкупать. — Разве лучше, когда «Железное кольцо» контролирует главу кабинета? Кайзер покачал головой, а затем произнес: — Он бы никогда не пошел на измену. — Несомненно, — согласился Таафе. — Вы бы сами посоветовали ему подать в отставку, Ваше Величество. С минуту или две кайзер держал стоическое молчание. Глаза его чуть потемнели, а брови сдвинулись к переносице. Казалось, что на небе сгущались тучи, и в любую минуту мог грянуть гром. Не было никаких сомнений, в кого при этом ударит молния. — Скажите, зачем вы устроили барону Петрицкому все эти неприятности? — наконец спросил кайзер. — Что за детские выходки, граф Таафе? — Ваше Величество, я лишь хотел преподать барону урок. — Вы знали, что графа Любомирского на том званом ужине не будет. Таафе пожал плечами. — В следующий раз барон Петрицкий выяснит это до того, как устраивать погромы. — Вы не отрицаете того, что надеялись на погром? — Я надеялся на резонанс в обществе, — ответил Таафе. — Один неверный шаг может иметь катастрофические последствия. И барон, которому сейчас вверено столь важное дело — я имею в виду судьбу тех людей, которые верно служили мне — должен понять, как опасно столь быстро выносить решения. — А вы лукавите, граф Таафе, — кайзер покачал головой. — Вы все точно рассчитали: Петрицкий поверит в вашу искусную ложь, возьмет отряд и поспешит в особняк Гольденбаумов. Вы прекрасно понимали, какой скандал это вызовет. А дальше? На что вы потом делали ставку? На то, что Шенерер и его бешеные псы вступятся за несчастного Петрицкого? Но для них он всего лишь безвестный поляк. Кстати, скандал вам спровоцировать удалось. Мне даже пришлось лично просить оберстгофмаршала графа Сцираки уладить это дело. К счастью, барон фон Гольденбаум был настолько добр и снисходителен, что уже отказался от иска. — Ваше Величество, я не имею отношения к Шенереру и его псам, как вы изволили... — Разве не вы сами лишь несколько дней назад уверяли меня в том, что Шенерер полностью пляшет под вашу дудку? Что у вас есть агент влияния в его партии? — Это ничуть не связано с Петрицким, Ваше Величество. — Связано, и еще как. Вот на что вы рассчитывали: Гольденбаумы и все их друзья захотят линчевать Петрицкого, а Шенерер вступится за него. Вы почти угадали, — кайзер позволил себе легкую улыбку. — Но вашего Шенерера хватило только на пару статеек в Salzburger Tagblatt и в его собственном журнале. — Смею возразить... — Нет, — в голосе кайзера зазвенело железо, из которого отливали снаряды для гаубиц, — не смеете. Вы надеялись устроить в Вене беспорядки, верно? Погромы? Вот чего вы ждали все это время, вот для чего вербовали ваших шпионов и агентов! Все для того, чтобы Германская Империя не оставила нас в покое! Спорить было бесполезно. Тем более когда прозвучал вердикт: — Ваш план провалился.