Кадры решают все

Затаив дыхание, Мари смотрела в будущее. Будущее было смешным, предсказуемым, банальным и даже глупым. Люди на площади Корделье в далеком Лионе спешили по своим делам. Мать семейства возилась с кофе, а в это время заботливый отец кормил дитя с ложечки. Уходили с фабрики рабочие. Мальчишка наступал на шланг, и в следующую секунду вода брызгала прямо в лицо садовнику. Пятеро мужчин один за другим бросались в штормящее море. Вот только себя Мари на «живых картинках» не видела. Хотя смотрела их, пожалуй, в двадцатый раз. Никто в будущем не жил такой жизнью, как она. Никто не обманывал, не подкупал, не приказывал убивать. И возможно, в этом был какой-то смысл. Когда в зале погас свет, публика зааплодировала. А потом рядом с Мари будто разорвалась граната. — Ух ты! — Я все это уже видел, но каждый раз как по-новому! — А вы слышали, что в августе открывается «Штадт-Паноптикум»? — На Угольном рынке? Да! — Точно! Я заметила, там что-то строится! — Говорят, в Париже уже делают новые «живые картинки»! — Снимают, а не делают! — Интересно, когда их привезут в Вену? Мари пожалела, что не позвала сюда Эльфриде фон Шванталер. Все-таки подруга: не Мари, а выдуманной и несуществующей Луизы фон Эберхартер, но что с того? Было бы с кем обсудить и «Штадт-Паноптикум», и все новинки, которые Мари уже видела в Лондоне. Стараясь никого не зацепить зонтиком — пару раз пришлось извиниться, Мари прошла к выходу и оказалась на Кругерштрассе. Ей нужно было добраться до кафе на Шварценбергплатц, и ждала ее там вовсе не Эльфриде. Мари преодолела желание нырнуть в узкий и совершенно пустой переулок, и выбралась на широкую Кярнтнерштрассе. Полюбовалась оперой. Постояла у каждой афиши, прицениваясь. Заглянула в кассу и поинтересовалась, не осталось ли билетов на «Дон Жуана». — На вечернее представление, фройляйн? — молодой служащий разве что не закатил глаза. — Все билеты были проданы еще месяц назад! Заодно Мари вспомнила, с каким недоумением к «живым картинкам» отнеслись тонкие ценители театра и оперы, когда эти картинки в первый раз показали в Вене, и народ валом повалил на сеансы. Стоит ли тратить время на это баловство, говорили критики. Ни одна фотография никогда не заменит настоящего портрета, а уж это? Конец пересудам положил его Величество Франц Иосиф — еще в марте он лично пришел в зал на Кругерштрассе. И после этого никаких сомнений не осталось: будущее за «живыми картинками», а опера и театр никуда не денутся. Поэтому в Вене открывали уже второй такой зал: тот самый «Штадт-Паноптикум» на Угольном Рынке. Мари вышла на Рингштрассе. Раскрыла свой зонтик — очень уж хотелось спрятаться от солнца, да и от любопытных взглядов — и повернула налево. И поймала себя на мысли о том, что «живые картинки» ей не помогли. Очень хотелось отвлечься. Собраться перед следующей встречей — всего через четверть часа — и снова стать сильной. — Вы считаете, что мы чем-то хуже правительства вашей страны? Молодого француза, с которым Мари этим утром прогуливалась по Народному саду, звали Жак. По крайней мере, так он представился. Мари почему-то сразу ему поверила: такие, как Жак, не умеют врать. — Моя страна ни с кем не воюет, — сказала она в ответ. — Вы только недавно пытались разгромить Пруссию. — Тридцать лет назад. — Ну и что? Кстати, за что вы сражались? За право называться немцами? За гегемонию в Германском Союзе, из которого вас потом выпихнули? — Жак засмеялся. — Посчитайте, сколько снарядов выпустили ваши пушки и гаубицы. Сколько человек убили за какие-то семь недель! А теперь сравните: сколько бомб взрываем мы за год? Мари очень хотела сказать правду: не знаю и знать не хочу. И с трудом удержалась. Ведь теперь ей самой стало нужно, чтобы в Вене, Праге и Будапеште взорвались бомбы. — Так кто из нас террорист и бомбист, я или ваш уважаемый кайзер Франц Иосиф? — Хорошо, — кивнула Мари. — Война Франции и Пруссии случилась позже. Получается, ваш Император Наполеон Третий тоже бомбист? Ударить туда, где сильнее всего болит. Вот чего ей хотелось. С той несчастной и глупой кампании минуло уже четверть века, а раны еще не затянулись. Любому французу даже малейшее воспоминание о том позоре — пленение Наполеона Третьего спустя два месяца после объявления войны, оккупация Парижа, да еще и провозглашение объединения Германии в самом Версале — причиняло невыносимую боль. Но не Жаку. Он вдруг одарил Мари восхищенным взглядом. — А вы мне нравитесь, Луиза. Быстро соображаете! — сказал Жак. — Только с чего вы взяли, что я на стороне Наполеона Третьего? Так ему и надо, паразиту! Вот уж кого я никогда не жалел. По-моему, зря пруссаки не вздернули его на фонаре! Будто в Берлине не хватает хороших, прочных фонарей, которые бы выдержали этого идиота. — Я думала, вы на стороне Франции, — объяснила Мари. — А ведь Франция — это не только Наполеон Третий. В ответ Жак хмыкнул. И галантно подал руку Мари: они как раз переходили Рингштрассе. Они двинулись вперед по оживленному бульвару, в сторону Музея естественной истории. Жак шутил, отчаянно флиртовал с Мари, выспрашивал у нее о ее детстве, рассказывал истории из своей студенческой жизни. И ничуть не напоминал человека, чьи товарищи собирают бомбы. Напротив памятника Марии Терезии они остановились. Мари казалось, что восседавшая на троне Императрица смотрит на нее строго и хмуро. А Жака и вовсе не видит. — Для меня все государства одинаково омерзительны, — сказал Жак. — А любая власть пахнет дерьмом, падалью и кровью. Разве не так? Впрочем, кого я спрашиваю! — Вы ведь даже не знаете, на кого я работаю, — заметила Мари. — А разве это важно? — Для вас важнее то, что вы получите деньги? Мари осеклась. Вот этого точно можно было не произносить. Но каким же странным и неожиданным вышел этот разговор! — Главное, что я достигну своей цели, — ответил Жак. Он вдруг сделался серьезным, и Мари поняла: дело тут даже не в цели. И уж точно не в деньгах. — У вас есть мечта, — догадалась Мари. — Стать как они. Как те, кто в Санкт-Петербурге казнил Александра Второго. Верно? Я забыла, как назывался их союз. — Народовольцы. А разве вы не хотели бы быть на месте Софьи Перовской? Вершить суд, вершить историю? — Нет. — Почему? — Жак поднял бровь. — Заметьте, это не я произнес слово «казнил». Мари вздохнула. — Я ведь уже почти стала ей, — призналась она. — Раз я говорю с вами. И дело не в том, что я не хочу пачкать руки. — Понимаю, — кивнул Жак. — Просто вы верите в то, что ваши цели выше моих. — Надеюсь, будущее нас рассудит. И покажет, кто был прав. — В будущем не будет государств, — глаза у Жака вдруг загорелись. — Никаких! Люди научатся договариваться и начнут просто помогать друг другу. Без полиции, без суда, без властей! «А для этого мы сейчас взорвем парочку бомб», — подумала Мари. Вслух она произнесла другое: — Хотелось бы в это верить. — Вы еще увидите. — И скоро, да? — Мои друзья прибудут в Вену завтра, — сообщил Жак, — и я немедленно начну действовать. Все как мы договаривались. Мари в тот момент вспомнила, как пару лет назад приехала в Париж: Таафе как раз начал прощупывать французский кабинет министров. Вышла из поезда — чуть поежилась, надо же, здесь было также холодно, как в Вене! Носильщик забрал ее вещи и проводил к экипажу. Сперва она услышала оркестр. Окна Cafe Terminus сияли ярче газовых фонарей, и этот свет манил, и Мари подумала, что никогда не слышала музыки прекрасней, что надо перейти улицу и попросить официанта найти ей свободный столик, и если столик отыщется, ей тоже станет тепло, как и тем людям, что сидели внутри... В следующую секунду Мари оглушило взрывной волной. Это был не первый раз, когда парижский террорист Эмиль Анри собрал бомбу. Ранее он уже убил пять человек, подорвав полицейский участок. — Не хочу, чтобы пострадали невинные люди, — сказала Мари. — Невинные не пострадают, — пообещал Жак. — Мы только поднимем шум... Он ничуть не лукавил. Просто в понимании Жака это и называлось: поднять шум. Вот поэтому «живые картинки» и не помогли, не развеяли тьму в душе. Они показывали мир с лучшей стороны. Мари снова и снова прокручивала в голове разговор с Жаком, и каждый раз ей казалось, будто ее обдает пламенем. Теперь она снова шла по Рингштрассе. Вглядывалась в лица прохожих и думала, что не видела ничего страшней этой беззаботности. Будто все они поселились под вулканом, с любопытством и даже с некоторым весельем показывали пальцами на дым, вырывающийся из жерла, и ничуть не догадывались, какой катаклизм через неделю сметет их мир начисто. Да, Вена все еще обсуждала арест Таафе: официальных объяснений «измены» так и не последовало, и газетчики состязались в выдумках, предлагая самые невероятные версии. Верные соратники Шенерера пикетировали рейхсрат, а в верхней Богемии опять прошли демонстрации о нарушении прав судетских немцев. В Оттакринге — там были рабочие кварталы Вены — то и дело вспыхивали драки. Несколько лавок — конечно, в список попал и ломбард! — в еврейском гетто разгромили и ограбили. Впрочем, ночью кто-то поджег редакцию Unverfälschte Deutsche Worte — того самого журнала, который и печатал опусы Шенерера, а нескольких сторонников Вождя избили и даже покалечили. Подозревали в этом чешских радикалов. А вот Мари знала точно: вчера она сама принимала гостей из Праги. Как и их извечный противник фон Лаксенбург, чехи свое обещание сдержали. И сразу вступили в бой. Оставалось повернуть последний рычажок в гигантском механизме. Мари ловила себя на мысли, что людей, которые сейчас ждали ее в кафе «Шварценберг», она опасалась даже больше, чем анархиста Жака с его бомбами. Вилигута она увидела издалека — сегодня он, кажется, одел лучший из своих костюмов и даже сумел подобрать к нему шляпу и галстук. Под мышкой он держал кожаный портфель. — Они уже там, — тихо произнес Вилигут, целуя руку Мари. — И помните, что меня зовут Ханс Реннер, я фабрикант и владею небольшим заводом в Граце. Выпускаю дорогую мебель! В Вену я приехал заключать сделку. Если что, у меня есть документы и даже договор. — Отлично, — Мари улыбнулась. — А я ваша супруга... — ... Магдалена. На входе в кафе их встретил официант. Поздоровался и отвесил изящный поклон. А потом проводил господина Реннера и госпожу Реннер в разные залы. Только тогда Мари и поняла свой просчет. Вспомнила, что в «Шварценберг» она приходила лишь раз, с кем-то из подруг — кажется, с графиней Лариш, и было это много лет назад. Она сама тогда была очень юной, и ее ничуть не тяготило то, что в «Шварценберге» так принято. Мужчины — обычно это деловые люди, фабриканты, а может и банкиры — приходят в кафе обсудить дела. Ведут переговоры и заключают сделки за чашечкой меланжа с ликером. А их супруги тем временем сидят в отдельном зале, едят вкуснейшие торты и тоже обсуждают дела. Свои. Сколько платить горничной, чем лучше лечить простуду у детей, и какие платья французского пошива можно купить в магазинчике на Доротеергассе. Все это Мари поняла за одно коротенькое мгновение. Почему она не подумала раньше? Почему вообще согласилась на встречу в «Шварценберге»? Было уже поздно. — Прошу вас, госпожа Реннер, — официант указал ей на столик, за которым уже сидела дама в модной шляпке. — Спасибо, — кивнула Мари. Села за столик и сделала над собой усилие: не показывать, как внутри все кипит. И горчит. Ведь это, получается, Вилигут сам будет встречаться с их руководителем? А ей, значит, уготована роль помощницы? — Добрый день, госпожа Реннер, — обратилась к Мари ее соседка. — Очень рада, что вы пришли. Можете называть меня госпожа фон Хофманшталь. — Очень приятно, — вымолвила Мари. К столику как раз подошел официант, и Мари с ненавистью наблюдала, как разодетая госпожа фон Хофманшталь мило щебечет с ним на тему того, кусок какого торта ей стоит выбрать к двойной мокке. — Мне меланж, — попросила Мари. — Без сладкого я обойдусь. — Ну как же так, госпожа Реннер, у нас такой прекрасный выбор десертов! Как насчет крем-брюле? Или может быть, принести вам лимонад? — А вы пробовали пирожное «Империал»? — встряла госпожа фон Хофманшталь. — Оно такое вкусное! — Нет, — Мари чувствовала, что теряет самообладание. — Как-нибудь в другой раз. Официант наконец ушел. Мари попыталась успокоиться: в конце концов, Вилигут был полностью посвящен в ее дела. Значит, сообразит, о чем и как говорить с этими немцами. Вот что было важно. Остальное она как-нибудь переживет. В конце концов, это ее собственная ошибка. — Как ваши дела, госпожа Реннер? Госпожа фон Хофманшталь не унималась, и Мари не осталась в долгу: смерила ее вызывающим взглядом. Прочла как книжку и сейчас видела всю эту госпожу фон Хофманшталь насквозь. Та была ровесницей Мари, и весь ее облик выдавал романтичную натуру. Вон, одна шляпка чего стоила. Скорее всего, барышня влюбилась в какого-нибудь революционера, вот и присоединилась к движению. Все было предсказуемо и банально. Но больше всего Мари раздражала эта сладкая покорность, которую источала госпожа фон Хофманшталь. Как если бы та старалась понравиться всем в зале: ей, официанту, дамам за соседним столиком. — Все хорошо, — ответила Мари, заставив себя скривить губы. И тут все изменилось. Госпожа фон Хофманшталь вдруг выпрямилась. Она даже не перестала улыбаться, только ее улыбка стала другой, легкой и чуть холодной. А вот во взгляде, напротив, загорелся огонь: казалось, в адском пекле ковали оружие. — Я надеюсь, мой помощник сможет развлечь того молодого человека, который пришел с вами, — сказала госпожа фон Хофманшталь. Мари на мгновение оторопела. И разом поняла все. — Они найдут, о чем поговорить, — согласилась Мари и чуть улыбнулась. — Я очень рада, что вы прибыли в Вену, несмотря на все опасности. — Дело того стоит. И потом, я никогда не нарушаю своих обещаний. Мари кивнула. Поймала себя на пугающей мысли: сейчас ей очень хотелось говорить в открытую. Почти так же, как она сегодня уже говорила с Жаком. Пока Мари медлила, госпожа фон Хофманшталь ее опередила: — Вы, наверно, хотите спросить, кому и почему было дано это обещание? — Вы угадали. — Ну что ж, давайте говорить начистоту. Я в курсе, что все средства на забастовки выделил кто-то из высших правительственных кругов вашей страны. Я не знаю имен, и даже не хочу знать. А встречалась я лишь с посредниками. — Я тоже посредник, — сказала Мари. — И именно поэтому я должна задать вам один вопрос, госпожа фон Хофманшталь. — Я вас внимательно слушаю. — Видите ли, я слышала про Второй Интернационал и про конгрессы. Мне казалось, что такие как вы считают недопустимым любой союз с буржуазией. — Госпожа Реннер, так ведь мы и не говорим о союзе. — Вы правы, — согласилась Мари. — Значит, вы действительно согласны нам помочь? Вы берете средства... — ... у классовых врагов, — госпожа фон Хофманшталь снова улыбнулась. — Да, я отдаю себе в этом отчет. Более того, я совершенно не удивлюсь, если его Величество Вильгельм Второй точно также проспонсирует забастовки в какой-нибудь другой стране. Или даже революцию. Главное, если нам удастся обратиться к народу. Дать ему надежду. Показать, что есть и другой путь, кроме капитализма. — И вам не кажется, что вас используют? Что вы являетесь лишь инструментом сильных мира сего для передела власти? — Ничуть. Мир уже меняется, и это никто не сможет остановить. Мы все уже не сможем жить, как раньше. И я, и мои соратники в Берлине, и даже вы. Вы в первую очередь, госпожа Реннер. А что касается сильных мира сего, — госпожа фон Хофманшталь задумалась, — то и им придется измениться. Или погибнуть. Официант как раз принес им заказ, и госпожа фон Хофманшталь, увидев перед собой кусочек торта «Эстерхази», мгновенно заулыбалась и превратилась в милую барышню. Только теперь это уже не раздражало Мари. Она оглядела зал: здесь были и ее ровесницы, и почтенные матроны, и очень элегантные дамы, которых несомненно приняли бы и при дворе. Наверно, с кем-то из них можно было бы даже поговорить. Не только о том, какое пирожное съесть и какие фасоны шляпок в моде этим летом. — Ваш меланж остывает, — напомнила ей госпожа фон Хофманшталь. — Спасибо. — Я понимаю ваши сомнения и повторю все то, что уже сказала тем людям из Вены, которые еще раньше пошли на контакт со мной. Мы сможем остановить все фабрики и все заводы за пару дней. А как только войска нашего кайзера подтянутся к границе, стачки перекинутся в Мюнхен, Берлин и Франкфурт. У нас все готово, а остальное я узнаю из новостей. Да и люди в армии у нас есть. — Я рада это слышать, — сказала Мари. Она снова искала в себе самообладание. Снова пыталась не показать, что волнуется. Что до сих пор ничего целиком не знает об этом чертовом плане Таафе. Анархисты с бомбами? Националисты Шенерера? Теперь уже и германские войска? Какие новые сюрпризы ждут ее впереди? — Я еще увижу вас в Вене? — спросила Мари. Госпожа фон Хофманшталь как раз подцепила кусочек торта вилочкой. — Вряд ли, — ответила та. — В Вене останется мой помощник, а я буду лично координировать все, что начнется в Мюнхене. Работы предстоит очень много. Ах да, вы же хотели помощи с Шенерером, верно? Мари кивнула. — Это так. О чем шла речь, она тоже не знала. Ей казалось, что бойцовых псов Шенерера обуздают чехи: как это и случилось сегодня в той драке. — Не беспокойтесь о нем. Если ситуация выйдет из-под контроля, мы им займемся. У меня есть подходящие для этого люди. — Хорошо, — ответила Мари. — Если уж говорить о националистах, госпожа Реннер, то меня куда больше беспокоит другое. — Что ваш кайзер всерьез пойдет им навстречу? — Нет, не думаю. Вильгельм Второй решится на интервенцию не из-за Шенерера, а только если искренне захочет помочь. И заодно сможет сожрать кусок, который он за это заслуживает и которым не подавится. А волнует меня то, с какой легкостью социалисты принимают националистические убеждения. — Я думала, рабочему движению вообще не по пути с социалистами, — заметила Мари. — Многие мои соратники так считают. Среди соцдемов и вправду немало буржуазии, и они никогда не решатся на серьезные реформы. Я тоже не хочу идти на компромисс и не считаю, что мы должны довольствоваться подачками от власти. Но ведь положение рабочих во многих странах такое, что помогли бы даже небольшие изменения. А за соцдемов голосуют, и они проходят в парламент. Как грустно потом слышать, что для них важнее быть французом или немцем, чем просто человеком. — Наверно, я в чем-то соглашусь с вами. — Неужели? — в голосе госпожи фон Хофманшталь появилась ирония. — Знаете, я бы тоже хотела задать вам один вопрос, если вы позволите. — Задавайте. — Вы спрашивали, не кажется ли мне, что меня просто используют? Скажите, госпожа Реннер, а что чувствуете вы сами? Мари пожала плечами. — Ну, в каком-то смысле нас всех используют. — И чьим инструментом являетесь вы? — Я не могу называть имен. Госпожа фон Хофманшталь улыбнулась. — И не нужно, — заметила она. — Дело в другом. Во-первых, вы очень легко согласились с тем, что вы чей-то инструмент. А во-вторых, вы когда-нибудь задумывались, чьим целям вы служите: своим собственным или чужим? — Хотите меня перевербовать? — В наши ряды? — госпожа фон Хофманшталь покачала головой. — Ничуть. Я говорю совсем о другом. — И о чем же? — Мы с вами сейчас сидим в кафе, где мужчины и женщины занимают разные залы. На самом деле, это ничем не отличается от того, что происходит в нашей обычной жизни. Мари помедлила. — Так устроен мир. — А вам нравится, что он так устроен? Даже если вы сейчас пойдете искать своего помощника в том втором зале, на вас посмотрят косо. Вас осудят — и все эти элегантные дамы в нашем зале, и мужчины, и официанты. — Если я занята делом, то мне безразлично, как на меня смотрят! — Но вы никогда не будете своей в «мире мужчин». Сколько бы вы не делали, вам всегда будет чего-то не хватать. Вам придется постоянно доказывать, что вы не хуже, что вы достойны быть в их обществе. Вы когда-нибудь слышали о Гертруде Белл? Она наша с вами ровесница и считается надеждой археологии. А еще говорят, что в своих поездках она собирает данные для британского правительства. Даже я в Берлине слышала об этом. Так вот, у нее нет официальной позиции. И возможно, никогда не будет. Мы даже не можем голосовать. Неважно, к какому лагерю мы принадлежим и под какими знаменами идем. Мы пытаемся помочь, нами пользуются, а когда дело сделано, о нас забывают. Разве нет, госпожа Реннер? Меланж совсем остыл, и Мари выпила его в один глоток. И долго не знала, что ответить госпоже фон Хофманшталь. — Вы сказали, что я никогда не буду своей в «мире мужчин», — начала Мари. — Так вот, вы тоже. Да, вы руководите вашей группой и организуете стачки. Но вы тоже никогда не будете по-настоящему своей. Госпожа фон Хофманшталь снова улыбнулась, и на этот раз это была теплая, искренняя улыбка. — Ну наконец-то. Я ведь боялась, что никогда не услышу это от вас. Из кафе Мари вышла спустя час. Она ловила себя на мысли, что легче ей не стало — после разговора с госпожой фон Хофманшталь уж точно. Что многое ей вообще не понравилось. И что о многом ей еще придется подумать. Когда она все сделает.