Кадры решают все

... дежурные у входа его не узнают, ни первый, ни второй, просто пропускают вперед и ничего не спрашивают, не здороваются, не желают доброго утра, и это необыкновенно странно. Он идет по широкому вестибюлю и быстро поднимается вверх по лестнице, обитой красным сукном: знакомой, он ведь ходит здесь почти каждый день в течении тринадцати лет и знает каждую ступеньку и каждый столбик из белого мрамора на парапете. Навстречу ему спускаются несколько человек, они о чем-то разговаривают между собой и совершенно не замечают его, и он немедленно решает прервать их и вмешаться — все настолько удивительно, что даже не вызывает возмущения — обращается к ним сам и спрашивает, кто они такие, в каком отделе служат и кто их начальник, и почему они не здороваются с ним. Ему ничего не отвечают, будто не узнают, будто все, что он говорит, не имеет значения, как если бы в Моденский дворец вдруг прокрался случайный человек с улицы. Он поднимается наверх, проходит вперед по коридору, видит своего пожилого секретаря и ловит себя на мысли, что если даже Ригер его не узнает, стряслось что-то ужасное, и поэтому здоровается с Ригером сам, первым, и тогда это случается на самом деле, Ригер встает из-за своей конторки и с неизменной, знакомой вежливостью интересуется, кто же он такой, как его фамилия и с какой целью он пришел в приемную господина министра-президента. Он все-таки принимает это за жестокую шутку, совершенно нехарактерную для Ригера, и чувствует, что не может больше сдержаться, и высказывает тому все, что думает о его невежливом, неподобающем поведении, и тот теперь смотрит на него с немыслимым удивлением. Он бросается к двери, та оказывается запертой, и он немедленно приказывает Ригеру отпереть ее и впустить его внутрь, и Ригер снова отвечает, что не знает его, и снова просит назвать фамилию, чтобы можно было проверить, кто он все-таки такой, но сколько раз он не повторяет собственное имя и все свои титулы, Ригер качает головой и говорит, что не знает такого человека, а в конце произносит, что господина министра-президента сейчас нет на месте... ... Таафе наконец пришел в себя. Сел в кровати. Целых две минуты повторял себе, что это ему просто приснился кошмар, и да, кошмары снятся даже министрам-президентам, и канцлерам, канцлерам непременно тоже снятся плохие сны, даже великому Бисмарку с не менее великим Меттернихом хоть раз в жизни снилось, как их не узнают в Берлинском дворце или в здании на Балльхаусплатц. Еще три минуты Таафе уговаривал себя закрыть глаза и попробовать уснуть снова, и не смог. Как раз тогда его начало знобить от выступившего на коже холодного пота, и Таафе поспешил лечь, кутаясь в одеяло. Он долго смотрел в потолок и пытался представить, какие кошмары снятся кайзерам, а какие — Папе Римскому, и понял, что вовсе не хочет этого знать. Еще он понял, что действительно хочет заснуть и увидеть что-нибудь хорошее, например, Турин, только не так как это случилось в том сне, который он видел в карцере, а настоящий, солнечный, летний Турин, в который он приезжал год назад, когда у него было все: семья, молоденькая любовница, титул, фантастическая карьера за плечами, положение в обществе, деньги и влияние. Год назад, когда он уже расставлял последние фигурки на своей шахматной доске, и протягивал тоненькие ниточки от одной фигурки к другой, ниточки, которые было так легко порвать, а еще легче было и вовсе их не заметить, и только он, единственный человек во всей Австро-Венгрии, знал и понимал, за какую ниточку следовало потянуть первой, а какую и вовсе нельзя было трогать. Год назад, когда он не думал, что может так ошибиться. — Просто покажите мне газету, — предложил Таафе фельдфебелю номер «пятнадцать». Было это вчера. Таафе обрадовался, увидев новое лицо. И рискнул. — Вам не придется даже оставлять ее здесь, мне хватит минуты. Сколько она стоит, четыре геллера? Я заплачу вам сорок тысяч крон... К утру Таафе забыл и кайзера, и фельдфебеля, и провалился в беспокойный сон. Ему снился Париж. И Мари. Они занимались любовью, и он был вне себя от возбуждения, его накрывало с головой от того, какая же она все-таки хрупкая и маленькая, и как она двигается под ним, обвивая руками его шею и стискивая его талию бедрами, когда он пытается вбить в нее всего себя... А потом она вдруг рассыпалась у него в руках, и он обнаружил себя стоящим у могилы. На надгробном памятнике было выбито «Мари фон Вечера». — Подъем! — заорал кто-то, и могильная плита сдвинулась, и Таафе уже придумал себе объяснение: там, в могиле, лежит ненастоящая Мари, настоящую он просто перевербовал, а в могилу его люди положили труп крестьянской девушки, умершей от тифа, а это значит, что он-то ничего плохого не сделал, и ни за что отвечать не будет, и если из могилы выйдет та крестьянская девушка, он просто объяснит ей, какая государственная необходимость возникла в тысяче восемьсот восемьдесят девятом году, и почему он поступил так, как поступил, и теперь у него есть семья в Турине и любовница в Лондоне, или все-таки Мари осталась в Вене? В следующую секунду Таафе проснулся от шума. Разбудил его фельдфебель номер «шесть» — высокий, с тонкими рыжеватыми усиками. Молча поставил поднос с завтраком на табуретку и исчез. Тогда Таафе понял, что даже этот крик «подъем» скорее всего, ему приснился. Таафе вновь остался один. Пересчитал в уме все дни, которые провел тут, и получил красивое число: двадцать два. Пересчитал в уме все дни, которые провел тут с момента, когда сюда в последний раз приезжал кайзер, и получил другое красивое число: семь. Если кайзер решит вернуться в крепость завтра, число двадцать два превратится в двадцать три. Оно уже не такое красивое, как двадцать два, но лучше, чем двадцать четыре или, не дай бог, двадцать пять, а на числе двадцать шесть он неминуемо сойдет с ума, и тогда уже будет не важно, пожелает ли кайзер говорить с ним снова. Как только Таафе напомнил себе об этом, он успокоился — как и раньше, этого хватало ровно на минуту, но когда минута прошла, в двери вдруг лязгнул замок. В камеру вошел Петрицкий. — Решили нарушить приказ его Величества, барон? — спросил Таафе. — Да. Таафе понял, что тот не лжет. И что отсчитывание дней, часов и минут вдруг потеряло всякое значение: теперь он сам, как и раньше, строил свое завтра. Он сел на кровать и внимательно посмотрел на Петрицкого. Тот прикрыл дверь. — Вчера утром мы задержали двух мужчин на территории крепости, — сообщил Петрицкий. —Оказалось, что они искали способ, как пробраться к вам, граф Таафе. — Любопытно. Я никого не приглашал. — Неужели? Таафе пожал плечами. — Так как гарнизоном в крепости командую я, они переходят под мою юрисдикцию. — И военная разведка не возражает? — Таафе разыграл удивление. — Эти двое несчастных, которые заблудились в лесу неподалеку Вены, наверняка служат изменнику родины? — Мы это обязательно выясним, — пообещал Петрицкий. — К сожалению, я не имею право проводить с вами очную ставку. Но я даю вам возможность облегчить их участь, граф Таафе. Надеюсь, вы понимаете, что вашим людям грозит военный трибунал? — Сначала вы должны доказать, что это мои люди. И что они действительно искали меня, а не пошли на пикник. — Они оба были вооружены. — Даже его Величество любит охоту. Тем более, сегодня ведь воскресенье, разве нет? — Ханс Райзингер и Максимиллиан Краус. — Райзингер? В моем управлении нет ни одного человека с таким именем. Как, вы сказали, зовут второго? Краус? Таафе покачал головой, и Петрицкий немедленно повторил этот жест вслед за ним. Будто хотел, чтобы он, Таафе, увидел себя в кривом зеркале. — Они оба числятся полицейскими агентами во втором округе Вены. — Прекрасно. Обратитесь к господину фон Кёрберу. Это ведь он сейчас министр внутренних дел, и дисциплина в полиции — его вотчина. Петрицкий вздохнул. — Я думал, вам не будет безразлична судьба ваших людей. Они действительно надеялись проникнуть в крепость и освободить вас. — Вдвоем? Против целого гарнизона? Увольте, я не работаю с самоубийцами. — Как скажете, граф Таафе. Их допросит комендатура крепости, и после этого мы проведем трибунал. В ответ Таафе лишь скрестил руки на груди: если Райзингеру и Краусу дорога жизнь, они будут молчать. Молчать о том, кто их вообще послал — кстати, кто? и зачем? — и на кого они работают. Он отвел взгляд в сторону. Петрицкий все еще мешкал, никак не желая уходить из камеры, и Таафе заметил вслух: — Вы сейчас ищете повод, чтобы второй раз нарушить приказ его Величества. — Вы правы, граф, — кивнул тот. — Вчера вечером я ездил в Вену. И имел удовольствие беседовать с очаровательной госпожой фон Эберхартер. Таафе улыбнулся. Петрицкого он больше не видел. Перед глазами вырисовывался памятник, где на мраморной доске было выбито «Мари фон Вечера», и надгробная плита, под которой лежала не Мари, или все-таки она? Мир снова состоял из чисел: двадцать два, двадцать три, двадцать четыре. На двадцати шести он непременно сойдет с ума. Найдет эту надгробную плиту и вытащит оттуда Мари, Мари настоящую, его собственную Мари, если только раньше не случится чуда, и она сама не вытащит его, он ведь тоже сейчас заточен где-то под землей, или этот старый пороховой погреб все-таки построен внутри холма, а если это так, то нельзя сказать, что он под землей, особенно если это все-таки не холм, а гора... Голова все еще кружилась, но адскую карусель он остановил, пусть и с трудом. Все еще улыбаясь, Таафе поинтересовался: — Неужели вы говорили обо мне? — О вас, — подтвердил Петрицкий. — И довольно открыто. — Госпожа фон Эберхартер, наверно, могла рассказать вам что-нибудь очень любопытное и забавное о моих привычках? Петрицкий нахмурился. Эта его невыносимая серьезность начинала раздражать. — К сожалению, нет. Я задал ей такой же вопрос, как только что задал вам пять минут назад. — Да, и какой же? — Я сказал ей, что вам грозит расстрел. Который, возможно, будет заменен пожизненным заключением, если мы найдем достаточно улик. Если она согласится быть свидетелем на вашем процессе. Расскажет о своей работе на вас. Кто она такая, и как вы ее завербовали. — Откуда вы знаете, что я ее вообще завербовал? — Таафе опять скривил губы. — Вы, похоже, не догадываетесь... — ... она ваша содержанка. Мы это уже обсуждали. Видите ли, за ней давно установлено наблюдение. Мы знаем, что она выполняет какие-то ваши поручения. — Что, прямо сейчас? — Не передергивайте. Я уверен, что она знает достаточно. Угадайте, что ответила госпожа фон Эберхартер. Таафе перестал улыбаться. — Она отказалась. — Верно, — кивнул Петрицкий. — И я вижу в этом некоторую иронию. Вы, граф Таафе, только что подписали приговор двум другим своим людям, а она сделала это с вами. Я считаю, вы это заслужили. Если даже ваша любовница не хочет вас спасать. В ответ Таафе лишь пожал плечами. Очень хотелось, чтобы Петрицкий побыстрее ушел. Тот остановился у двери. Повернулся и добавил: — На самом деле, не важно, расстреляют вас или нет. Наш кайзер очень добрый, и я уверен, что он заменит расстрел пожизненным заключением. Но о вас очень скоро забудут, граф Таафе. Дальше история пойдет без вас. Вот что важно. Дверь скрипнула, и Таафе остался один. Положил голову на руки и стал отсчитывать часы и дни, и немедленно вспомнил, что ему чем-то очень не нравилось число двадцать шесть, что он будто бы убедил себя, что больше просто не выдержит, а теперь понимал, что выдержать придется и больше, и дольше, но главное было не в этом, а в том, что Мари точно не лежала под той могильной плитой, она была жива, и сделала совершенно правильный выбор, и едва он подумал об этом, то очутился в чудесном райском месте под названием Майерлинг, он туда приезжал с инспекцией семь лет назад, и лгал всем, кого там встречал, а потом лгал всем, с кем разговаривал в Вене, и кайзеру, и императрице, и, разумеется, матери Мари, которую он уговорил не ехать в Майерлинг, та ведь сперва согласилась, а позже несколько раз появлялась в его приемной в Вене, требуя расследования, снова лгал всем, и ему как всегда верили, и легче было придумать, кому он тогда не солгал, и тогда его попросил солгать сам кайзер, скрыть от широкой публики, что случилось на самом деле, кайзер знал, что ему нет в этом равных, вот он и выдумал искусную ложь, двойную, ложь на лжи, но даже это не главное, главное в том, что не он тогда сделал этот выбор за Мари, правильный выбор, в точности как сегодня, нет, она сделала этот выбор сама и поэтому под могильной плитой ее нет, а если бы Петрицкий смог ее арестовать, тот бы так и сказал, значит, Мари все еще в Вене... Следующие три дня Таафе провел в своей камере. Когда счет дошел до мистического числа двадцать шесть, он разом поверил во все, о чем ему десять дней назад говорил кайзер. В то, что в Австро-Венгрии настало тысячелетнее благоденствие и царство Божие на земле, и в то, что его преемник в Моденском дворце терпеливый и мудрый человек, на государственную службу приняты исключительно верные и благородные люди, кабинет министров ратует за самые справедливые законы, а рейхсрат эти законы принимает, и больше не нужно быть начеку, никто не вонзит нож в спину, никто не посягнет на власть Императора, дарованную Всевышним, и все это потому, что история теперь идет без него, Таафе, история избавилась от человека, который на нее покусился, который хотел ее переписать, отомстила, низвергла с самых высот власти в адскую бездну и просто переписала его самого, вычеркнув начисто всю его жизнь, и даже если он вернется когда-нибудь в Эллишау и войдет в фамильный склеп, для шестого графа Таафе там уже не будет места. Когда счет дошел до двадцати семи, в дверь заглянул офицер капитанского звания. Мундир у него был почему-то зеленый. Таафе вспомнил, что давал всем военным из крепости порядковые номера, но сегодня никак не мог выбрать между девятнадцатью и семнадцатью. Двадцать семь, решил он. Пусть будет двадцать семь. Кажется, он произнес это вслух. Его вывели в коридор, и там он увидел других незнакомых офицеров — с лейтенантскими нашивками. Двадцать восемь. Двадцать девять. — Граф Таафе! Он вдруг понял, что сидит в той самой камере, где раньше говорил с кайзером — три раза или все-таки тридцать? — Вы меня слышите, граф Таафе? — Да. — Извольте отвечать на мои вопросы. Чем скорее вы ответите на них, тем лучше для вас. Надеюсь, вы меня понимаете? Еще он почувствовал, что руки у него скованы наручниками за спинкой стула, что это очень неудобно, что еще немного и мышцы начнут затекать, что выдержит он в таком положении не больше часа, что сидящего перед ним офицера он не знает, что мундир у офицера зеленый, а нашивки капитанские, то есть, офицер служит в штабе, вот только в каком штабе служит этот офицер? — Вы прибыли в Мюнхен шестнадцатого апреля, — офицер раскрыл папку перед собой. — А вы так и не представились мне, капитан. — Я служу интересам Императора Австрии и короля Венгрии его Величества Франца Иосифа. Это все, о чем вам следует знать сейчас, граф Таафе. Таафе ответил не сразу. Слишком уж оглушили его те слова, которые он только что услышал. — Я вас внимательно слушаю, — произнес он наконец. Офицер посверлил его глазами. Задал вопрос: — Кто вас сопровождал в той поездке? — Мой камердинер Фалько Фроннер. — А еще? — Мой секретарь, господин Леопольд Ригер, мой второй помощник Клаус фон Баттенберг, а также Йоханн фон Шуманн из отдела безопасности в моем управлении. — С какой целью вы взяли с собой вашу супругу? — Моя супруга навещала свою сестру, которая вышла замуж за барона Ферстеля. — Что вы делали в Мюнхене шестнадцатого апреля? — Был в опере вместе со своей супругой, ее сестрой и бароном Ферстелем. — Кто может это подтвердить? — Обратитесь в мюнхенскую оперу, они безусловно найдут запись о том, что барон Ферстель имеет годовой абонемент, а на шестнадцатое заказывал ложу. — Какие инструкции вам дал князь Гогенлоэ, рейхсканцлер Германской Империи? Теперь Таафе пристально вглядывался в глаза совершенно незнакомого ему человека и читал там все: и целеустремленность, и честолюбие, и приказ высшего командования, а еще то, что офицер очень спешил, беспокоился, что не успеет, немного страшился неудачи и гнева тех, кто отдал ему это распоряжение. Но больше всего сейчас офицер желал стать героем, совершить подвиг и спасти страну. Рыцарь вышел на бой с драконом. Все было настолько явно, что в первое мгновение Таафе даже сам боялся поверить. — Извольте отвечать. — К сожалению, я не понял вашего вопроса, капитан. — О чем вы говорили с канцлером Гогенлоэ? Таафе улыбнулся. Значит, офицер ему не лгал — когда сказал, чьим интересам служит. Значит, еще раньше солгал кто-то другой. Тот, от кого Таафе никогда бы не мог бы ожидать ничего подобного. Вот поэтому приказы его Величества и перестали выполнять: кто-то в высшем командовании понял, что завтра его Величества может и не быть. И страны тоже. И решил действовать, услышав, что в крепости близ Вены в камере-одиночке сидит человек, который способен пролить свет на то, что происходит. Таафе казалось, будто он только что проснулся, пришел в себя от столетнего забытья и узнал, что терзавший его кошмар, когда он едва не сошел с ума, был лишь мороком. Узнал, что он не вычеркнут из истории: историю Австро-Венгрии пишет он сам. И, наверно, историю всей Европы тоже. Именно сейчас, когда у него скованы руки, и пусть будут скованы, он выдержит столько, сколько нужно. Все будет так, как он захочет. — Я повторяю вопрос. О чем вы говорили с канцлером Гогенлоэ? — А что, лейтенант Йоханн фон Шуманн не сумел описать это в своем докладе? Мне прекрасно известно, что в действительности он отчитывается перед Генштабом, а завербован вашей службой. Я знал это даже когда взял его в управление. Офицер хмыкнул. — Лейтенант фон Шуманн в то время дожидался вас во внутреннем дворе замка Блутенбург. Он действительно ничего не знает. — Как жаль, я был куда лучшего мнения о его способностях как разведчика. — Граф Таафе, — офицер посверлил его глазами, — лейтенант фон Шуманн сообщил, что вы были в замке. Другие мои подчиненные узнали о том, с кем вы там встречались. Вы, кстати, сами подтвердили это, когда вы разговаривали с нашим кайзером. Да, представьте себе, я в курсе, о чем вы говорили с его Величеством. Еще у меня есть источник информации и в самой Германии: это один из помощников канцлера Гогенлоэ. Мы знаем, что речь шла о разделе Австро-Венгрии. Нам также известно, что именно сейчас канцлер Гогенлоэ и германский Генштаб ждет от вас сигнала. Таафе покачал головой. — Я не совсем понимаю ход ваших мыслей. Это я жду инструкций от Гогенлоэ, или все-таки Гогенлоэ ждет сигнала от меня? — Отвечайте на вопрос, который вам задают. Когда именно Германия выступит против нас? — Теперь вы совсем запутали меня, капитан. Неужели его Величество объявил войну Германии? Мне ничего об этом не рассказывали! Офицер поднялся из-за стола. Подошел вплотную к Таафе, смерил его взглядом и ушел. Таафе это полностью устроило: напряжения в сведенных мышцах он почти не замечал. Думал о том, как выстроить разговор, куда бить противника и как держать удар. Время сейчас работало на него — и на его людей. Все складывалось правильно. Через час дверь камеры снова отворилась: рыцарь вернулся, чтобы продолжать бой, но теперь он взял с собой оруженосца. Второй офицер носил нашивки сержанта. На стол поставили чернильный прибор. — Граф Таафе, прошу отвечать на вопросы. — Я весь внимание, капитан. — Где вы были семнадцатого апреля этого года? — Семнадцатого апреля я был в Мюнхене. — Только в Мюнхене? — Утром за мной приехал экипаж, и я отбыл в замок Блутенбург. — Вместе с секретарем и помощниками? — Мой секретарь остался ждать меня в особняке барона Ферстеля. — Почему? — Это его работа. Если бы из Вены прислали телеграмму или депешу, он бы ее принял. — Кого вы взяли с собой в замок Блутенбург? — Своего второго помощника фон Баттенберга и господина фон Шуманна. Точнее, лейтенанта фон Шуманна. Сержант старательно — как и подобает верному оруженосцу храброго рыцаря — записал все это в протокол. И все остальное — тоже. О чем они говорили с канцлер Гогенлоэ, что обсуждали: инвестиции прусских банков и торговые соглашения, которые бы облегчили сотрудничество в угольной и сталеплавильной промышленности, договор о закупке двух кораблей для флота Австро-Венгрии на Адриатике, строительство оборонных сооружений, снятие таможенных пошлин на бакалейные товары и некоторые услуги... В конце офицер спросил: — Какого сигнала от вас ждет канцлер Гогенлоэ? — А может быть, сигнал уже дан? И пока вы тратите время на обсуждение со мной экономических соглашений, из крепости еще утром уехал курьер? — Какая глупость. — Капитан, вы же не знаете, почему я нахожусь в этой крепости, и кто в этой крепости работает на меня, и кто на самом деле здесь все контролирует? Офицер улыбнулся. Пружиной поднялся на ноги и вышел в коридор. Вернулся лишь через полчаса. — Я уверен, что вы солгали, граф Таафе. Никакой курьер из этой крепости не выезжал. Ни утром, ни вечером. Но мои люди, конечно, все тщательно проверят. Вернемся к нашей беседе? — Как только вы сочтете нужным, капитан. Устроившись за столом, офицер перечитал протокол и взглянул на Таафе. — Что вам обещал канцлер Гогенлоэ в обмен на ваши услуги? — Я не понимаю, о чем речь, капитан. — Мы знаем, что обещали канцлеру Гогенлоэ вы. — Снизить пошлины на сталеплавильную продукцию на тридцать процентов, — согласился Таафе. — Со следующего года. Да, я действительно пошел на это. Австро-Венгрия от этого только выиграет. Хотите знать, почему я придерживаюсь такого мнения? — Нет. Я хочу знать, по какому сигналу от вас или ваших людей Германская Империя решится на военные действия. — Я действительно не знаю, о каких военных действиях идет речь. Офицер нахмурился. — В высшем командовании считают, что как только немцы перейдут границу, вас надо будет расстрелять в тот же день, граф Таафе. — Да? А почему за ошибку нашей дипломатии и военного министерства должен отвечать я? — Потому что вы стоите за этим. — У вас нет доказательств, кроме фальшивок и клеветы. — Граф Таафе, я могу продолжать этот допрос бесконечно. Я буду задавать вам вопросы о том, где вы были восемнадцатого апреля, двадцать третьего мая, седьмого января и какого угодно февраля. И что вы делали в прошлом году, и в позапрошлом тоже. И вы будете отвечать. А когда я захочу отдохнуть, меня сменит другой следователь. Потом я вернусь, и мы продолжим разговор. Если честно, это довольно скучно и однообразно, но я выдержу. А вы, скорее всего, нет. У вас уже болят суставы? А мышцы? Так вот через час боль в плечах станет невыносимой, и вы сознаетесь в чем угодно. — А чем вам и вашему командованию поможет то, что я сознаюсь в чем угодно? Вам нужна информация или вы хотите, чтобы я подписал любое признание, и кайзер не обвинил бы ваше командование в том, что они ничего не делают и прошляпили конфликт с Германией? Сколько голов полетит в вашем управлении, если это случится на самом деле? Не боитесь, что вас самого отправят на фронт? Теперь офицер смотрел на него с интересом. Откинулся на спинку стула и ответил: — Мне нужно знать, когда ждать немцев. Для этого я пойду на все. Даже если выйдет, что я сломал невиновного человека и получил неверные сведения, я сделаю это ради спасения страны. — Если я невиновен, вы просто потеряете время. А если я скажу, что немцев надо ждать в следующем году, на день рождения его Величества Франца Иосифа, потому что они непременно захотят испортить празднество в Бад Ишле, вы мне сразу поверите? — Нет, граф Таафе. Не поверю. Должно быть что-то, что подтвердит ваши слова. — А если их ничего не подтвердит? Вам нужно сломать меня? Или вам нужно, чтобы война с Германией не началась? Может быть, я именно тот, кто может ее остановить? — Вот это совсем другое дело, — кивнул офицер. — Расскажите, как вы собираетесь остановить войну, если она вдруг начнется. — Я буду говорить об этом только с высшим командованием. — Вы будете говорить со мной. — Не буду, — сказал Таафе. — И не надо этих игр с хорошим и плохим следователем. Сейчас придет ваш коллега, который снимет с меня наручники и предложит кофе, ведь так? И скажет, что он теперь будет защищать меня от вас, если я начну сотрудничать. Избавьте меня от этой банальности и пошлости, хорошо? Если вы хотите спасти страну, поезжайте в Вену, обратитесь к Генштабу и доложите им то, что я сказал вам. Офицер вздохнул. Несколько минут он молчал. — Я вижу, что вы пытаетесь выиграть время, граф Таафе, — сказал он наконец. — Ну что ж. Вслед за офицером за дверью исчез и его помощник. Прошло полчаса, когда в камеру вошел новый следователь: впрочем, и он носил зеленый штабной мундир с капитанскими нашивками. Раскрыл папку, когда сел напротив Таафе. — У вас в управлении никого не осталось? — спросил его Таафе. — Все ваши разведчики, как я вижу, здесь? — Очень жаль, что вы не понимаете серьезности вашего положения. — Может, это потому, что я ничего не знаю? — Я задам вам несколько вопросов, граф Таафе. Извольте отвечать. Таафе посмотрел на него в упор. Этот офицер тоже хотел спасти страну. Они тут все хотели ее спасти. Чертовы рыцари. — Я уже достаточно отвечал на вопросы за сегодня. Что вы мне еще скажете? Что все мои люди арестованы и свидетельствуют против меня? Вы можете даже перечислить имена всех моих подчиненных. Скажете, что знаете, куда уехала моя семья? Это несложно узнать, но я принял меры, чтобы им ничего не грозило. И даже если вы будете утверждать, что это не так, я никогда не поверю. — Мы задержали маркиза де Бакема, вашего племянника. — Если так, мне жаль, что у него не хватило ума убраться из Вены сразу после моего ареста. В таком случае, он сам виноват. Ну, что теперь? Устроите нам очную ставку? — Обязательно, — пообещал офицер. — Чуть позже. И не стоит изображать, что вам безразлична его судьба. — А если это так на самом деле? Вы говорите с человеком, который по вашей версии замешан в государственной измене и собирался узурпировать власть в Вене, когда сюда придут германские войска. Что вы еще ожидаете от меня? Что я буду кого-то жалеть? Если я тот, за кого вы меня принимаете, я пожертвую кем угодно ради своих целей. — Сначала вы ответите на мои вопросы... — ... я не буду на них отвечать. — Высшее командование... — ... ищет козла отпущения? — Высшее командование пойдет на любые меры, чтобы понять, что случилось. — А что случилось? — Я не обязан... — А я тогда не обязан говорить с вами. Хотите сделку? — спросил Таафе. — Расскажите мне, что вчера произошло в Вене, а я объясню, что вам делать. Вы в том же звании, что и ваш коллега. Хотите, чтобы вас повысили раньше него? Офицер покачал головой. Заглянул в свою папку, поднялся из-за стола и вышел из камеры. Таафе снова остался один. Попытался сменить позу, но стало только хуже: боль в плечах и вправду сделалась невыносимой. Поэтому он вычислил, что будет, если исполнение его плана начнется на один день позже, и к каким последствиям это приведет. На два дня позже. На три дня позже. На четыре дня позже... ... потом он гадал, сколько прошло времени, когда в коридоре снова отозвались шаги, а в дверном замке лязгнул ключ. Это явился самый первый офицер. И решимости в глазах у того меньше не стало. Зато потрепанности и беспокойства стало больше. Потому что даже рыцари — устают. — В Вене думают над вашим предложением, граф Таафе, — сказал офицер. Отстегнул наручники и ушел. Таафе поймал себя на ощущении, что никогда не чувствовал себя настолько сильным. Что его победа близка. Что осталось подождать еще часов десять-двенадцать, самое большее день, и все будет решено. Он положил голову на стол и сразу уснул. А когда проснулся — когда его разбудили — его энергия никуда не делась. Правда, теперь он совершенно не понимал, который сейчас день, утро или вечер. Пытался размять затекшие руки, которых словно не было, пока наконец паралич не сменился неприятнейшим покалыванием. Облизал губы. Очень хотелось пить. Перед ним опять сидел первый офицер с капитанскими нашивками. — Расскажите, — обратился тот к Таафе, — как вы собираетесь остановить войну, если она вдруг начнется. — Я буду обсуждать этот вопрос только с высшим командованием. Говорить все-таки оказалось трудно, и собственный голос звучал непривычно тихо. Поэтому на некоторое время он решил и вовсе замолчать. За спиной снова защелкнули наручники, а офицер принялся задавать вопросы. Что вы делали восемнадцатого апреля, граф Таафе? Почему маркиз де Бакем два года назад вышел из вашего кабинета министров, на допросе он сказал, что это вы попросили его подать в отставку, с какой целью вы это сделали? Разве вы не знаете, что Италия — наш союзник, и если будет нужно, они выдадут вашу семью? Что вы делали девятнадцатого апреля, когда вернулись в Вену? Почему Макс Краус и Ханс Райзингер решились проникнуть в крепость? Кто ваш связник в управлении канцлера Гогенлоэ? Вашего секретаря Ригера мы арестовали вчера, и он уже рассказал обо всем, что знал, разве вы хотите, чтобы его тоже расстреляли? Что вы делали двадцатого мая вечером, после расширенного заседания кабинета министров Цислейтании при участии графа Голуховского? И как вы все-таки собираетесь остановить войну, если она вдруг начнется? — Я буду говорить только с его Величеством, — сказал Таафе. И понял вдруг, что за сегодня он повторил эту фразу уже тысячу раз. Вместо первого офицера в зеленом мундире с капитанскими нашивками пришел второй. Вместо второго — третий. После четвертого, задававшего все те же вопросы по кругу, снова пришел первый. Таафе заглянул ему в глаза: офицер в зеленом мундире все еще очень хотел спасти страну. Только не знал, как. Решимость билась с отчаянием, и никто не побеждал. — Высшее командование разрешило мне использовать любые меры для защиты безопасности государства, — сказал офицер. Подошел к Таафе почти вплотную и с силой сжал его плечо. Невыносимая боль превратилась в немыслимую, и на секунду Таафе потерял сознание. А когда пришел в себя, подумал, что придется выдержать и это. Что высшее командование в агонии, а страна в огне, раз этот благородный, достойный и совершенно честный офицер решился на такие методы. Значит, еще несколько часов, и все точно закончится. — Вы будете отвечать на мои вопросы, граф Таафе? — Разумеется, нет. Он вдруг оказался на полу. Внутри черепа жгло и колотило, особенно с правой стороны, и он только тогда понял, что офицер, должно быть, ударил его по шее, вот он и упал вместе со стулом, к которому до сих пор был прикован. А в следующую секунду дверь вышибли. — Вы не имеете права! — Таафе ничего не видел, но голос Петрицкого узнал мгновенно. — В этой крепости командую только я! Немедленно прекратите! Людей Петрицкого было явно больше, чем военной разведки. Таафе освободили от наручников, подняли на ноги, и он поймал себя на мысли, что жалеет. Чертовы рыцари, которые так хотят спасти страну. Он бы обязательно договорился.