Кадры решают все

«... Участок, предназначенный для посадки флоксов, с осени следует глубоко перекопать. Также необходимо очистить почву от корневищ сорняков. Лучше всего сажать флоксы на солнечных участках, за исключением сортов, у которых окраска цвета легко выгорит. Для них лучше подойдет полутень, — прочел он. — Для ухода за растениями нужно рыхлить под ними почву и пропалывать сорняки. Также флоксы следует регулярно удобрять». Он положил закладку между страницами, аккуратно закрыл книгу и заглянул в календарь, увидел, что как раз наступило второе марта, а весна в этом году пришла в Эллишау рано, и это значило, что с посадкой флоксов надо было поторопиться, и поэтому он немедленно встал из-за стола, вышел из кабинета и прошагал весь немыслимо длинный коридор родового замка, спустился вниз по лестнице и лишь в саду вспомнил, что забыл прочитать в книге, как же следует поливать флоксы: обильно и нечасто или же часто, но понемногу? ... солнечный луч неприятно царапнул Таафе по векам. Он открыл глаза и сразу же зажмурился. Просыпаться не хотелось. Хотелось отвернуться, и чтобы солнце сгинуло и больше не мучило его. В коридоре послышались шаги, ровные, гулкие. Через секунду шаги стихли. Все, что случилось вчера — или позавчера? — вернулось эхом. Таафе вспомнил, как его препроводили в госпиталь. Разговаривать с медиком он отказался — точнее, отмахнулся — и быстро уснул, а когда пришел в себя, снова увидел Петрицкого. Тот стоял на пороге больничной комнаты. — Граф Таафе, я хочу принести вам свои искренние извинения. Я не мог представить, что кто-то осмелится нарушить мой приказ. Что касается этих господ из военной разведки, они воспользовались тем, что меня нет в крепости, и солгали моим людям: будто я позволил им допрашивать вас. Они всего лишь пытались выслужиться перед Генштабом и из-за своего честолюбия замарали офицерский мундир. Никакой следователь не имеет права так обращаться с дворянином. Уверяю вас, граф Таафе, этого больше не повторится... Таафе смотрел на него — и поначалу ничего не понимал в той ереси, которую так самозабвенно сейчас нес Петрицкий. — Передайте тем офицерам, — в горле пересохло и говорить было трудно, — что я желаю снова беседовать с ними. Мне есть, что им сообщить. — Граф Таафе, но это невозможно. Я подал рапорт в Генштаб сразу после того, как вернулся. Все эти офицеры получили приказ немедленно покинуть крепость... Петрицкий не унимался и без конца тараторил о том, что ему как офицеру и командиру гарнизона нет прощения за случившееся. Что права и привилегии дворян составляют основу общества, и если эти права попирать, недалеко до революции и свержения монархии. Что те напыщенные господа из военной разведки непременно получат дисциплинарное взыскание за свою самодеятельность, ведь им никто ничего подобного не разрешал. Таафе его почти не слушал. После Петрицкого в комнату вошел капрал — принес обед. Этого капрала Таафе раньше не видел, и подумал, что тому следовало бы присвоить новый номер. Понял, что совсем запутался в числах, а номер двадцать-с-чем-то звучит плохо. Постарался хотя бы запомнить лицо. К еде Таафе даже не притронулся. Лишь выпил кофе — и в этот раз почти не заметил, насколько у здешнего кофе отвратительный вкус. Поднялся с кровати, подошел к единственному в комнате окну, и долго, очень долго разглядывал внутренний двор крепости. Солдаты чеканили шаг на плацу, о чем-то разговаривали два офицера — если напрячь зрение, казалось что нашивки на воротнике у них лейтенантские, конюхи запрягали лошадей. — К ружью! — скомандовал фельдфебель. — Левой, левой! Нет, кофе все-таки горчил. А все то, о чем ему только что говорил Петрицкий, было правдой. Таафе почувствовал себя разбитым. Вернулся к кровати, лег и закрыл глаза. Он разом очутился на кладбище, где уже был когда-то, снова стоял на знакомой могиле, снова читал на надгробной плите «Мари фон Вечера», и ничего не боялся, ведь там, в могиле, лежит ненастоящая Мари, не его Мари, та Мари уже была мертвой, когда ее положили туда, да и звали ее не Мари, а как-то иначе, то ли Гретхен, то ли Урсула, он уже не мог вспомнить, а самое главное, ему ничего не понадобилось делать, только солгать самому и убедить солгать родственников той, настоящей Мари, убедить, что все это делается ради безопасности и чести семьи фон Вечера, и они согласились, ведь ради своей чести люди идут на любое бесчестье, а ради чести семьи и на любое преступление, и теперь уже никто бы и никогда не разобрался бы в той сложнейшей паутине из лжи, а сам он о событиях в Майерлинге думал только одно: как хорошо и правильно он тогда все устроил. Едва он так подумал, как перед его взглядом вырос второй памятник, с выбитой на плите надписью «Эдуард Карл Максимилиан Таафе», и теперь он точно знал, что это ложь, что эта могила не может быть его могилой, ведь он еще жив, значит, надо срочно сообщить об этой ошибке, о том, что это фальшивка, надо только придумать, кому пожаловаться, и тогда он решил, что нужно вернуться в Моденский дворец, и просто поручить это дело секретарю или помощнику, а может и Блуменштоку, первому советнику, и они непременно все исправят, и никто не будет считать его мертвым… … Таафе снова проснулся. Сел в кровати. Заметил, что за окном уже был вечер, а нетронутую пищу кто-то убрал: надо же, он и не услышал. Оставили только кувшин с водой. Сон показался ему глупостью. Наверно, на той плите было выбито другое имя, например «Эдуард Франц Иосиф Таафе», что тоже было бредом. Его старший брат был похоронен в семейной усыпальнице графов Таафе в Эллишау, а не на каком-то безвестном кладбище. Усталость не исчезала, лишь множилась. Казалось, что он не спал несколько дней. Некоторое время Таафе лежал с открытыми глазами. Смотрел в потолок и пытался понять, что сейчас происходит в Вене. Тем более, если Петрицкий действительно подал рапорт. Рапорт заметят, будет внутреннее расследование, непременно будет, а это все-таки Генштаб, так что новость дойдет и до кайзера. Да и военная разведка не спустит дело на тормозах, если они уже решили вцепиться в него, Таафе, они обязательно вернутся в крепость. Или не вернутся, вдруг понял Таафе. И весь мгновенно обледенел от своей догадки. Обвинение просто рассыплется. Конечно, не сейчас: через год или два. Его освободят. Вот только на его политической карьере это поставит крест. А кайзер лично попросит его уехать в Эллишау. Он подчинится. И все. Интересно, что там можно делать, в родовом имении графов Таафе? Перестраивать чертов замок, будь он проклят, устраивать трогательные приемы для соседских помещиков или, может быть, сажать розы. И флоксы, обязательно флоксы. Он снова закрыл глаза. Немедленно очутился в Эллишау, и теперь решал сложнейшую из задач: искал в фамильной библиотеке книгу по разведению флоксов. Нашел, унес ее к себе в кабинет и принялся штудировать, и наконец разобрался, как ухаживать за флоксами осенью, как правильно разрыхлять землю, когда их можно пересаживать и как делить кусты, нашел он и рецепт для борьбы с вредителем, какая-то адская смесь медного купороса и бордосской жидкости. Оставалось только посадить эти флоксы. … Таафе проснулся в пятый или в десятый раз. На этот раз от солнечного света. Заставил себя встать. Решил, что если кайзер вернется в Тойфельсберг, он просто признается во всем. В неудачной попытке переворота и в том, что он хотел развязать гражданскую войну, подтолкнуть венгерскую знать на ликвидацию одной августейшей особы, а заодно спровоцировать Вильгельма Второго хотя бы подвести войска к границе, чтобы в Вене испугались, а в Будапеште обрадовались, и вот тогда бы его план сработал, а кайзер согласился бы на все его условия. Он признается. Понесет наказание. Суд и расстрел — лучше, чем ссылка в Эллишау. Таафе померил комнату шагами. Выглянул в окно: там совершенно ничего не изменилось. — Налево равняйсь! — орал фельдфебель. — На месте шагом марш! Смирно! Лязгнул замок. Капрал под номером двадцать-с-чем-то принес завтрак. Таафе провел в больничной комнате еще сутки. Только засыпать себе больше не разрешил: боялся, что снова окажется в Эллишау или опять увидит свою могилу. Или какую-нибудь другую могилу, которую также не хотел видеть: он очень надеялся, что Мари все-таки уехала в Лондон, а его семья осталась в Турине. Поэтому он целый день просидел у окна — и, кажется, стал разбираться в строевых командах не хуже фельдфебелей и капралов. Внимательно смотрел, как сереет и темнеет июльское небо под вечер. Как меняется стража у входа в казарму, а живые люди старательно превращаются в подобия каменных статуй. Cил хватило ровно до рассвета, когда Таафе забылся тревожным, неприятным сном. Вот только себя он в этом кошмаре не видел. Только кайзера. Его Величество Франц Иосиф пришел на забытое, старое кладбище за Веной. Долго шагал вперед, словно искал дорогу в этом царстве мертвых. Внимательно рассматривал надгробные плиты и памятники, пока не остановился перед одной из оградок. Могила оказалась безымянной. Выбитые в граните буквы словно стерлись, а может их никогда и не было. Его Величество постоял у оградки некоторое время: он никак не мог припомнить, кто же здесь похоронен, и зачем он сам пришел сюда. Он перебирал имена всех старых соратников, но так и не сумел понять. И ушел. — Его Величество Император Франц Иосиф! Таафе все никак не мог проснуться, пока не почувствовал, что кто-то тормошит его за плечо, уговаривая хотя бы сесть в кровати. Наконец, он разлепил глаза и увидел перед собой Петрицкого. — Его Величество Император Франц Иосиф, — повторил тот. — Граф Таафе, не могли бы вы... Внезапно Таафе понял: это не сон. Это последний визит кайзера. Последняя милость. Перед забвением. Перед тем, как его, Таафе, навсегда вычеркнут из истории. Он кое-как принял сидячее положение. Через минуту дверь снова распахнулась, и Таафе на миг увидел императорскую свиту: адъютанты, разумеется, остались в коридоре. Вышел из комнаты и Петрицкий — тот даже отбил все три обязательных поклона и лишь тогда затворил за собой дверь. — Ваше Величество, — обратился Таафе, выпрямив спину. — Можете не вставать, — сказал кайзер, подвинув себе стул и усаживаясь спиной к окну. — Обойдемся без протокола, граф Таафе. — Как прикажете, Ваше Величество. Некоторое время они смотрели друг на друга, и Таафе изо всех сил пытался вычитать хоть что-нибудь в серых глазах своего противника. Также, как всю жизнь с легкостью читал людей — и самого кайзера, и Петрицкого, и всех министров в своем кабинете, и любого человека в рейхсрате или на улице. Только теперь это его умение давало осечку. Еще Таафе очень хотел спросить, неужели без него в Вене все так хорошо, что кайзер никак не может оставить его в покое и до сих пор приезжает в Тойфельсберг. И промолчал. Он вдруг — тоже в первый раз в жизни — подумал, что благодарен кайзеру по-настоящему. Хотя бы уж за этот последний визит. — Мне хочется надеяться, граф Таафе, — начал кайзер, — что вы сейчас чувствуете себя точно также, как я. — Сожалею, Ваше Величество. Неужели вас тоже обвинили в государственной измене, которой вы не совершали? — Оставьте ваши колкости. Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. — Я ничего не знаю, — парировал Таафе. — Вы сами сделали так, чтобы я ничего не знал. — Верно, — неожиданно признал кайзер. — Мне хотелось, чтобы вы наконец поняли: каково это, ничего не контролировать. Не держать в руках ниточек, за которых можно дергать ваших марионеток. Я считаю, вам пойдет на пользу этот урок. — Смирение не самая моя сильная черта, Ваше Величество, если не сказать, что мне вообще не присуще это качество. Вы знаете меня много лет. Неужели вы только сейчас это заметили? Кайзер помолчал, а потом заметил: — Когда я думаю о вас, граф Таафе, я всякий раз удивляюсь, зачем Всевышний создал такого человека, как вы. И одарил вас столь многим, начиная с происхождения и заканчивая характером. В вас есть и воля, и ум, и целеустремленность. Люди счастливы идти за вами, стоит вам только поманить их пальцем, потому что большинство хочет четких указаний — как жить и что делать. Вы легко угадываете слабые и сильные стороны своих друзей и противников. Только одним Господь забыл вас наградить: совестью. — Вы сильно преувеличиваете, Ваше Величество. Не нужно делать из меня второго князя Тьмы. — Вот почему я говорю о совести, граф Таафе: для вас цель всегда оправдывает средства. — Не всегда, Ваше Величество, — ответил Таафе. — Но в отличие от большинства ваших придворных, я никогда не выбирал мелких целей. Боюсь, именно это и создает обо мне столь ложное впечатление. Кайзер некоторое время сверлил его глазами. И наконец произнес: — Если я дам вам свободу, что вы будете делать, граф Таафе? — То же, что делал и раньше. — Это последнее, что я надеялся бы от вас услышать. Солнце как раз достигло той точки, при которой оно светило точно в окно, и Таафе теперь приходилось щуриться, глядя на кайзера. — А что вы хотите от меня услышать, ваше Величество? Что я соглашусь с внешней политикой графа Голуховского? Или может быть вы наконец прислушаетесь ко мне, когда я говорю, что лет через десять-пятнадцать, самое большее двадцать, Европу неминуемо ждет масштабная война? К которой мы не готовы, и которую Австро-Венгрия не переживет? — Мы уже обсуждали это с вами раньше, — кайзер покачал головой. — Даже если это случится, война сплотит народы Австро-Венгрии. Мы жили в мире столько лет. Австро-Венгрия — единственная страна в Европе, объединившая так много разных наций и культур. Мы христиане, но мы не преследуем ни иудеев, ни мусульман. Разве не в этом наша сила? Наше превосходство перед врагами? — В мирное время безусловно, — ответил Таафе. — Но как только мы станем проигрывать или потерпим окончательное поражение, враги сыграют на национальных противоречиях. И окажется, что словаки хотят жить в независимой Словакии, чехи в Чехии, а хорваты в Хорватии. Без Вены, диктующей законы. Никто не вспомнит о том, что кроме законов и указов, Вена также кормит, одевает и защищает. Я готов поверить, что венгры станут до последнего соблюдать договор шестьдесят седьмого года и будут биться за вас, Вашего Величество. Но на этом все. Если такая война случится, Австро-Венгрия будет навсегда стерта из истории. Мы обречены, Ваше Величество. Они снова переглянулись, и Таафе опять пришлось сощурить глаза. — И только вы знаете, как этого избежать? Или, быть может, вы знаете как выиграть эту войну? — А я не буду в нее вступать, — заявил Таафе. — В отличие от вас, я не военный. У меня нет военных амбиций, я не грежу о завоевании Европы. Мне это просто неинтересно. Я вообще привык улаживать дела иначе. — Иногда в войну нельзя не вступить, — сказал кайзер. — А на удар врага придется ответить ударом. Как и в обычной жизни нельзя промолчать, если подонок оскорбляет близкого человека. — Самое лучшее в такой ситуации: устроить так, чтобы этого врага обезоружили ваши союзники. — Не все в этой жизни можно сделать чужими руками. — Не все, — согласился Таафе и сцепил пальцы на коленях. — Но достаточно многое. Вы же помните, Ваше Величество, почему князя Меттерниха называли «кучером Европы»? Когда он стал управлять Веной, то империя, проигравшая несколько войн подряд, вдруг стала номером один на континенте. Меттерних перестал лезть в ненужные конфликты и решал все с помощью дипломатии: вот в чем был его секрет. — Вам не дает покоя слава Меттерниха? — Нет. Мне не дает покоя только моя слава. — В сорок восьмом я был совсем юнцом, а вы, граф Таафе, только появились на свет. Так вот, я хорошо помню, как Меттерних подал в отставку и сбежал из Вены. Знаете, от чего он бежал? От народного гнева. — Ваше Величество, но вы единственный имеете право распустить оба парламента. Например, прямо сейчас. И объявить новые выборы. Всеобщие. В Цислейтании и в Транслейтании тоже. Народ будет несказанно благодарен вам за это. — Граф Таафе, я не понимаю, почему вы так настаиваете на этом. Я столько раз слышал ваши выступления в рейхсрате и на совещании с кабинетом, — кайзер помедлил, — но меня вам не провести. Вы сами бесконечно далеки от либеральных убеждений, не говоря уже о социалистических. Зачем вам всеобщие выборы? — Может быть, я просто не хочу бежать из Вены, как Меттерних? От народного гнева, как вы сами выразились? Я умею договариваться и находить компромиссы, которые устраивают всех: либералов, клерикалов, консерваторов. Разве нет? С народом я тоже договорюсь. Раньше, чем наша страна развалится после какой-нибудь войны или вспыхнет революция. Я дам народу то, чего он так желает. — И чего же по-вашему желает народ? — Конфедерации, — ответил Таафе. — Это единственная система, в которой центростремительные и центробежные силы будут уравновешены. Где каждый будет что-то решать. Или хотя бы верить, что он что-то решает: для начала всегда хватает и этого. — Рассчитываете купить лояльность? — Да, а что в этом плохого? — Вы полностью беспринципны, граф Таафе. — Нет, Ваше Величество. Я полностью эффективен. А еще я вижу, куда все идет: общество, страна, Европа. И в отличие от многих, я хотя бы понимаю, что это за сила такая — народ. Кайзер покачал головой. — Это невозможно. Венгрия никогда не согласится на конфедерацию. Та система, которая построена сейчас — лучшая из возможных вариантов. — Значит, надо заставить Венгрию согласиться. И построить еще лучшую систему. Воцарилось молчание. Будто кайзер хотел парировать, спросить, как Таафе это себе представляет. Но почему-то осекся. Вместо этого кайзер повернул голову и выглянул во внутренний двор. И так же, как и Таафе вчерашним днем, принялся рассматривать солдат с капралом на маленьком плацу. Таафе не стал его прерывать. Опустил взгляд, чтобы не смотреть на солнце. Пока они вдруг не переглянулись снова. — Я не верю в вашу невиновность, граф Таафе, — сказал наконец кайзер. — Вы можете убедить кого угодно, но не меня. Даже если полковник Войнович завтра представит мне еще сотню томов с доказательствами вашей непричастности, я все равно не поверю. Я знаю, что это вы стояли за тем, что сейчас происходит в стране. — А что сейчас происходит в стране, Ваше Величество? В прошлый раз вы дали мне понять, что в Вене настало царство Божие. Причем настало оно ровно в тот момент, когда меня изгнали из столицы. Теперь сощурил глаза кайзер. — Я предполагаю, что в Вене сбылось и свершилось то, что вы планировали, граф Таафе. — И что же я планировал? — Покушение на моего наследника, — начал перечислять кайзер, — конфликт с венграми, возможность немецкой интервенции, стычки между радикальными силами, которые перерастают в гражданскую войну, демонстрации, забастовки. Ответил Таафе не сразу: он ведь понял это еще раньше. Понял, когда за ним пришли те офицеры в зеленых мундирах. Все разом стало ясно: кайзер ему соврал. Но самым поразительным было другое. Кайзер тоже догадался обо всем. Прошла минута, пока Таафе подобрал нужные слова и самым вежливым тоном заметил: — Вам удалось меня удивить, Ваше Величество. Выходит, что в прошлый раз вы мне солгали. — А вы считали, граф Таафе, что политик здесь только вы один? — Вы только что доказывали, что это у меня нет совести. Но при этом сами... — У вас ее и нет! — перебил его кайзер. — Я надеюсь только на то, что у вас есть решения. Таафе улыбнулся. — Вы же знаете — у меня всегда есть решения, Ваше Величество! Кайзер вздохнул и снова отвернулся. Посмотрел на плац с солдатами и принялся вновь сверлить Таафе глазами. — Я должен сделать выбор, — сообщил кайзер. — Я могу приказать расстрелять вас прямо сейчас. Без суда и следствия, потому что наша страна действительно стоит на грани войны, а вы, граф Таафе, либо изменник, либо заговорщик. — Но ведь это точно не поможет Австро-Венгрии, Ваше Величество. — Возможно. Есть и второй вариант. Прошла минута, пока кайзер продолжил: будто он все еще сомневался в своих словах, будто знал, что после того, как он скажет все, что хотел сказать, изменится все. — Вы получите все, что хотели, — наконец сказал кайзер. — В стране введено чрезвычайное положение. Оба парламента распущены, а оба правительства ушли в отставку. Сегодня, в два часа дня, будет объявлено о создании Временного Правительства. Общего для всей страны. Вам, как главе Временного Правительства, присягнут войска. Считайте, что прямо с этой минуты вы становитесь главой государства. Кайзер вдруг встал. Подошел к двери и обернулся. Строго посмотрел на Таафе и повторил: — Я надеюсь, граф Таафе, что у вас действительно есть решения.