малыши

У Штоллена детство – кромешная тьма с очертаниями маленькой комнаты и узкой кровати. Воспоминания наполнены звуками звонких шлепков, болью ударов и могильными, пустыми голосами родителей. Всё детство – сплошные знаки «стоп» на каждом шагу, запреты, наказания, суровая пытка реальностью, в которой ты ребёнок набожных и равнодушных людей. Интерес к науке пресекается, найденные, с трудом украденные из библиотеки книги сжигаются, а любой вопрос, который может попрать великую божественную силу и власть, влечёт за собой очередной удар и угнетённое голодное одиночество в сумраке спальни. В темноте слышатся голоса, которые зовут, приветствуют, и жаждущий хоть какого-то общения ребёнок разговаривает с ними, придумывает им имена. Радуется, когда они появляются, и грустит, когда исчезают. У маленького Вали недоверие ко всему живому впитывается под кожу, каждое резкое движение воспринимается, как удар, а страх сделать что-то не так свербит под правой лопаткой каждый раз, когда на него кто-то смотрит. Услышавшие разговор с голосами родители ведут его в церковь «очиститься» и искренне расстраиваются, когда священник, отпустив едва ли не захлебнувшегося в святой воде ребёнка сообщает им, что бесов изгнать не удастся. У Штоллена юность – кромешная белизна больничных стен с режущими глаза лампами, крепкими ремнями и пресным вкусом еды на губах. Воспоминания мутные в лекарственном мареве успокоительных, и он помнит только боль от уколов иглы, от электрошока, от туго стягивающих руки длинных рукавов смирительной рубашки. Валя слышит голоса, но среди них выбивается только один – спокойный, равнодушный, как остриё скальпеля в темноте. Этот доктор верит, что помогает ему, говорит ужасные вещи и смотрит неживыми синими глазами прямо в душу. Штоллену эти глаза будут сниться в кошмарах ещё очень долго. Он сбегает из лечебницы в семнадцать. Живёт, боясь, оглядываясь, подделывает документы и поступает в университет просто потому, что хочет взять от жизни всё, что сможет. Он боится выходить на улицу, ждёт, когда за ним придут санитары, заберут с собой, снова в это ужасное место, но никто не приходит. Клиника, в которой он лежал, закрывается, и Валя вздыхает с облегчением. У него нет ничего, и в общажную комнату он заселяется в украденной одежде с украденной ручкой в ладони, которой заполнял документы на поступление. На кровати – тонкий матрас и подушка, и Штоллен, привыкший к твёрдой больничной койке, засыпает на ней сразу же. Укрывается стянутым с соседней постели матрасом и просыпается, когда кто-то заходит в комнату. Напрягается тут же, привстаёт на кровати и жмётся спиной к холодной стене. Он выглядит диким зверьком, готовым к нападению, но зашедший человек будто бы и не замечает этого. Крупный, широкоплечий, с лицом округлым и тёмными глазами. Опускает набитую чем-то сумку на пол и улыбается приветливо. Штоллен просто смотрит на него в ответ недоверчиво. Парень подходит ближе, готовясь, наверное, протянуть руку для рукопожатия, но видит, как сжимается Валя в ответ на движение и останавливается. Говорит просто: – Иван. Соседями будем с тобой. Штоллен не отвечает, но Иван расстроенным из-за этого не выглядит. Принимается вещи распаковывать, становится доверчиво спиной, и Валя немного расслабляется. Протягивает матрас второй владельцу и лениво наблюдает, как вытаскивает сосед из сумки стопки вещей, банки какие-то и тетради. Живот голодно урчит, когда носа достигает аппетитный аромат домашнего пирога. Иван садится за малюсенький стол, разламывает пирог на несколько частей и спрашивает спокойно: – Составишь компанию? Доброжелательность, исходящая от собеседника, непривычна, но никакой опасности Штоллен от него не чувствует. Отвечает тихо: – Я не хочу. – Ой, да брось. Вон худющий какой, скоро просвечиваться будешь. Не обижай мою сестру, она готовила и наказала мне угостить своего соседа. Штоллен смотрит на него несколько мгновений. Примеривается, решает. Пирог с яйцом и зеленью оказывается очень вкусным. Ваня странный. Лучащийся улыбкой, добротой, чутко улавливает чужое настроение и, если Валя не в духе, не лезет со своими предложениями. Ваня оставляет на кровати Штоллена комплект постельного белья, плед и штаны со старым свитером. Пришедший в ярость от подачки Валя хочет всё вернуть, но Ваня не берёт. Говорит ровно: «не будешь брать – выкинь», и у Штоллена рука не поднимается отправить всё это в мусорку. Он спит, уткнувшись носом в пахнущую стиральным порошком наволочку, носом зарывшись в тёплый чуть-чуть колючий плед и впервые за много месяцев улыбается. Одежда Вани ему жутко велика, но Штоллену глубоко плевать. Он ходит в огромных штанах, подвязав их шнурком, поправляет сползающий с острого плеча свитер и не обращает внимания на частые шепотки и смешки других студентов. Ему всё равно, что они думают. Он пришёл сюда только за знаниями. Стремление и ум Штоллена замечают, и Виктор Сергеевич, заведующий кафедрой органической химии, берёт его к себе лаборантом. Платят сущие копейки, но Валя, впервые получив на руки деньги, ощущает себя самым богатым человеком в мире. Он покупает себе очки, томик с химическими формулами и даже новую тетрадь взамен той, которую нашёл у урны в одной из аудиторий. Он чувствует себя лучше, загоняясь до изнеможения в лаборатории и закапываясь в книги по самые уши. В гениальной голове мостятся мысли, потаённые желания, грандиозные планы. Ваня всегда неподалёку. То принесёт на пару булочку, в руки пихнёт, чтобы поел. То потянет от стола на кровать, чтобы хоть немного поспал. То вырвет из лап кошмара, ласково поглаживая по спине. То подхватит за плечо, когда вымотанный организм решает сдаться прямо посреди витой лестницы, ведущей в обсерваторию. Он рядом, тёплый, живой и раздражающий своей добротой. Он не вписывается в систему координат Вали. В ту систему, где все люди сволочи и ублюдки, которых хочется покарать, которым хочется сделать больно. Ване больно делать не хочется совсем, и Штоллена это раздражает. Он помогает соседу понять сложные темы по неорганике, слушает его рассказы о своей замечательной большой семье и в зависти скрипит зубами. Потому что у него такой семьи никогда не было. В один день он просто срывается. Выговаривает много плохих слов о том, что никакая жалость ему не нужна, прямо Ване в лицо. Тот смотрит в ответ с запрятанной на дне глаз нежностью и пониманием, и говорит в ответ: – Вот ты, Валь, умный вроде бы, а всё-таки дурак. Ну на кой мне жалеть тебя? Ты самый умный на потоке, ты пережил кучу ужасных вещей и умеешь понимать бессвязный лепет Виктора Сергеевича. Тут завидовать надо, а не жалеть. А если хочешь выплеснуть что-то, то кричи. Ругайся, бей, но не держи в себе, хорошо? Плохо это, в себе держать. Валя смотрит на него шокировано и впервые за много, очень много лет, начинает плакать.

***

Постепенно, медленно очень Штоллен расслабляется. Перестаёт искать подвоха в каждом добром слове, предложении помощи и просто дружеском касании. Не шарахается больше от протянутой руки, сам начинает разговор и не опасается подойти ближе, чтобы заглянуть через плечо в чужую тетрадь и указать пальцем на ошибку в формуле. Валя начинает говорить, выплёскивает из себя запрятанные на долгие годы слова, путается в них, часто меняет местами, и оттого речь его звучит сумбурно и непонятно. Ваня не смеётся, не ехидничает. Исправляет мягко, ровно так, что даже огрызаться не хочется, и Штоллен мотает замечания эти на ус и запоминает. Они начинают шутить друг на другом, делиться своими мыслями, и в одну ночь, когда сон прерывается очередным кошмаром, Валя рассказывает проснувшемуся вслед за ним Ване о своём детстве. Он не ждёт жалости или сочувствия и благодарен другу, который просто молчит в ответ. Они оба знают, что это было ужасно, и говорить об этом не нужно. Штоллен рад. Он рад, что встретил Ваню, что тот не отвернулся от него, что дарит ему свою заботу. Валя и сам старается платить тем же. Неуверенно и неуклюже, но пытается, и каждая улыбка Вани того стоит. Штоллен знает, что все считают его странным. С ним и не общается больше никто из студентов. Но Селезнёв – дело другое. Ваня привлекательный, дружелюбный, водит знакомства практически со всеми, и Штоллена это жутко раздражает. Его бесит, что Ваня иногда уходит, чтобы пообщаться с кем-то ещё. Уходит, чтобы побыть с семьёй. Просто уходит, и Валю ломает приступами злости и собственничества. В такие дни он мрачный. В такие дни в блокноте толстом появляется больше формул с бешено скачущими по страницам буквами, больше крысиных мыслей в голове, а желание совершить что-нибудь т а к о е становится сильнее. Штоллен впервые подрывает на третьем курсе. Всего лишь полупустой мусорный бак, но огонь такой красивый и завораживающий, что ему тут же хочется сделать это снова. Валя этого желания боится. Заворачивается в учёбу как в кокон, забивает голову буквально чем угодно, чтобы не думать. Одним вечером, когда они оба сидят, уткнувшись в учебники, Штоллен книгу откладывает и смотрит на сосредоточенного друга. Зовёт тихо: – Вань? – Ммм? – Я тут… у меня… Он запинается, взгляд на колени опускает и слышит, как откладывает Селезнёв свою книгу. – Да, в чём дело? – Мысли… Я так хочу что-нибудь… ну, сжечь? Взорвать? Хочется, чтобы был огонь и… чтобы было красиво. Ваня вздыхает коротко и какое-то время молчит. Штоллен думает, не зря ли он это ему сказал, когда друг неожиданно встаёт и начинает одеваться. Говорит тихо: – Ну если хочешь, пошли. – К-куда? – Красоту создавать. Они сжигают толстенные конспекты по биоэтике в старой проржавевшей бочке, добавив туда несколько веток. Штоллен подливает внутрь созданный им втихаря в лаборатории составчик и пламя взмывает выше их голов. Становится очень тепло и хорошо. Валя наблюдает за языками пламени, чувствуя умиротворение и свободу. Ваня рядом стоит, возвышаясь привычно на целую голову, и говорит тихо: – Ты когда снова захочешь, говори. Не молчи и сам ничего не пали, хорошо? Знаю я тебя, ещё себя подожжёшь. Шутливо пихает Валю в плечо, и тот хмыкает согласно. Штоллен Ване не говорит, что ещё вчера видел во сне, как красиво горит здание кафедры биохимии. Как опаляет пламя стены, доходит до крыши. И как хорошо было Вале в этом сне. С того вечера пару раз в месяц они ходят жечь всякий мусор и макулатуру. Подрывают пару раз пустые коробки на пустыре, но, смотря на то, как хмурится от громких звуков Ваня, Штоллен это делать перестаёт. К концу четвёртого курса у Вали есть гарантированное место лаборанта в университете, рецепт вкусных пирогов Оли Селезнёвой, и целый багаж хороших воспоминаний. Штоллен хранит их бережно в своей голове, искренне считая, что они прощаются навсегда, и в день выпускного обнимает Ваню так крепко, как не обнимал никогда. Он чувствует одновременно и грусть, и воодушевление. Вани не будет больше рядом каждый день. Не будет его заботы, внимания и мягкого взгляда карих глаз. Но не будет и к о н т р о л я. С новым учебным годом Штоллен ныряет в разработки так глубоко, что впервые падает в голодный обморок. Он забывает поесть, забывает поспать, прокручивает в голове тёмные мысли, которые стаей крыс атакуют разум, и тихо маниакально смеётся, когда очередная формула выведена и готова к своей реализации. Штоллен ведёт лекции по поручению Виктора Сергеевича с тем же рвением. Рассказывает студентам о тайнах химии, не замечает, как смотрят на него большинство этих детей, и воодушевлённо показывает им опыты. Ваня приходит к нему в октябре. Заходит на кафедру, мило улыбаясь сидящим в закутке лаборанткам, и к Вале подходит. Сетует, что исхудал Штоллен совсем, приносит домашней еды и осматривает внимательным взглядом. Валя знает, что он видит. Чрезмерную худобу, бледность и странный блеск в глазах. Штоллен взгляд отводит и неловко быстро прощается с Селезнёвым, сетуя на подготовку к занятиям. Ему не хочется, чтобы Ваня узнал, что творится у него в голове, потому что тот, наверное, единственный человек, который может это сделать. Штоллен отдаляется, начинает избегать и придумывать нелепые оправдания для пропуска встреч. У него планы, так много планов, зреющих в бедовой голове, и он даже не знает, к какому приступить с самого начала. Валя осознаёт, чего хочет, когда видит репортаж по телевизору. Взрывающееся здание в каком-то безымянном городе, крики людей, равнодушный ведущий, рассказывающий о том, что произошло. Штоллен хочет также. Хочет, чтобы о нём узнали. Хочет, чтобы о нём говорили, чтобы его боялись. Чтобы не называли больше за спиной чудиком и психом, чтобы произносили его имя со страхом и благоговением. Штоллен хочет этого так сильно, что не спит трое суток, готовясь. Мастерит взрывчатку так кропотливо, будто снова пишет дипломную, и останавливается только когда бомба готова. Сердце поёт в предвкушении. Он им покажет. Покажет им всем, этим жестоким лицемерным тварям, способным только причинять боль и страдания друг другу. Штоллен их проучит. Он взрывает здание какого-то магазинчика в раннее утро воскресенья. Взрыв такой мощный, что вибрация отдаётся по всей улице. Огня почти нет – только серая бетонная крошка и дым, и Штоллен морщится недовольно, стоя в стороне. Нужно доработать – он хочет больше огня. Штоллен наблюдает за мельтешащими туда-сюда испуганными прохожими удовлетворённо, слушает воющие сирены и уходит незаметно, когда милиция прибывает на место. В новостях говорят, что при утреннем взрыве пострадало много человек, но, к счастью, обошлось без смертей. Штоллен фыркает на это, смешивая реактивы с своей лаборатории. Подумаешь, без смертей, это он только разогревался. Хорошее настроение у него остаётся на всю неделю. Ходит воодушевлённым, начинает работу над кандидатской и пугает своих коллег зубастой улыбкой. Будто хваля себя, Штоллен прослушивает каждый выпуск новостей, в котором упоминается тот взрыв, и чувствует себя просто замечательно. Вот и в вечер воскресенья, включив телевизор погромче, он слушает знакомую заставку новостей и принимается ждать. В их не таком уж и большом городке подобное – редкость. «Надо просто встряхнуть этот город», довольно думает Штоллен, вполуха слушая о биржевых акциях, погоде и открытии нового приюта для собак. Когда симпатичная ведущая делает скорбное лицо, на лице самого Штоллена расплывается улыбка. Он знает, о чём сейчас пойдёт речь. «А сейчас перейдём к самому ужасному событию, которому подвергся наш город за последние несколько лет. Прогремевший ровно неделю назад на Шимякинской улице взрыв задел жизни нескольких людей. Большинству из них были нанесены повреждения средней тяжести, и они идут на поправку. К сожалению, так повезло не всем. Молодой мужчина, за жизнь которого врачи боролись все эти дни, выживет, но останется инвалидом. И хочется спросить того, кто устроил этот кровавый ужас, каково ему сейчас?» Штоллен фыркает в ответ, почёсывая затылок карандашом и набирает воздуха, чтобы ответить в пустоту «замечательно», когда ведущая продолжает. «Смог бы этот монстр посмотреть в глаза человеку, жизнь которого сломана? Смог бы посмотреть в глаза Ивану Евгеньевичу Селезнёву?» Пробирка выпадает из ослабевших пальцев, разбиваясь на сотни осколков. У Штоллена внутри – онемение и ступор. Он смотрит взглядом застывшим в экран старенького телевизора, но не видит мелькающих на нём картинок, не слышит звуков, не чувствует холода открывшейся от сильного ветра форточки. Вся эйфория, восторг, радость испаряются мгновенно, сносятся волной шока и непонимания. В ушах всё ещё слышится чужой голос, произносящий знакомое имя, и Штоллен вздыхает судорожно, приоткрыв побелевшие губы. Со вздохом хрипит что-то натужно в груди, надрывается холодом, жаром, снова холодом, и он опускается медленно на колени. Не чувствует, как крошатся под ногами остатки колбы с каким-то раствором, как колюче впиваются осколки в кожу сквозь ткань потрёпанных многочисленными опытами штанов. Ему тяжело дышать, горло сдавливает невидимая грубая и безжалостная рука, не даёт сделать вдох. Штоллен кривит губы в ужасном болезненном оскале – он этот вдох делать и не хочет. Складывается в три погибели, касаясь лбом холодного грязного пола, и начинает смеяться. Хрипло, истерично, с надсадным кашлем и текущими непроизвольно слезами из глаз. Перед мысленным взором сознание с садистским вниманием к деталям проецирует образ. Широкие плечи, одетые в извечный тёплый свитер, волосы светлые и улыбка мягкая. Глаза тёмные и протянутое низким голосом «ну Ваааль». Беспокойство, забота, надёжность. Всё, чего Штоллен никогда достоин не был, но имел. Всё, что он собственноручно уничтожил. Внутри болит, тянет что-то нестерпимо и Штоллен стонет, впиваясь ладонями в волосы. Дышит поверхностно, старается воззвать к разуму, что так часто выручал его в тёмные болезненные ночи, но неожиданно внутри просыпается надежда. Глупая, иррациональная надежда на ошибку, опечатку, обычную попытку прессы раздуть что-то маленькое и неважное в драму вселенского масштаба. Что, если это уловка? Что, если неправда? Охваченный паникой мозг отказывается воспринимать действительность трезво, и Штоллен подрывается с пола так резко, что едва не валится обратно от головокружения. Ему нужно проверить. Убедиться. Посмотреть. Увидеть, доказать, что всё это неправда, что не может этого быть. Пробраться в больницу ночью оказывается удивительно легко. Штоллен копается в карточках, узнавая нужную палату, пока в каморке рядом храпит уставшая медсестра, и медленной походкой проходит на нужный этаж. Дверь в палату закрыта, и, стоя в полумраке тусклых коридорных лампочек, Штоллен понимает, что не может её открыть. Не может протянуть руку и толкнуть тонкую деревяшку. Не может зайти внутрь и увидеть. Просто не может. Ощущая, как сводит ладони крупной дрожью, он разворачивается, чтобы уйти, но потом замирает. Стоит в позе нелепой и вспоминает. Вспоминает, как смело Ваня шёл навстречу Валиным страхам, как всегда признавал свои ошибки, как не боялся смотреть в глаза и говорить правду. Кем будет Штоллен, если не сделает то же самое для него? Ощущая, как пересохло в горле, он аккуратно приоткрывает дверь. В палате четыре кровати, но занята только одна. Штоллен подходит ближе, чувствуя, как разрывается в бешеном ритме собственное сердце и как оно останавливается, когда мутные очертания лежащего на постели тела становятся узнаваемыми. В полумраке льющегося из коридора света Ваня выглядит очень бледным. Обычно загоревшая кожа посерела, бывшие полными щёки впали, заострились скулы, пшеничные волосы потускнели. Руки лежат безвольно на движущейся в такт дыханию груди, правое предплечье перебинтовано, на левой брови свежий шов у воспалённой красной ссадины. Штоллен опускает взгляд ниже и чувствует, как обрывается всё внутри, когда очертания чужих ног под простынёй заканчиваются в районе коленей. Перед глазами всё расплывается, боль в груди становится невыносимой, и Штоллен зажимает рот руками, чтобы не издать ни звука. Трясётся крупной дрожью, больше напоминающей судороги, и смотрит. Колени подводят, и он опускается медленно рядом у кровати, прислоняется виском к прохладной перекладине и душит надсадный вой, рвущийся из глотки. Ему нужно встать и уйти. Нужно убежать, спрятаться, чтобы в одиночестве ненавидеть себя со всем рвением, на которое он только способен. Штоллену нужно подниматься, но он продолжает сидеть на полу у больничной постели. Хочется протянуть руку, коснуться тёплого плеча и попросить отогнать ночные кошмары, совсем как раньше. Но он теперь не имеет на это никакого права. Кошмаром всегда была его жизнь, и он запятнал ею судьбу другого человека. Лучше бы он не сел тогда с Ваней за один стол, не пробовал этот пирог, не впускал в свою жизнь. Нужно было продолжать существовать одному. Нужно было не начинать чувствовать что-то, кроме всепоглощающей злобы и страха. Мозг коротит и замыкает, когда встрёпанных волос касается чья-то рука. Зарывается мягко в кудри, ерошит слабо, но ласково. Штоллен застывает, смотря в пол шокированным взглядом. – Валя?.. Голос у Вани жутко слабый и тихий. Он вздыхает, чуть шевелится, шурша простынями и болезненно шипит. У Штоллена от звука этого в сердце впивается игла. Он не отвечает ничего, взгляда не поднимает и не шевелится даже. – Ну ты чего там расселся-то? Пол же холодный. – Пальцы тянут мягко волосы, будто привлекая внимание. – Валя, приём. Ты заснул там, что ли? У Штоллена в голове вертится такой водоворот из мыслей, что начинает тошнить. Ваня не знает? Подделывая новые документы, Валя сделал себе новую фамилию, но в злодейском амплуа решил использовать настоящую, но рассказывал ли он когда-нибудь Ване об этом? Он поднимает голову недоверчиво, всматривается в блестящие в полумраке глаза и видит. Штоллен видит, что Ваня знает. Смотрит тоскливо, с разочарованием, спрятавшимся в глубине карих глаз и тихо, едва слышно проговаривает: – Просил же ничего без меня не сжигать. И Штоллена прорывает. Он утыкается лицом в холодную простынь, сжимает ладони до боли и плачет. Заглушает рыдания тканью, что-то невнятно хрипит, просит прощения и проклинает самого себя. Он чувствует, как снова зарывается в волосы чужая рука, поглаживает успокаивающе, и воет в повлажневшую простынь от того, что этих ласковых прикосновений он не заслуживает. Ему нужны удары, нужна ненависть, нужна злость и справедливая жажда мести. Штоллен берёт аккуратно чужую ладонь в свои руки, сжимает, прикладывает к своей щеке и хрипит сипло: – Бей. – Валя… – Ударь меня. Скажи, что я монстр. Ненавидь меня. Пожалуйста, ненавидь меня. – Нет. Штоллен рычит в бессильной ярости и чувствует, как текут по щекам непрекращающиеся слёзы. Он не может их остановить. – Я… я сделал это с тобой. – Знаю. – Я сломал тебе жизнь. – Не жизнь, только ноги. Ваня хмыкает в ответ, руку от чужой щеки не отнимает, доверчиво позволяя Штоллену держать её, и у Вали мир кренится перед глазами. Он смотрит на друга неверяще и шокировано. – Ваня. Ваня, не смей меня прощать. – Прощать тебя уже стало моей привычкой. – Нет. Не за это. – Боюсь, это не тебе решать, Валентин. Штоллен отрицательно качает головой. Встаёт на ноги, отходит медленно от кровати к коридору, смотрит, как светятся печалью следящие за его действиями чужие глаза и не понимает. Он не может понять, как. Как Ваня может смотреть на него так, как может позволять касаться, как может говорить такие вещи, когда должен проклинать его и прогонять подальше. Это не укладывается в его голове. Штоллен смотрит на изломанную, уставшую фигуру друга в последний раз и отворачивается, чтобы уйти, когда его нагоняет тихий голос: – Ты придёшь ещё? Пожалуйста. Штоллен болезненно хмурится, сминая рубашку в кулаке напротив ноющего сердца. Ваня не должен просить его, не должен говорить «пожалуйста», не должен хотеть видеть его снова. Но он хочет, поэтому Штоллен кивает прежде, чем выйти из палаты. Ему впервые в жизни хочется напиться в хлам.