***
День рождения «двоюродной рыбки сестры одногруппницы» проходит насыщенно. Выпивка, сигареты, танцы и красивые «девчата», как их ласково назвал бы Тихон. Они выбираются группой в клуб, не самый пафосный, но им большего и не надо. Держатся сначала своей компанией, но вскоре рассасываются по углам, по большей части найдя себе приятную компанию. Даже Жорик с режиссуры находит себе девчонку. А девушки сегодня и правда хороши: короткие юбки, топики, особенно сильно блестящие под светом разноцветных ламп и ярко-красная помада, все время вызывающая у Димы не самые приятные ассоциации с вампиршами. Дима знакомится с милой брюнеткой, половину вечера угощает ее коктейлями на остатки стипендии. Девочка милая, но через некоторое время становится уже очень-очень пьяной. Он отводит ее на один из свободных диванчиков. Она висит на нем пряно пахнущим резкими духами и выпивкой грузом, тычется губами куда-то в подбородок, и Дима, поморщившись, отворачивается. Только намечающееся желание ему отбивает окончательно, и, кроме отвращения, Чеботарев больше ничего не чувствует. Он прислоняет девушку к спинке дивана, и та сразу отрубаеся. Когда ее, еле перебирающую ногами, уводит подружка, Чеботарев даже не удивлен. Тише, кажется, напротив, очень даже хорошо, хоть Дима и видит его чаще всего мельком или когда он подходит к бару угостить даму — причем каждый раз разную, но непременно цепляющуюся наманикюренными пальчиками за чужой локоть — коктейлем. Он будто пытается уделить внимание каждому присутствующему знакомому в этом клубе, на самом деле больше распыляясь, чем действительно общаясь с ними. А что Дима после фиаско с той Галей?.. Таней?.. Да какая, в общем-то, разница. Дима, решает изучать искусство быть смирным, поцеживая свой белый русский (Тиша в один из очередных заходов успевает пошутить, что Дима не белый русский, а самый что ни на есть черный, — Чеботарева, кстати, шутка не впечатляет, — и, не дожидаясь ответа, подхватывает что-то ярко-ядерное типа секса на пляже и растворяется в дрыгающейся не в такт музыке толпе). Он наблюдает за разворачивающимся вокруг него праздником жизни и гормонального токсикоза, но в большей степени сосредотачивает свое внимание на Жизневском. Тот в своем репертуаре. Улыбчивый, очаровательный, пытается осветить каждого, желательно, конечно, кого-то женского пола. И от этого Диме почему-то становится до безобразия мерзко на душе. Дима хочет все его внимание себе. Чтобы только ему Тиша шутил свои отвратительные шутки, улыбался, обнимал только его, чтобы… Дима чертыхается, осознав, о чем думает, и выпивает залпом остаток коктейля. Он понимает, что потерял Тишу из виду. Растерянно оглядывается, но не успевает встать с барного стула, как к нему подлетает Жорик со своей новой знакомой, представляя их друг другу. Девочка не самая красивая, но милая, хоть и начинает сразу строить глазки Чеботареву. Тот только приподнимает бровь и включает свое собственное знаменитое очарование. Флирт отвлекает от мыслей о Тихоне, а абсолютная слепота Жоры в отношении безобразного поведения своей новой подружки только забавляет. В следующий раз Дима видит Тишу, когда толпа на танцполе почему-то решает разойтись, как вода перед Моисеем. Он самозабвенно целуется с еще одной не знакомой Диме девушкой. Та постоянно хватает его за голову, притягивая все ближе и ближе к себе, растрепывая еще больше копну золотых кудрей, отчего Тиша выглядит милым, хоть и озабоченным домовенком. Через несколько секунд дама отрывается от губ Тихона и, сцапав его за запястье, настойчиво тянет куда-то прочь из толпы. Они скрываются на мгновение и появляются вновь уже у дверей мужского туалета, заходя в него с четко читаемым намерением. Дима морщится, представляя пропахшую и мокрую кабинку туалета, девушку, стоящую на коленях на грязном полу, Тихона, вцепившегося своими длинными пальцами ей в темные волосы, и почему-то чувствует фантомные прикосновения Тишиных рук в собственных волосах. Чеботарев поправляет тугой хвостик на затылке, и воображение подкидывает еще более откровенную картинку: почему-то теперь уже Дима стоит перед Тишей на коленях. Жар опаляет лицо, а дыхание срывается. Он передумывает и срывает резинку с волос, распуская этот водопад по плечам. Слышит, как Жорина подружка произносит восторженное «вау», и, не смотря на собеседников, заказывает водку. Дима успевает допить вторую рюмку, выйти на воздух «подышать» — на самом деле покурить — и вернуться. Попутно оказывается затянутым на танцпол девушкой Асей, присоединившейся к ним позже, — как оказывается, той самой, что принесла со свалки кошку в общагу, — возвращается за барную стойку и заказывает себе на этот раз негрони, когда Тиша, еще, кажется, не до конца восстановивший дыхание, наконец будто вырастает из ниоткуда, с боем прорвавшись к бару. Он плюхается на соседний стул, притирается боком к боку Чеботарева и, не спросясь, хватает измазанными в красной помаде губами трубочку, торчащую из диминого стакана. — Да, Тиш, конечно ты можешь попробовать мой коктейль. — Этот Дима теперь точно пить не будет. В голове шумит от выпитого, но не до такой степени, чтобы складывать слова в предложения было откровенно сложно. И чтобы несколько осуждающе смотреть в меняющие цвет под клубными мерцающими лампами глаза. — Ну Димо-о-он, — и, положив свою лапищу на Димино плечо, ставит туда же свой подбородок. К Тише тянет, как магнитом, и Чеботарев поворачивает голову. Тыкается носом Тише куда-то в линию роста волос. От него пронзительно пахнет по́том, алкоголем, сигаретами, масляной краской, которой они сегодня утром красили заборчики около училища, и… Удовлетворением, что ли. От обилия запахов и от ассоциативного с ним ряда Диму немного мутит, и он говорит Жизневскому во все так же в блестящий от пота лоб: — Тиш, а, Тиш? — Чего? — Может, пойдем? — Куда? — Дима не видит лица, но чувствует, как Тишины брови в непонимании сходятся на переносице. — В общагу. — В смысле… Все ведь только началось. Девчонки звали сообразить на четверых, да, Димон, вместе с тобой. — Жизневский даже немного отлипает от Димки, чтобы впериться в него изучающим взглядом. Дима лицом старательно передает, что думает по поводу сложившейся ситуации, и, просидев так несколько секунд, Тиша, видимо, находит в его глазах ответ. — Хорошо, погнали. Вызови такси пока, и пойдем подымим. — И залпом допивает чужой, между прочим, коктейль. На улице после духоты клуба просто хо-ро-шо. Без сравнений. С неба, кажется, капает редкая морось, и они стоят под козырьком входа, куря. Тишу, кажется, на свежем воздухе подразвозит, и он стоит позади Димы, снова положив подбородок на его плечо. А ладони удобно пристроил на поясе, через ткань футболки нащупывая пальцами кожаный ремень. Сигарета торчит из неестественно-розового — он так и не стер помаду — рта, и Тихон курит ее, даже не убирая от лица, чтобы выдохнуть. Дима поворачивается, забирает у него сигарету, тщательно вытирает фильтр от помады о край футболки, — черт с ней, главное избавиться от этого дурацкого красного пигмента, — сует себе между губ, затягивается и большим пальцем оттирает с губ Тихона помаду. Тот, все еще не отпустив Диму из своих объятий — лишь слегка отстранившись — приоткрывает рот и глядит через завесу густых и светлых ресниц. Его губы под пальцами мягкие и горячие, помада уже стерлась, а Дима все давит и давит на его нижнюю губу, от чего Тихон немного подается вперед. Дима отчетливо осознает, как сильно хочет его поцеловать. До зубного скрежета и сводящего низ живота желания. Но он опускает руку и снова разворачивается. Тиша еще крепче прижимает его к себе и, кажется, разочарованно выдыхает куда-то Диме в затылок, прикрытый так и не собранными снова в хвост длинными волосами. Дима докуривает и выбрасывает окурок, даже не целясь в урну. И стоять вот так — близко до интимности, делясь теплом в стылой весенной ночи — Диме нравится больше, чем все зависание в клубе, вместе взятое.***
Дверь открывает Сережа и практически сразу лезет обниматься. Он в одной белой футболке, джинсах и босиком. И где носки потерял — непонятно. От него пахнет сладко-едким по́том, нотами какого-то горьковатого одеколона, перегаром и сигаретами. А еще чем-то умопомрачительно знакомым, будто из юности. У Димы от этого запаха голова начинает кружиться. Он утыкается Серому носом в висок и раздувает ноздри. Гладит между лопаток, пока тот бормочет неразборчиво, как рад видеть Диму, хотя они вот, вроде, виделись. Как ему плохо, и пить-то он больше не может, и успокоиться не получается, и «противно так, Дим, так противно», только Сережа не понимает почему. Дима через силу отпускает его из объятий, и Серый неуверенно проходит в глубь квартиры, постоянно оглядываясь на Диму, чтобы проверить, что тот следует за ним. В небольшом, но уютном зале с приглушенным и почему-то красным светом они находят хмурого Рому, который методично глушит текилу, выставленную на маленький столик перед диваном, и закусывает ее дольками лимона. И лицо у него такое же кислое, как эти дольки. Напротив него висит плазма во всю стену, по которой под сменяющие друг друга ничем не примечательные картинки крутится музыка. И все какая-то заунывная. Дима даже больше бы сказал — тухлая. Он смотреть на это все в таком виде совершенно не намерен, поэтому громко хлопает в ладоши и наигранно-весело выдает: — Ну что ж вы, мои хорошие, носы повесили? Веселиться-то будем или как? Рома только кивает ему на диван рядом и наливает почти до края рюмки. Дима закатывает глаза, хватает пульт со столика и идет в другой конец комнаты, меняя музыку на телеке на что-то более подходящее. Перебирает треки, натыкаясь на альбом Стрыкало и под «Все мои друзья»¹ вытягивает успевшего приютиться на краю дивана и схватившегося за телефон Сережу танцевать. Горошко ломкий, зажатый и почему-то скованный. Всегда открытый и разболтанный, он сейчас двигается так, будто что-то ему мешает, но не внешне, нет. Внутренние придуманные (придуманные ли?) путы. Дима хватает его за голову, прижимает к плечу и начинает орать на ухо слова песни, раскачиваясь в такт музыке. На непонятно каком уже повторе «Все мои друзья нюхают и колются» Сережа отталкивает от себя Диму и хаотично прыгает по залу, махая руками и тряся головой. Он прикрывает глаза, чуть не сбивая колонки, а Чеботарев только придерживая его за спину и локти, поправляет направление его движения. Сам находится рядом, почти даже не танцует. На «Альбина, ебашь²» к ним присоединяется Рома. Сережа наконец начинает улыбаться, и они, как подростки, прыгают и орут слова песни, хохоча в голос. Когда начинает играть «Улица Сталеваров³» Сережа снова замирает. На его лице вновь отражается беспокойство, и он тянется к карману джинс. К телефону, понимает Дима. Он хватает парня за руку, отбирает мобильник и тянет к себе. Прижимает, а Сережин смартфон прячет в заднем кармане своих джинс, и потом обхватывает Серого под лопатками, начиная переступать с ноги на ногу и ведет в медленном танце. Горошко шипит и тянется за своей собственностью, но Дима снова перехватывает его руки и кладет ладони себе на талию. Шепчет на ухо: — Прекрати, дай парням пообщаться. — А что, если… — Шепчет Сережа. Дима поворачивает его по оси, оглядывает комнату и, не найдя Рому, говорит уже громче. — Никаких «если». Сережа раздраженно фыркает — прямо ежик ежиком — и прижимает Диму ближе. Он горячий, как печка. Кажется, у него даже температура. Ему бы поспать сейчас. Да чего уж там, им бы всем сейчас поспать: слишком тяжелый был этот день. Но Серый упорно пытается держаться. Ждет, — понимает Дима. Горошко кладет подбородок Диме на плечо и скуляще, прямо просительно выдыхает. Дима прыскает ему в шею и, хихикая, произносит: — Ты так смешно ревнуешь, — на что получает в ответ гулкое «у-у-у», — у Тихона много друзей, и тебя раньше это не смущало. Сережа молчит какое-то время. Альбом кончается, и комнату заполняет тишина — Дима забыл поставить на репит — а они все раскачиваются по инерции в объятиях друг друга. Чеботарев уже собирается отстраниться, как Сережа хрипло произносит: — Но ни с одним из них он не спал. Дима замирает, вцепляясь Сереже в талию, и почему-то боится теперь посмотреть в глаза. Конечно же, Сережа все знает. Как иначе? — И я не про Филю, — добавляет Горошко, сам делая шаг назад. Дима инстинктивно тянется вперед, пытаясь продлить объятия и оттянуть этот разговор. Но Серый мягко и настойчиво его отталкивает. Он смотрит, прищурившись, обвинительно даже. Он наверняка думает, что Дима должен был ему сказать про Тихона и Ваню. Это так глупо и смешно одновременно. Как бы Серега ни нравился Диме, Тихон ему дороже. Всегда был. — Со мной спал, — серьезно произносит Дима, еле сдерживая улыбку, когда красивое лицо Горошко сначала кривит паника, а потом злость. Но все-таки не выдерживает, когда тот прищурившись делает шаг вперед, явно не для того, чтобы обнять. — Что… — шипит Серый. — На одной кровати в общаге, — хохочет Чеботарев, хватая парня за шею, делая своеобразный захват, зажимая его голову подмышкой, и ерошит волосы на макушке. — Когда мой монстр, по чьей-то ошибке названный кроватью, окончательно сломался, — продолжает, хохоча он, — а новую пришлось ждать почти месяц… — Не смешно, — хрипит Сережа, но сам все-таки хихикает. — Смешно. — Дима все-таки отпускает его, и, пока тот поправляет волосы и футболку, говорит уже серьезно. — Как и твоя ревность. Если бы у них что-то было, он бы с тобой не был. Я в этом уверен. Сережа опускает глаза, стоит так неловко, молчит. Не зная, куда деть руки, сует их в карманы, и Дима залипает взглядом на браслетах на его запястье. Какая-то щемящая нежность простреливает внутри, и он не отказывает себе в порыве: напоследок прижимает к себе за плечи и отстраняется. — Пошли покурим, — говорит он и идет на балкон, даже не проверяя, следует ли за ним Сережа.***
Чеботарев рассматривает курящего Горошко и опять ощущает себя будто в воздухе подвешенным. Он не планировал быть здесь, но почему-то ему нравится быть рядом с Горошко. Несмотря на странное настроение Сережи, Дима снова чувствует «это». Он сам не понимает почему, но каждое движение парня отзывается в памяти, доставая оттуда воспоминания далекой, как сейчас кажется, юности. Он и похож и одновременно не похож на Тихона — вот что понимает Дима. Немного расхлябанные движения и некая мужественная хрупкость, заключенная в крепкое, но все еще юношеское тело, отзываются в Диме волной привязанности. Не к нему, еще более четко осознает Дима, и от этого становится мерзко за самого себя. Сережа заслужил большего. Намного большего. Чтобы друг, «который знает его лучше всех», как сказал Рома (хотя на самом деле это совсем не так — у Сережи есть намного более близкие друзья, хоть Дима и посвящен в их общую с Тишей тайну) видел в нем его самого, а не смутное отражение своей юношеской влюбленности. Сережа очень хороший парень, хоть и может быть едким, колким, даже наглым. Но в нем есть те самые наивность и искренность, которыми в свое время очаровал Диму Жизневский. Чеботарев отбирает у Серого сигарету, и, опираясь на подоконник локтями, затягивается, вновь рассматривая парня. Тот, склонившись вниз, уныло глядит на стоянку. Нет, совершенно он не похож, абсолютно не похож на Тихона, но почему же тогда… Дима прикрывает веки, выдыхает дым и расставляет ощущения внутри по местам — Тиша все еще жжется у Димы за грудиной. Но теперь это не то тепло, как прежде. Теперь это едкая горечь, растворяющаяся на время, пока они с Тишей рядом. Но Тихон уходит, и горечь возвращается вновь. Только осознание, что Жизневский с кем-то может быть по-настоящему счастлив, немного уменьшает это жжение. Момент, когда Дима решил, что это может быть именно Сережа, он не помнит. Он помнит Тишин взгляд, когда тот украдкой смотрел на Горошко, еще до — задумчивый, болезненный, несчастный, какой-то даже сумасшедший. Как будто Тиша тот мальчик, который, чтобы похудеть и поступить в футбольную академию, пообещал сам себе никогда-никогда не есть мороженое. И казалось бы, всего-то мороженое, и чего стоит от него отказаться, ведь это цена мечты и будущего. Но оказывается, эта простая детская слабость становится дороже и желаннее и мечты детства, и смутного будущего, и всего-всего на свете. Дима, смотря на него такого, ощущал какое-то мстительное чувство и, понимая, как это мерзко, совершенно не мог побороть в себе эту гнусность. Лучше всего он помнит момент, когда решил Сереже с Тишей помочь. Точнее, даже не помочь, потому что они и сами толком не знали, чего хотят, так что Дима решил подтолкнуть их друг к другу.***
— Давай-давай, дорогой, не тяни резину, ща адрес скину, — на заднем плане слышен чей-то смех, шуршание и смутно знакомый голос зовет протяжно «Ти-и-иш». Тихон фыркает, бормочет «Да подожди ты» и снова обращается к Чеботареву: — Я серьезно, Дим. Мы ждем. И отключается. Дима не может сдержать улыбку и опускает взгляд на телефон, на который почти сразу приходит адрес. Подмосковье. Дачи, что ли? Это действительно оказывается дача. Хотя, нет. Настоящий загородный дом. Не сильно большой, в два этажа, он достаточно просторный, чтобы вместить человек с двадцать народа. Тихону Дима звонит почти сразу, как подъезжает, но тот не берет трубку. Чеботарева на крыльце встречает смутно знакомая девушка. Красивая большеглазая брюнетка. Тоже, вроде, актриса. Но Дима, как ни пытается, не может вспомнить имя. — Дима? — Спрашивает девушка и протягивает руку. Дима оглаживает мягкие стройные пальчики, тепло улыбается и приподнимает вопросительно брови. — Диана, — улыбается девушка просто замечательной открытой улыбкой. — Меня Ваня просил тебя встретить. — Ваня, — растерянно произносит Дима, — ах Ваня, — кивает он. — А Тихон… — Они наверху, — поясняет девушка. — Такие шебутные оба, какую-то сценку готовят, — смеется она. Очень Диме хочется сказать, какую именно они там «сценку» готовят, но он просто отдает бутылку вина, натягивает на лицо вымученную улыбку и следует за девушкой в глубь дома. На ней милый пижамно-спортивный костюмчик, и Дима не может отказать себе в удовольствии огладить взглядом ее стройную подтянутую фигурку. Он быстро отводит взгляд, когда с лестницы спускается, судя по всему, сам хозяин дома. То, каким выражением лица сопровождает его взгляд Янковский, немного расставляет все по своим местам. Дима изумленно приподнимает брови, иронично ими двигает и показывает на спускающегося за ним Тихона, который, судя по румянцу на щеках и покрасневшим губам, явно очень активно готовил «сценку». По самому Янковскому ничего не видно. Но Ваня тот еще черт — в жизни намного лучше актер, чем на экране. Так и хочется сказать ему «не многовато ли тебе будет?». Но Дима прекрасно понимает, что это не его дело. Пусть Тихон сам со всем этим разбирается. Несмотря на свое решение отстраниться, неприятное чувство, поселившееся в животе с самого начала вечера, только увеличивается. Потому что то, что происходит между Дианой и Ваней, слишком очевидно. Так явственно прослеживается его восторг и восхищение ей, а ее милая улыбка в ответ на взгляды явно предназначена только ему. Поведение девушки, как полноправной хозяйки дома, добавляет штрихи к этой чудной картине. В доме собираются как знакомые, так или иначе связанные с театром и кино, так и абсолютно незнакомые Диме люди. Но они все вместе достаточно быстро находят общий язык и жарят шашлыки, собравшись гурьбой около мангала во дворе. Конец ноября, на улице уже по-зимнему холодно, и Дима сто раз жалеет, что надел по привычке только косуху. Потом, уже в доме, Дима отогревается у камина, а чуть позже все дружно под коньяк, водочку и шашлычок смотрят ту самую сценку, в которой Ваня очень правдоподобно изображает биты, а Тихон поет нечто переделанное из нескольких песен. Это явно импровизация, но получается очень смешно. Дима даже немного расслабляется. Пока Тиша в конце песни не подхватывает Ваню на руки и не кружит вокруг себя, чуть не сбивая одну из девчонок. Все дружно смеются, но только Янковский выглядит рассеянно и зажато почти весь остаток вечера, постоянно посматривая на недовольно поджавшую губы Диану. Его напряжение переходит к Диме. Жизневский совершенно ничего не замечает. Он смотрит зашоренными телячьими глазами на Янковского, чуть ли не в рот заглядывает. И в первый раз за все это время Дима жалеет, что, когда тот просил у него совет, как им с Ваней быть, Дима ему помог. И не советом. Тише не нужен был совет, как охмурить кого угодно. Дима одобрил эти их отношения. И теперь Чеботарев полностью уверен — он тогда очень сильно ошибся. — Ну и за что ты меня так не любишь, а, Дим? — Янковский и правда настоящая кошка, как говорит Тихон: подкрадывается незамедлительно, пока Дима курит на крыльце. Притирается локтем к Диминой косухе, легонько толкает в бок, и, прищурившись, прикуривает сигарету. Дима затягивается своей и, выпуская дым в почти черное звездное небо, выдыхает: — С чего ты взял? — Да во мне уже дырка появилась, во, смотри-смотри, — Ваня неловко перехватывает его руку с сигаретой, и, совершенно не боясь обжечься, прижимает к своей груди, — прожег, чувствуешь? — И хихикает так наигранно. Глаза у него остаются цепкие и злые. И ни грамма в них обиды. Только ирония и издевка. Дима жопой чует, ничем хорошим этот разговор не кончится. Поэтому пытается сгладить острые углы. Отнимает у него свою руку, затягивается чуть не сломавшейся сигаретой и мягко, вкрадчиво произносит: — Да ладно ты, я просто удивился немного. Диана, и Тихон еще, не думал просто… — Вот что ты за человек такой, Чеботарев, — зло выпаливает Ваня, — юлишь все юлишь, ты прямо скажи наконец. Ревнуешь, да? — Он близко так наклоняется, в глаза заглядывает. Дима выдерживает взгляд, снова затягивается и прыскает: — К кому? — Все-то ты прекрасно понимаешь, — глаза у Янковского какие-то бешеные. Темные такие, словно две огромные черные дыры. Засосут в свое ничто, и крупицы потом не найдешь. Ваня зло скалится и продолжает: — Не был бы ты такой правильный, давно бы ему в штаны залез. У тебя же слюна так и капает. — он мизинцами оттягивает нижнюю губу, показывая мягкую красную слизистую. Дима не выдерживает, скалится и шипит, приближая лицо так близко, что они соприкасаются носами. — Сука ты, Янковский. Какая же сука, — и резко отступает назад, выкидывая так и не докуренную сигарету. Ловит надрывное и какое-то болезненное в след. — Я сука, да. Только ты хуже, Чеботарев. Потому что ни разу за всю жизнь правды так и не сказал. Ты у нас, Димочка, пиз-да-бол. Дима хлопает входной дверью. Навстречу ему выходит Тихон. — Вы че разорались-то? Повздорили? И это «повздорили» в его исполнении, в сочетании с раскрасневшимися от жара камина щеками и растрепанными кудрями полностью рассеивают всю обиду и прочищает голову. — Да не, Тиш, все хорошо. — Он прижимает к плечу голову Тихона, треплет по волосам, а тот мычит куда-то в шею «ну вот и хорошо, а я уж волноваться начал». А у Димы в голове проносится образ сегодняшнего Тихона, бездумно пялящегося на Ваню, как агнец перед закланием, и его же болезненно-нежный взгляд, смотрящий на отвергнутого им самим мальчишку. Рыжего, тогда ещё, нелепого и совершенно очаровательного мальчишку.***
Когда Дима докуривает, Серый уже сидит на хлипкой табуретке, примостив на подоконнике локти и положив на них голову. Глаза у него закрыты, и тусклый свет из комнаты освещает его уставшее и бледное лицо. Дима невольно любуется острыми чертами лица и произносит: — Пойдем поспим? — Дима тушит сигарету в пепельнице, стоящей тут же на балконе. — Не, — мычит Сережа, — надо дождаться. Дима хмыкает и обнимает его за плечи, нависая сверху. — Счастье все равно не пропустишь. Пошли, все. Он вытаскивает Сережку чуть ли не на себе с балкона, они идут мимо развалившегося и похрапывающего прямо на диване Ромы, в единственную спальню в этой квартире. Кровать, слава богу, застелена. Дима усаживает на нее Сережу, и тот сразу же заваливается на нее спиной, прикрывая сгибом руки глаза. Дима собирается выйти, но слышит голос Серого. — Телефон отдай. Чеботарев улыбается краешком губ, кладет гаджет на прикроватную тумбочку и снова разворачивается, чтобы уйти. — Дим, останься, а? — Хрипит Сережа. — Чет мне правда хреново, пиздец. Чеботарев, уже понадеявшись поехать домой, тяжело выдыхает, отключает верхний свет, оставляя только прикроватный светильник, и ложится с ним рядом. Серый тут же поворачивается к нему лицом, сворачивается клубком, словно большой кот, и утыкается макушкой Диме в грудь. Тот неловко поднимает руку, не решаясь что-то сделать, и, немного подумав, кладет парню ладонь на затылок, перебирает волосы и слегка надавливает ногтями на кожу головы. За окном зарождается рассвет. Совсем еще неясный, небо только перестает быть черным, становясь серо-розовым. Уже не ночь, но еще и не утро. Сейчас около четырех, думает Дима, и кладет голову на подушку. Он вслушивается в чужое дыхание. Сонливость, так долго его терзавшая, совершенно бесследно пропадает. Только глаза горят от недосыпа. Дима прикрывает веки. Сережа начинает дышать глубже и медленнее, но что-то в его дыхании не так, и Дима приподнимает голову, всматривается в неясном свете светильника в его лицо — Сережины глаза по-прежнему открыты. Он смотрит вперед, куда-то на Димину футболку, и все никак не засыпает. Чеботарев хмыкает и спрашивает: — Вот если без всего вот этого хвостонакрутства, на самом деле, как у вас дела? — Хорошо, — хрипло шепчет Сережа. — Правда? А что тогда сейчас с тобой? — Правда хорошо. — Поднимает на него взгляд Сережа. — Со мной? — Горошко жмурится, его ресницы дрожат, а рот болезненно кривится. — Я не верю, Дим. Не знаю почему, но я не верю во все это. Как будто… Он резко замолкает и снова раскрывает глаза. Дима замирает, смотря в освещенные уже багровым от наконец начинающего всходить солнца глаза. Сережины радужки будто теряют собственный цвет. Они то серые, то голубые. И Дима отчетливо видит в них тени своего прошлого. Будто эта ночь и этот парень подняли в нем все самое потаенное, то, что Дима всю жизнь пытался прятать от себя и окружающих. Сережа — воплощение двух разных людей. Он будто перестает быть собой. Дима теперь видит в нем и себя тоже. Если присмотреться, в Сереже намного больше от Димы, чем от Тихона. Он как калька, сквозь себя просвечивающая их обоих. Дима нанес на него легкие штрихи, побоялся испортить. Серый настолько хрупкий, на самом-то деле. Изменчивый, внушаемый, уязвимый. Через него отчетливо просвечивает и Тихон, прочертивший уже толстые, но отрывочные линии. Поэтому Дима уже и не видит Сережу: эти линии уже полностью его личность перекрывают. Или это только в голове у Димы так работает? Серый вроде и помеха, а вроде и нет. Без него не сотворить нечто прекрасное, четкое, не отразить свои чувства. Он как материал. Не податливый, нет. Его порвать — раз плюнуть. С ним нужно бережно и аккуратно. Но иногда Диме хочется сжать кулак, смять тонкую бумагу его души. Он может. Он умеет. Тогда от Сережи и не останется ничего, только скомканный бесполезный комок. Но Дима так и не решается, в итоге нежно поглаживает пальцами гладкую поверхность, только через нее к Тихону прикасаясь. Потому что только так он может позволить себе более личный с ним контакт. Он сопричастен к созданию их собственной живой и хрупкой любви. Дима, считай, ее создал. Создал то, от чего сам когда-то отказался.***
— Дима-а-а, — с ленцой тянет Тиша со своей кровати. — М? — Пойдем дышать. Купим пивка, посидим на лавочке. Покурим. Погода — прелесть, а мы блин кукуем здесь без дела уже который час. У них послезавтра экзы, но Диму уже тошнит от зубрежки и репетиций, они и так целых две вечеринки пропустили — Дима настоял. В прошлом году Тиша чуть не вылетел со свистом, потому что только и делал, что тусил и проебывал учебу. Он остался в Щуке только благодаря чуду. И Чеботареву, который ему это чудо обеспечил, чуть ли не силой заперев в комнате вместе с собой. Тишка сегодня утром еще несколько хвостов закрыл, так что Дима решает позволить ему немного развеяться. — Ну пошли, — Дима откладывает в сторону книжку и спускает закинутые на спинку кровати ноги. А Тиша рывком встает с кровати, будто только и ждал разрешения, но, тут же болезненно зажмурившись, снова садится (Дима бы даже сказал «падает»). Закрывает руками глаза и, почти неестественно сгибаясь, кладет голову на свои же колени. — Что, Тиш, старость не в радость? — Дима произносит это с несколько жалостливой с улыбкой. И сам спокойно сползает с кровати, вытягивая руки вверх, потягивается и смотрит на это кучерявое чудо, пытающееся отдышаться. Неудивительно, что ему поплохело, шпала такая, кровь к мозгу просто не успевает притечь. — Ой, иди нахер. Поговори мне еще тут, — шипит, посмеиваясь, Тихон. — И поговорю. Ты как, стоять-то можешь? — И заботливо треплет по плечу. Тихону «расхуевливается», как он любит называть такое свое состояние, так же быстро, как «схуевилось». Он поднимается, встряхивается, как собака, и уже бодро говорит: — Готов к труду и обороне! Попиздовали, Дим, давай. Пока не передумали. Ну Дима и дает. Они, даже не переодеваясь из общажно-домашнего, выходят на улицу, сначала убедившись, что баба Маня заснула над вязанием и не спросит с них «откель вы, да куда, а когдаво будете?». Потревоженные внезапным хлопком двери голуби недовольно курлыкают и улетают. Их с Тишей любимая лавочка в сквере, рядом с кустами акации, даже оказывается не занята обычным для московского раннего лета бомжатским застольем. Поняв друг друга с полуслова, Дима садится на лавку, занимая ее от дальнейших поползновений, пока Тихон поворачивает в сторону магазина. Дима довольно вдыхает воздух полный ранними летними запахами — сирень и влажная после вчерашнего дождя земля. Дима срывает с акации несколько желтых цветочков и закидывает в рот — сладенько. Возвращается Тихон уже с характерно звенящим бутылочным стеклом пакетом. Загодя начинает шуршать им и швыряется в Диму пачкой сигарет. — Я заметил, что у тебя кончились. — А я, может, бросать собирался, — хитро улыбается ему Дима, но пачку все равно вскрывает и сразу засовывает сигарету в рот. — Ну вот в следующий раз и соберешься, а сейчас давай закуривай, — Тихон улыбается издевательски, но все равно протягивает Диме зажигалку и чиркает колесиком. Тот только благодарно кивает и со вкусом прикуривает. Открывашку из общаги никто не захватил, так что пиво они откупоривают об саму лавочку. Переоценив свою ловкость, Тиша заливает себе ноги, заодно быстро находя повод со вкусом сматериться. Но он довольно скоро забывает об этом казусе и уже с удовольствием присасывается губами к бутылке, смотря куда-то в темноту сквера. А Дима смотрит на Тишу. И ни о чем не думает, просто прослеживая, как на его лице и волосах играют тень и свет, несмотря ни на что пролезающий сквозь крону деревьев. Удивительно, но на улице стоит мертвейшая тишина. Никто не проезжает на тарахтящем драндулете, из форточек соседнего дома не доносится очередная Виагра или Стас Михайлов. И даже бабки не высовываются с ворчанием, что они нарики и должны свалить нахер с насиженного места. Изредка трещит, истлевая, Димина сигарета. Тиша все еще смотрит куда-то в даль, но когда Чеботарев, докурив, бросает бычок себе под ноги, все-таки переключается и смотрит на одиноко лежащий на асфальте красновато-оранжевый уголек. — В чем, интересно, смысл жизни, если эта жизнь рано или поздно заканчивается. — Как-то внезапно начинает он, и Дима удивленно на него косится. — И, главное, всегда так невовремя. И почему все искусство делает смерть кульминацией, после которой остальные персонажи будто перестают жить, завязнув в этом горе, как муха в навозе. Ведь это все на самом деле редко бывает именно так. И мало кто нас вспомнит на самом деле, след в истории — дело хлопотное и не всегда возможное. И память о тебе будет жива поколения два, ну, может, три. А зачем тогда это все?.. Дима вздыхает. Тиша каким бы ни казался на первый взгляд легким и незамороченным, на самом деле очень глубоко думающий человек. Он задается умными вопросами, но проблема в том, что чаще всего он неправильно на эти вопросы отвечает. — Тиш, жизнь не настолько проста, чтобы кто угодно взял и сходу назвал тебе, зачем она вообще была тебе дана. — Дима болтает остатками пива в бутылке и, подумав, выливает их на траву рядом с лавочкой. — И к двадцати годам мы не то чтобы очень много поняли, как были дураками, так и остались. А смысл… он у всех разный ведь. — И какой же у тебя? — Тише, кажется, очень важно услышать ответ: он вскакивает со скамейки и опускается на корточки перед все еще сидящим Димой и пристально смотрит своими светлыми глазами. И что он увидеть пытается — непонятно. Как будто тот самый смысл жизни. Или что-то… Дима, ощущая зудящую в пальцах тревогу из-за интимности момента, не может прямо смотреть в Тишины глаза, так что просто блуждает взглядом по всему лицу. Вот рытвинка на щеке, вот куцая щетина, торчащая пучками по три волосинки. А вот бледные веснушки, оставленные весенним нежным солнцем. На губы почему-то смотреть тоже не хочется. Понимая, что пауза подзатянулась и что он больше не может смотреть сквозь Тишу, Дима тянет его за руку, сажает обратно на скамейку и начинает говорить. — Смысл в жизни… Жить. Получать удовольствие от самого себя, от своего дела. От своего окружения. Ловить крупицы счастья, рассыпанные по всему миру. Любить жизнь и близких. — А я, может, тебя люблю, — Тиша говорит так, будто пересказывает прогноз погоды на завтра. И именно спокойствие в этой фразе вновь зажигает в Диме красную лампочку «НЕЛЬЗЯ». Он все еще не может повернуть голову и посмотреть-таки на Жизневского. Может, так лучше. Так он не прочитает в его глазах шутку или дружескую привязанность, которая по закону жанра пройдет, как только они получат диплом. — Тиш, нет. — Нет? — Нет. Ты, может, любишь, но не так. — А может, тебе стоит перестать решать за меня? — Зло огрызается Тихон. — Но я ведь все понимаю, Тиш, честно. Это не то. Так будет лучше. Они ведь разобрались уже, тогда еще, весной в общаге. Когда стояли, по привычке обнявшись, ночью под козырьком подъезда, замерзнув от моросящего дождя, и курили одну на двоих сигарету. Они тогда так же, как сегодня, сбежали от строгого и внимательного взора комендантши, но денег на пиво не было, и все их приключения окончились стрельнутыми сигами у каких-то гопников, которые, шокированные их наглостью, их почему-то не отпиздили. Тиша тогда прижимался сзади, сопел Диме в шею, а потом начал целовать кожу чуть повыше выпирающего на шее позвонка. Дима плыл от этих влажных прикосновений, пока не понял, что происходит. Это ведь Тишка на своих вечных гормонах опять придумал себе влюбленность. Вот они сейчас наворотят делов, потом Тиша остынет, а Диме огребать. Потому что уже и дружбы не будет, и общения нормального, и как жить после этого в одной комнате, смотря, как Жизневский будет возиться с очередными Галями, Машами и Катями, а потом, наверное, и Вани появятся. Вот Тиша на нем натренируется, во вкус войдет… А Диме потом с этим как? Как жить с этим винегретом из чувств и желаний к этому невозможному? Чеботарев тогда повернулся к Тише, а этот гад сразу целоваться полез. И один бог, черт или кто там вообще есть потусторонний знал, как Диме сложно было его оттолкнуть. А ему хотелось, ой как хотелось ответить этому большому и трогательному одувану. Потому что Дима же с первых дней в Тише практически растворился. Они дружили по-настоящему, и Дима и мечтать-то не смел о большем. Смирившийся уже с этими фоновыми чувствами, он просто жил и наслаждался жизнью. Любил, да, вот этого шебутного и невыносимого Жизневского. По-всякому любил, и так тоже. Но было проще знать, что надежды просто нет, чем ее обрести, а потом взять и потерять. Дима не хотел быть «одним из», очередным, он хотел быть особенным. Да, просто другом, но отличающимся от других. А не одной из бывших пассий. А у Тихона это пройдет, Дима был уверен. У него, быть может, тоже... Поэтому он сейчас сидел и снова Тише про «будет лучше» затирал. — А что блять «то»? Что «лучше»-то? — От того, с какой обидой Тихон это все выпаливает, Диме самому как-то тошно становится. — Мудак ты, Димка. Бывай. — Он выкидывает бутылку в урну, и уходит, оставляя Чеботарева в полном одиночестве. Собственная бутылка печально смотрит на него желтыми кругляшками бликов.***
Дима выныривает из воспоминаний и глядит перед собой. Сережка лежит на боку, по-детски подложив ладони под щеку. У него от пота и соприкосновения с подушкой волосы на висках вьются мелкими мягкими колечками, и Дима, рассеянно до этого на него смотрящий, цепляется взглядом за внезапные кудряшки, и сердце у него внутри рассыпается мелким колким песком. Не собрать никак, только выжечь губительным и всепоглощающим огнем, чтобы снова расплавить и воссоздать жизненно важный орган стеклянным и все еще хрупким. Но цельным. Дима столько лет его оберегал, укутав в непробиваемую броню. Несколько лет назад вручил в бережные руки самой лучшей женщины на свете, а потом — и своей дочери. И все хорошо было, он даже был счастлив. Пока не появился Сережка. Пока он не задел в Тихоне нечто такое, что даже Ванька не задевал. Дима это так отчетливо увидел, что сначала даже приревновал жутко, потому что хотелось это особенное только между ними двоими оставить. Ему казалось, что Тиша только в Диму был когда-то так влюблен. И больше ни в кого. А потом Дима сам к Сереже проникся. И это было самое болезненное. Потому что для него Чеботарев тоже хотел всего самого хорошего. Потому что Сережка был просто замечательный, потому что Дима… — Блять, — хрипит Дима, жмурится, трет лицо и садится рядом с парнем на колени. — Что, — Сережка, почти уснувший, снова открывает глаза и глядит на Диму мутным взглядом. Тот протягивает руку и касается волнистых прядей на виске Горошко. Отводит за ухо. А что если?.. — Блять-блять, — повторяет Дима, пытаясь сам себя остановить, но внутренней порыв разрушить что-то хрупкое и нежное опережает здравый смысл. Порвать наконец ту самую тонкую полупрозрачную бумагу. А там — будь что будет. Дима больше не думает, он наклоняется и целует красные обветренные губы. Сережа сначала удивленно выдыхает, инстинктивно открывая рот, и Дима давит ему на затылок ладонью, представляя, как Сережа, калькой мнется в его пальцах. Он оглаживает языком горячий рот парня, и только сейчас вспоминает, какой он мягкий и нежный, как приятно касаться этих вечно алых губ, и сам же корит себя за эти мысли. Сережа пыхтит, отталкивает Диму от себя, и удивленно хлопает глазами. — Дим?.. — вопросительно тянет Сережа. Дима садится у него между ног и утыкается в живот лбом, ощущая чужое испуганное дыхание, вспоминая такие же вопросительно-удивленные интонации в голосе Тихона, когда Дима поцеловал его тогда, на кухне. Дима одним поцелуем создал их с Сережей отношения. Теперь так же, одним поцелуем, может их разрушить. Ох, как же Чеботарев этого хочет! Он поднимает лицо на парня, проскальзывает между его бедер вперед и снова целует. Задушенный Сережин вдох тонет в гортанном стоне… Кулак сжимается, калька мнется, рвется и крошится под сильными пальцами. Остается только разжать ладонь — и можно выбросить измятый комок… Возмущенный стон обрывается звонком в дверь. Скорость, с которой Сережа сбрасывает с себя Чеботарева и мчится в коридор, поражает. Дима садится, опускает ноги с кровати, вытирает влажные губы и начинает истерически смеяться. Горло почему-то саднит, как будто он простыл. Голова болит, а досада на себя, на Горошко, да на, черт возьми, Жизневского, который пропал в самый неподходящий момент, душит так сильно, что кажется, даже дышать трудно становится. Дима смаргивает слезы, то ли смеха, то ли обиды, и поднимается, следуя навстречу знакомому голосу, который бубнит что-то ласково Сереже, и Дима отчетливо слышит «скучал» и «люблю».***
Одного взгляда на то, что происходит в коридоре, достаточно, чтобы Дима покрылся румянцем стыда. Стыда за себя и свои действия. Потому что они прекрасны. То, с какой нежностью Тиша прикасается к Сереже, охватывает аккуратно своими лапищами его лицо, целуя отрывисто губы, скулы, глаза. Как порывисто отзывается Сережка, как льнет, словно иссохшийся плющ к живительной влаге, как цепляется крепко руками в Тишины плечи, когда тот наконец перестает болтать всякие пошлые нелепости и целует взасос, глубоко и страстно. Все это — воплощение любви, которую Дима когда-то сам себе запретил. Все сомнения этого вечера сразу развеваются. Дима будто пропитывается их страстью и привязанностью, отражает их жар и похоть. Он приоткрывает рот, облизывает внезапно пересохшие губы и чувствует, как мнется внутри него бумажная душа. И кто тут калька, Дим? — Фу, блять, фу, нахуй, — кривится вышедший в коридор Рома. Сережа отшатывается от Тихона и запястьем пытается вытереть рот, а Жизневский так и стоит раскрасневшийся и нагло улыбается. — Вы поебитесь мне тут еще. — Димасик, — словно не услышав его, тянет Тихон, замечая Чеботарева, — спасибо, что приехал. Ты настоящий друг. Шагает в его сторону и по-медвежьи обнимает. Дима неловко припадает к его груди и натыкается на взгляд Сережи. Тот смотрит странно, задумчиво и испытывающе. Дима вымученно приподнимает кончики губ, пытаясь хотя бы через улыбку извиниться. Но Сережа будто не видит этого. У него на лице написан какой-то опасный мыслительный процесс. И Чеботареву это ой как не нравится. Он больше не хочет мять и рвать хрупкое и прекрасное в Сереже. Он мысленно расправляет мятую бумагу, разглаживает с нажимом. Как будто его воображаемые действия могут хоть что-то исправить. Тихон наконец его отпускает, и Дима произносит: — Ну вот, а сейчас уезжаю. Утро. Пора домой. — Конечно, дружище, — кивает Тихон и жмет ему руку. Сережа тоже протягивает свою ладонь, хотя, Диме казалось, что после случившегося в спальне он должен шугаться. Но тот смотрит все так же внимательно, и Дима невольно всматривается в зеленые, все же зеленые, не голубые, как у него, не серые, как у Тиши, зеленые, очень умные и осознанные глаза, и понимает — вмятины и заломы уже остались на душе Сережи. Дима оставил свой след, до этого такой легкий и невесомый, сейчас грубый, будто катком проехавшийся. И как бы Дима ни старался, исправить это будет очень сложно. Но Чеботарев обязательно постарается. Он коротко жмет руку Горошко, кивает Роме, накидывает куртку и выходит за дверь. Уже в подъезде заказывает такси. — Дим, погоди, я с тобой… — Котков появляется слишком внезапно, для занятого внутренним самобичеванием Чеботарева. — Если вы мне постель засрете, я вас придушу! — Кричит он, приоткрывая дверь в квартиру, и Дима слышит в ответ насмешливое «мы все постираем» Тихона. Рома морщится и захлопывает дверь.***
Приложение показывает время ожидания двадцать минут, и Чеботарев решает спуститься ждать такси вниз. Рома увязывается за ним. Он стоит чуть поодаль, несколько минут разговаривает по телефону и, довольный, возвращается к курящему около подъезда Диме. — Ты тоже уезжаешь? — спрашивает Дима. Рома пожимает раздраженно плечами. — Ага. — Из собственной квартиры? — Я тут нахер не останусь. Дима смеется и качает головой. А Рома вдруг становится таким серьезным. Поворачивается в его сторону, наклоняет немного голову, уставше трет шею и глухо произносит: — Мне Серый говорил, что они по углам, чтобы просто потрахаться, прячутся. К Тише Ксеня переехала, Сережка с Дашей. И… блять. — Рома снова отворачивается и переводит взгляд на красный, заливающий почти все небо рассвет. Он продолжает, и в словах его Дима слышит горечь: — Это все очень и очень хуево закончится. Котков заботится. Все они заботятся об этих двоих в той или иной степени. Дима хмыкает и тоже смотрит на пылающее небо. Солнце, спрятанное за облаками, поднялось высоко, освещает землю неровным светом. Но его достаточно, чтобы разогнать тени ночи. Чтобы прояснить голову и мысли. Чтобы осветить то, что происходит в той самой квартире, которую они только что покинули. Теперь Дима понимает: он был в плену той самой тьмы, которую отогнало солнце. Теперь он выбрался и может наконец увидеть правду. То, что есть между Тишей и Сережей, — это свет. Их чувства настоящие и реальные. Димины же чувства, всегда находящиеся в тени, совсем иные. Они — лишь сумрачные отголоски чужих эмоций. И все, что ему нужно, это изгнать их наконец из себя. И тогда ему станет легче. — Посмотрим, — произносит Дима, и выбрасывает в урну окурок. Рома скептически смотрит на него и закатывает глаза. Дима лишь пожимает плечами. Посмотрим. И Дима смотрит. Измятая калька, расправленная заботливыми руками, все-таки пропускает свет и четкие контуры чужих образов.***
Замок, как назло, проворачивается слишком громко. Если бы Дима спал, от этого скрежещущего звука обязательно бы проснулся. Он как можно тише открывает дверь, просачивается в квартиру и, задержав дыхание, закрывает защелку. — Прямо мышка, — тихо хихикает Лиза, и Дима, разочарованно вздыхая, поворачивается к ней. — Я все-таки разбудил? — он смотрит на нее, стоящую в дверном проеме, такую уютную, заспанную, с растрепанными волосами в одном тонком коротком халатике и очередной раз ловит себя на глубоком и постыдном разочаровании в своем поведении. — Нет, я недавно сама встала. Как-то внезапно проснулась, смотрю, шестой час… — Она зевает, прикрывая рот ладошкой, так заразительно, что Дима сам еле сдерживает зевок, от чего глаза начинают слезиться. — А тут и ты приехал, — договаривает Лиза и мягко улыбается. — Чувствуешь меня, — он раздевается, подходит к ней, целует в шею и получает легкий шлепок по плечу. — Фу, накурился-то, — она хихикает и все-таки целует его в губы. — Иди душ прими, а я все-таки попробую еще поспать. Дима гладит ее по волосам, утопая в волне нежности и любви, понимая, как же все сегодняшнее было глупо и неправильно. Все его фрустрации были такими же надуманными и пустыми. Вот оно счастье — дом, любимая женщина, самая прекрасная дочка на свете. Все это только его. И всегда будет. И не надо разрушать чье-то шаткое и зыбкое. Потому что лучше у Димы больше не будет. Вот оно, лучшее — в его руках. Он не выдерживает переполняющих его чувств и снова прижимает Лизу к себе, крепко так, еще чуть-чуть — и сломать ведь можно. Но он не может ее отпустить, не сейчас. Она шипит, как-то обреченно выдыхает и обмякает в его руках. Он немного разжимает их, но Лиза не отстраняется, только начинает гладить его по спине и лопаткам, и шепчет утешительно. — Все-все-все, ты дома, все хорошо, Иванна спит, я тоже сейчас в кровать пойду, а ты примешь душ и к нам. Хорошо? И вот теперь она отстраняется и заглядывает ему в глаза. Дима свои не отводит, хоть покрасневшие белки и блестят от накативших слез. Он смаргивает влагу и вымученно улыбается. — Как там ваш мальчик, Сережа, кажется, да? — Она прикасается к его лицу, беря подбородок к ладони, поглаживает большим пальцем скулу. — Да нормально вроде, переволновался, потом напился. Я дождался Тихона и передал из рук в руки, — он даже не врет ей. Он не хочет больше ей врать. Но как сказать правду — не знает. И какая она, эта правда? Диме бы сначала прояснить ее для себя. Лиза качает головой, целует его заросшую щеку, и хмыкает: — Мальчишки такие мальчишки. И, кажется, она не о Сереже. Но Дима боится уточнять. Он жмурится и качает головой. Потом кое-что понимает, принимает, даже. Мальчишки, да! Мальчики. Ведь был же уже разговор об этом, но Дима все как-то не решался. А теперь… — Лиз, — неуверенно произносит он. — А? — приподнимает она свои тонкие брови немного обеспокоенно. — Помнишь мы тогда говорили о мальчике? Ну про второго ребенка? — Ты все-таки хочешь? — счастливо улыбается Лиза. На лице у нее отчетливое облегчение, будто она ждала совсем другое от него услышать. — Я думаю, нам просто нужно попробовать. А потом, как получится. Все же девочки самые прекрасные создания в мире, я буду не против еще одной дочки, — он поднимает ее над полом за талию, Лиза охает и задушенно хихикает, а Дима несет ее в спальню, стараясь шуметь как можно меньше. Когда она оказывается на кровати, Дима нависает над ней, любуясь ее мягкой женственностью и нежной красотой, и она для него сейчас — самое неземное и потрясающее существом во всем мире. — Ну как, ты со мной? — заигрывающе произносит он. — Однозначно, — кивает Лиза. — Но сначала душ-душ-душ. — Есть, mon général⁴! — салютует он двумя пальцами и они оба начинают счастливо смеяться.