***
— Там в ЦДМ хуйня какая-то происходит, они Росгвардию пригнали. — Тиша листает новостную ленту, постоянно пытаясь дозвониться Коткову. Тот даже не сбрасывает, просто не берет трубку. Тиша наконец просто пишет ему: «Мне приехать?» Естественно, не получает ответа и засовывает телефон в передний карман толстовки. — Проебешь, — показывает Филя пальцем на припрятанный гаджет. Тиша, щурясь от солнца, смотрит на него, уютно расположившегося на скамейке рядом. В Москве сегодня погода просто чудесная, и они сразу решили прогуляться, чтобы не потерять ни секунды солнечного дня. Завтра Тихону в Питер, а там солнце только по праздникам или когда Тиша занят по горло. — Так ближе всего будет, — пожимает плечами Жизневский, поправляя телефон в кармане, чтобы лежал поглубже. — Вот че ты волнуешься, все нормально будет, че, Баббл с организацией не справится? — беззаботно произносит Филя, подставляя лицо солнышку. — А вот хуй знает, хуй знает, — тянет Тиша, затягиваясь. — Рассла-а-абься, — треплет его по плечу Бледный, — во лучше, смотри, какой ферзь, — указывает он на пафосно шагающего мимо них парня. — Это надо заснять, — довольно улыбается Тиша. Он в итоге пропускает Ромино «не надо, тут пиздец, мы сами уже уходим» и к моменту, когда ему звонит сам Сережа, к ним присоединяется Янковский. Они почти доходят до Воробьевых Гор, когда он находит их сам, повиснув сзади на их плечах. — Ванечка, — довольно тянет Тихон и обнимает друга. Тиша и отвык от того, какой он маленький, Сережка совсем по-другому в объятиях ощущается — крупнее, тверже, — а этот почти как Ксюха. Почти такой же хрупкий. И самое интересное, как бы Тиша ни рад был его видеть, для себя отмечает отсутствие хоть какого-то сожаления, что все между ними так вышло. От этого Жизневский облегченно выдыхает и еще крепче прижимает Янковского к себе. Тот ворчит: — Ну все, дышать нечем, отъебись. И ровно в этот момент раздается телефонный звонок. Тиша даже толком не успевает отпустить Ваню, продолжая держать его одной рукой за талию, второй тянется в карман. — Сережка, — довольно произносит он и тут же принимает вызов. Горошко на том конце лепечет не переставая, как его сначала окружила толпа, как почти мгновенно набился торговый центр, и через полчаса дышать стало абсолютно нечем, и у него сердце билось так часто-часто, а потом ему лису подарили, а потом другую в него кинули. И он пытался отодвинуть толпу подальше, но его не слушали, да и отходить было некуда, а потом ему стало плохо… Тихон слушает почти бессвязный поток, переставая улыбаться и меняясь в лице. Он переводит взгляд на Янковского, который стоит все еще близко, прижимаясь бедром к бедру, навострив уши и округлив рот от удивления. Слышит ли он то, что говорит Сережа, Жизневский не знает, но хитрое выражение лица, сменяющее удивление на лице Ванечки, ему ой как не нравится. Тиша делает шаг назад, а Ваня все не отлипает, повиснув у него на плече. — Ты сейчас в порядке? — спрашивает Тихон у Горошко. — Да-да, — выдыхает, выговорившись, Сережа, — все прошло уже, мы по горячим следам обращение записали, извинились, но мне как-то все равно неловко… — Сереж, прекрати, — выдыхает Тихон. — Ты ни в чем не виноват. Куда вы сейчас? — К Роме поедем. Ты подъедешь? — В голосе Сережки надежда, и Тиша уже готов дать ответ, но о себе дает знать Филя. — Не, брат, мы так не договаривались. Ты завтра уже в Питер, а сегодня у меня. Бледный стоит по левое плечо, почти так же близко, как и Ваня, только что в руки, в отличие от него, не вцепляется. — Ага, — кивает головой довольно Янковский и кладет подбородок Тише на руку, держащую телефон, в опасной близости от динамика. — Я… — неуверенно произносит Жизневский в трубку. — У меня просто были другие планы… — Тиш? У тебя голос странный. С тобой все в порядке? — как-то растерянно произносит Сережа. — У него все прекрасно, тепло, светло, сыто и пьяно, — громко произносит в Тишину трубку Янковский и отшатывается от замахнувшегося на него Жизневского. — Ваня, блять… — раздраженно шипит Жизневский и обращается к Горошко, наконец оттолкнув от себя Янковского: — Сереж… — Это Янковский? — удивленно произносит Сережа и, не дав сказать и слова: — Я все понял, Тиш, — холодно договаривает и отключается. — Вот нахуя? — орет Жизневский, поворачиваясь к хохочущему Ване. — Да ладно ты, — держась за живот, продолжает смеяться он, а потом резко замолкает, распрямляется, подходит вплотную и выдыхает чуть ли не в губы: — Ты ж ему не девственником достался, пусть знает. И тут же снова делает шаг назад и начинает хохотать так задорно и заразительно, что Тиша сам не может сдержать улыбку. Тут же подключается Филя, обхватывая Тихона за плечи. — И правда, Тиш, все ж нормально. Взрослый парень, он че, шуток не понимает? — Понимает, раз со мной встречается, — хмыкает Жизневский, подкуривая сигарету. — Он сам та еще оторва, никогда не поймешь, то ли шутит, то ли серьезно говорит. Тиша, конечно, немного лукавит: он всегда видит, когда Сережа шутит, а когда дело пахнет жареным. Но сейчас Тихон вроде ничего такого за ним не ощутил, а Сережка любит немного постервозить, поэтому последнюю фразу Тиша всерьез не воспринимает. Жизневский дает себе отмашку, следует за шагающими и что-то бурно обсуждающими Филей и Ваней и наконец расслабляется. Когда, добравшись до квартиры Бледного, Тихон наконец открывает обращение Ромы, Димы и Сережи к фанатам в связи с случившимся в ЦДМ, он понимает, как проебался. Он набирает номер Сережи, который оказывается недоступен, тянет протяжное «бля-я-я-я-я» и утыкается лицом в ладони.***
Серый так и стоит на кухне голышом, держит в руке кружку и мочит ее под краном. Вода льется сильной струей, ударяясь о дно, под напором через фарфоровые края вырывается наружу, разбрызгиваясь вокруг. Уже вся столешница рядом с раковиной мокрая. Тиша подходит к нему, опустившему голову, все глядящему на журчащую воду, и настойчиво забирает из рук злосчастную кружку. Выключает кран, разворачивает к себе Сережу за плечи и заключает в объятия. Сережка и сам весь мокрый. Кожа живота, бедер и груди холодит влагой Тишино тело — весь забрызгался, чудо в перьях. Тиша целует растрепанную макушку, хватает Сережку под задницей двумя руками, — тот только хмыкнуть успевает и обхватить его за талию коленями, — и несет в душ. Тиша сначала не мог его таскать, слишком Сережа казался тяжелым, но желание носить его на руках было таким сильным, что Тихон просто натренировался. А Сережка приспособился, сначала сопротивлялся, матерился, а потом помогать начал, вот как сейчас, не мешал лишними движениями, а лишь цеплялся всеми конечностями за спину и бедра и влажно дышал в шею. Слава богу, у Ромы не душевая кабина, а полноценная ванна, поэтому внутри они помещаются вместе. Сережка уставший, не спавший всю ночь, приваливается к Тишиному плечу, пока тот намыливает ему спину и плечи первым попавшимся куском мыла. Сережа мычит что-то невнятное, и Тихон, отстранившись, спрашивает: — Что? Сережа лишь качает головой и прикрывает веки. Он весь в капельках воды; она льется из лейки рассеянным потоком, скатывается по виску тонкими струйками, мочит волосы, ресницы, слепляя их острыми стрелками, и Тиша, повинуясь внутреннему порыву, слизывает одну из капель с подбородка. Щетина царапает чувствительный язык, а Сережа откидывает голову и приоткрывает рот. Жизневский не может игнорировать такое откровенное приглашение и жадно захватывает влажные губы своими. Сережа по-прежнему соленый, они ведь так и не помылись до конца, но острое возбуждение вновь перекрывает все другие потребности, и Тиша толкает его к кафельной стене. Выцеловывает колючий подбородок, острый кадык, тонкую кожу над ключицами, почти захлебываясь потоками едва теплой воды, льющейся сверху. Сережка отфыркивается и настойчиво давит ему на плечи. Тиша опускается на колени (благослови бог Рому и его любовь к большим размерам ванны), по пути все-таки облизывая созданный им только что засос, слыша задушенный стон сверху, поднимает на раскрасневшегося, покрытого пятнами румянца на скулах и груди Сережу глаза и, хищно улыбаясь, берет уже крепко стоящий член в руку. В голове все те пошлости, которые говорил ему Сережка сегодня ночью по телефону, пересекаются с его действиями, и у Тиши буквально срывает крышу от острого болезненного возбуждения. «Облизать твой член, вот о чем я мечтаю весь вечер, вот тут Ромыч рядом, а я хочу засунуть тебя в рот и не выпускать до утра», — шептал ему судорожно Горошко, и Тиша краснел под насмешливым взглядом Фили, который ходил по кухне из угла в угол, накрывая на стол, а у Жизневского не было сил и желания отключить вызов. Сейчас Тиша облизывает гладкую терпко-соленую головку, дразнит чувствительную уздечку, проходится кончиком языка снизу вверх и проталкивает его в маленькую дырочку уретры. Сережа ахает задушенно и подается бедрами вперед. «Я бы вылизал тебя всего, от основания до головки, но в рот бы до последнего не брал, ты просил бы меня, умолял, а я бы только дразнил и ни-ни внутрь. Хочешь этого, Тиш?» Тихон тогда этого очень хотел, но сейчас он не дразнит, нет. Он берет Сережу полным ртом почти сразу, растягивая губы вокруг горячей плоти, держа рукой у основания, другую опуская на собственный чувствительный до болезненности член, и начинает двигать в такт движениям рта. «Ты такой длинный, что, даже когда я пытался бы расслабить горло и пропихнуть тебя глубже, все равно получилось бы положить два пальца на основание, чтобы усилить эффект. Чувствуешь мою глотку, Тиш, хорошо тебе?». Тихон сглатывает соленый вкус, прижимает язык вниз, а Сережину головку проталкивает внутрь, пытаясь расслабить небо. Горошко всхлипывает, а его член начинает продвигаться вглубь, упираясь прямо в заднюю стенку глотки. Тихон сглатывает, чувствуя, как щиплет глаза от выступивших слез, но гортанный Сережин стон поощрения дает ему силы не отстраниться. «Мне так нравится, какой ты гладкий, упругий, горячий в моем рту, леденец — да и только. Но знаешь что, Тиш, а? Я всегда любил жевать, а не сосать. И иногда мне хочется откусить тебе член, какой ты охуенный». Тиша никогда не думал кусаться, Тиша ласкает как можно мягче, тягуче, помогая себе руками, так и не осилив долго глубокое проникновение, он втягивает щеки, создавая отрицательное давление, двигает головой все быстрее и резче, постоянно проходится языком по уздечке. Вода льется куда-то на затылок, слава богу, не попадая в нос, но смывая подтеки слюны на губах и подбородке, которую Тиша не успевает сглатывать. Но даже если бы не это, Тише было бы все равно. Он пережимает себя у основания, глуша подступающий оргазм, — не сейчас, он хочет кончить внутрь Сережи, — и чувствует, как тот напрягается всем телом, выдыхая молящее «Тиш». «Кстати о вкусе, ты всегда почему-то острый. Сколько перца ты жрешь, огнедышащее ты создание?» Сережа не острый, он солено-сладкий, и кто бы сказал, что Тиша будет с удовольствием глотать вяжущую рот сперму, ещё год назад Тихон бы обязательно плюнул ему в морду. А теперь он не сплевывает. Он только промывает рот после, убирая остатки горечи, и поднимается с затекших коленей, целуя расслабленного, еле держащегося на ногах Сережу в висок. Тот впивается ему в лопатки тупыми ногтями, бренчит браслетами, и Тихон в очередной раз умиляется тому, что тот снял все, кроме них. Жизневский спешно домывает их обоих и, толком даже не вытеревшись, ведёт, прильнувшего к его плечу, засыпающего Сережку в спальню. Тот отрубается почти сразу, как только его голова касается подушки. Тиша смотрит на его часы, лежащие на тумбочке, — девятый час. И проверяет собственный телефон. Где после едкого от Фили «ну, в порядке твоя принцесса?» идет сообщение от Коткова: «Я приеду в десять вечера, чтобы даже запаха вашего в квартире не было». У них есть время до вечера. Жизневскому это кажется вечностью. Он тянет на себя сбитое к изножью покрывало, накрывая их обоих, ложится позади Сережки и мгновенно проваливается в сон. Последней мыслью становится, что все-таки Филя совершенно неправ, Дима никогда ему не навредит. Вот он снова Тише с Сережей помог как настоящий друг. Настоящий. Друг.***
Холостяцкая Филина берлога встречает их запахом ветра с простуженными насквозь комнатами. Иногда Тише кажется, друзей он себе выбирает одинаковых, чтобы терпеть их привычки было проще. Любовь к холоду у Бледного с Янковским одинаковая. А вот Сережка наоборот — постоянно мерзнет, хоть и делает вид, что все нормально, но гусиной кожей сразу покрывается, как только Тиша после секса пытается проветрить. Сам же Янковский покидает их с Бледным еще на набережной, спеша на встречу с Дианой. Он хитро подмигивает Жизневскому и бросает вслед: «Держи в курсе своей любовной драмы. Мне прямо интересно, как у вас там все разъебется». Тихон, конечно же, ему ничего рассказывать не намерен. Но то, с какой легкостью Ваня забывает все прошлое, даже подкупает. Янковский просто разворачивается и идет дальше по жизни, а Тиша так никогда не умел. Он даже в какой-то степени завидует. Иногда хочется уметь отпустить, да не получается. Филя снова радушная «хозяюшка»: накрывает на стол и достает заранее припрятанную в холодильник водку. Тиша, оставленный наедине с собой, не прекращает попытки дозвониться до Горошко. Если бы Тиша видел, как ему на самом деле плохо, он бы обязательно приехал. Но сейчас, кажется, поздно, и Жизневский разрывается между обещанным дружеским вечером Бледному и стрессанувшим Сережей. Да и не один тот вроде. С Ромой уж точно, и там Чеботарев с ними был… Тиша снова и снова проматывает то самое обращение, постоянно на Сережке залипая. Весь бледный, с покрасневшими глазами, нервно трясущимися руками, кусающий пальцы и смотрящий на ребят таким затравленным взглядом, он вызывает только одно желание, — завернуть его в плед и напоить горячим сладким какао. И на черт знает каком просмотре злополучного видео Филя не выдерживает и просто-напросто забирает у него телефон. Он кидает его в верхний ящик посудной тумбочки и опирается задницей о столешницу, перекрывая подход. Тихон смотрит на него, изумленно хлопая глазами, а тот нравоучительно произносит: — Я ведь думал, он тебе в радость будет, Сережка этот твой. А ты таскаешься с ним, как привороженный. Друзей, вот, совсем забыл. — Филь, я ж тут, у тебя, — виновато тянет Тихон. — Вы пуповину-то друг к дружке перережьте. Ты же всегда независимым был, даже когда женился. — Мы поэтому и разошлись… — как-то обреченно произносит Жизневский. В тумбочке начинает вибрировать — Тише кто-то звонит, и он даже знает, кто этот кто-то. Тихон смотрит на упрямо нахохлившегося Филю и встает из-за стола. Подходит близко-близко, нависая сверху. Тот только руки на груди скрещивает и смотрит так сурово, будто не Тихон тут на добрые полторы головы выше. — Филь, телефон отдай, — мягко произносит Жизневский. Смартфон все еще вибрирует на беззвучном, заставляя бренчать металлическую посуду раздражающим звуком. — Чтобы ты полвечера на нем висел? — Я ж сейчас выйду и не приеду больше. Телефон не жалко, — все еще мягко угрожает Тихон. — И куда поедешь, «Нежалко»? — иронично произносит Бледный. — К Сереже поеду, — подтверждает его догадки Тиша. И сам понимает, как жалко звучит. — Филь, Филя, пожалуйста, — просяще скулит он, прижимая лоб Бледного к своему плечу, растрепывая кудрявую макушку. — Я просто отвечу, поговорю, а от тебя никуда не поеду. Мы посидим, как и хотели, песни поорем. Просто дай поговорить, по-хорошему прошу… — Твою мать, — отталкивает его Бледный и отходит в сторону, и Тиша мгновенно открывает ящик, уставившись на прекративший звонить телефон. — Ты обещал, — повторяет сурово позади него Филя. Тиша бросает короткое «угу» и набирает пропущенный номер. — Знаешь, что самое смешное? — мгновенно раздается на том конце истерическое. — Я ведь с Ромашкой договорился еще вчера. Он к своей мамзеле едет, а нам с тобой хату оставляет. — Блять, Серый… Ты ж… вот блять… — выдыхает неверяще Жизневский и оседает на пол, прямо рядом с раковиной, упираясь спиной в злополучную тумбочку. — Сюрприи-и-из! — орет в трубку Горошко. — Ты же понимаешь, что так не делается? — устало произносит Тихон. — А как делается? А? Скажи мне, знаток подпольных гей-связей? — Голос его злобный, и Тиша понимает: знает. Все знает. Тиша поднимает взгляд на стоящего рядом с ним Бледного, тот наклоняет голову набок, рассматривая Жизневского как диковинную зверушку. — Сереж, ты как-то вывернул все опять… — Как я вывернул? Скажи? — Сережа тяжело выдыхает и добавляет: — Блять, Тиш… — виновато и просяще, и Тише становится неимоверно стыдно, — скажи, Янковский там с вами, да? Или Фили вообще нет, и вы вдвоем там опять… — Твою мать, Сереж… — Тиша трет устало лицо, — тебе трансу включить, чтобы ты проверил? Нет сейчас Вани, и вообще у нас с ним ничего нет. Мы друзья просто, что ты себе втемяшил в свою дурную голову? — Замолчи, заткнись. Заткнись… — Голос Сережи снова какой-то бесцветный и уставший. — Я так иногда тебе въебать хочу. Въебать, а потом выебать. Или, может, в другой последовательность. Хуй знает уже, что я хочу… — Последнюю фразу Тихон еле слышит и только открывает рот, чтобы успокоить этого глупого мальчишку, как тот вырубает связь. Он смотрит на экран смартфона, несколько минут пытаясь понять, стоит ли перезванивать Сереже, и решает набрать Коткову. Весь разговор с Ромой так и проходит под пристальным взглядом Бледного. Отключая наконец вызов, Тиша пытается подняться с корточек и охает от ощущения, как по затекшим мышцам начинает распределяться кровь, неся за собой толпу мурашек. Филя, видя его неловкие попытки, подает руку и шутливо проговаривает: — Ну что, болезный, лечиться будем? — А что нынче за лекарство? — хохотнув, произносит Жизневский. — Сорокаградусное пойдет? — смеется Филя, и Тиша, схватившись за него, наконец поднимается. — Однозначно. — И начинает надрывно хохотать. Несколько часов Тиша не касается телефона, заливая смутное чувство пиздеца уже теплой водкой. Он не может понять, как поступить правильно: поддаться манипуляции и поехать к Сереже, в дальнейшем дав ему в руки такой мощнейший инструмент для управления собой, или остаться тут, с Бледным, показав свою независимость. И самое главное, Тише и того, и того очень хочется. И почему все самое важное происходит одновременно? Вот если бы Сереже вчера стало плохо, Тиша бы даже и не подумал, из Питера бы примчался, а сегодня уже бы и с Филей погулял, или если бы… Он не выдерживает и все-таки берет в руки смартфон, отмахиваясь от ехидно приподнявшего бровь Филиппа. Серый отвечает не сразу, и, судя по протяжным и развязным ноткам в голосе, он в зюзю пьян. — Приве-е-ет. — И от радости в его голосе Тишу даже немного отпускает. — Сереж, слушай, я все-таки приеду сегодня. Хочешь? — Хочу, Господи, как я хочу-у-у, — тянет счастливо Сережа. Бледный напротив закатывает глаза. — Только попозже, — уговаривает его Тихон. — Я с Ромой уже поговорил, вы там пока без меня, хорошо? — Да-да, конечно, — послушно соглашается Сережа, как будто это не он обещал недавно «въебать и выебать». — Я так тебя хочу, — резко переводит тему он, и Тихон замирает с открытым ртом. — Ты бы знал, как я тебя хочу, это пиздец просто. Облизать твой член, вот о чем я мечтаю весь вечер, вот тут Ромыч рядом, а я… Тиша облизывает мгновенно пересохшие губы, слушая шепчущего Сережу. Горошко, кажется, сейчас прямо тут присутствует, говорит все это Жизневскому на ухо. И Тиша его влажное дыхание на шее чувствует, и запах только его, ни с чем не сравнимый, и руки его, уже под резинку штанов залезающие… Тихон поднимает виноватый взгляд на Филю, тот только качает головой и наливает ему рюмку водки. Прямо до краев наливает. Свою пьет молча, смотря, как тяжело дышащий Тихон прикрывает лицо ладонью, с места сойти боится, запалить перед другом свое недвусмысленное положение. Хотя чего тут уже палиться. И так все очевидно. И когда Жизневский наконец спустя несколько долгих мучительных десятков минут отключает вызов, Бледный произносит: — Пиздец, ты влип, брат. Тиша смотрит на него исподлобья, выпивает залпом налитую ему рюмку, даже не закусывая, и истерически начинает смеяться. Филя смотрит на него молча, только бровь приподнимает. На лице его — весь скепсис мира. Тиша наконец успокаивается, выдыхает резко и выпаливает: — Я Диме позвоню. Он все порешает. — Удобно, — кивает Филя, — когда есть человек, который решает твои проблемы. Только знаешь что? — говорит он улыбаясь и нанизывает на вилку какой-то купленный в ближайшем магазине корейский салат. Тиша не знает, Тиша только неуверенно пожимает плечами. Филя как кот улыбается и вроде даже как шутит: — Он в итоге тебя и зароет. — Да иди ты на хер, это ж Димон, зароет он, — отмахивается Жизневский и смотрит на вибрирующий на столе телефон. А вот и Чеботарев. Легок на помине…***
Просыпается Тиша уже один. Он первым делом смотрит на время (12:38). Облегченно выдохнув, надевает треники на голое тело и идет искать Горошко. Тот обнаруживается на кухне, сидит, забравшись на стул с ногами, жует бутерброд, явно сделанный на скорую руку — тот весь разваливается, но Горошко упрямо пихает выпадающие то сбоку, то сзади куски колбасы в середину и откусывает каждый следующий кусок, все больше открывая рот. Он почему-то очень сильно при этом хмурится, и Тиша понимает: обдумывает явно что-то очень неприятное. Тиша отбирает у него это безобразное нечто из хлеба и колбасы, разбирает, составляет снова, так, чтобы удобнее было есть, прикрывает еще одним куском хлеба сверху и выдает обратно. И, пока Сережа не стал вновь себя накручивать, спрашивает: — Ты до сих пор дуешься? — Сережа удивленно приподнимает брови, но Тихон продолжает: — Я же говорил уже, мы просто дружим, ничего между нами нет… — Но было, — облизывая пальцы, кивает Сережа. — Но было, — соглашается Тихон, — просто ты же понимаешь, что… — А что все-таки у вас было с Димой? — совершенно нейтрально спрашивает Сережа, запивая наконец доеденный бутерброд чем-то из кружки. И, убирая пятерней челку назад, наконец поднимает взгляд на Тихона. Теперь черед Жизневского удивленно приподнимать брови. Сережа смотрит с мягкой улыбкой, совершенно не рассерженный или расстроенный, и Тихон сглатывает мгновенно образовавшийся комок в горле. — Ой зря я тебе это рассказал, — нервно хихикает Тихон. — Ты рассказал про то, чего не было. А что было, Тиш? Что ты чувствовал? А сейчас что чувствуешь? — И это настолько правильный вопрос, который Жизневский совершенно не ожидает от Горошко. Тиша протягивает руку, забирает у Сережи кружку, обнаруживая в ней не чай или кофе, а чуть теплую кипяченую воду, покачивает в руке злосчастную посуду, ту самую, которую утром полоскал Сережа в мойке, с глупой надписью «Роман всей твоей жизни», глядит на остатки воды и выпивает в надежде убрать внезапно образовавшуюся во рту сухость.***
Если бы Тихон знал, что это будет так ужасно, он бы никогда в жизни не согласился. Вот что, твою мать, ему стоило попросить запасной матрац и спать на полу. Какого хрена он бросил уныло смотрящему на остатки своей развалившейся кровати Диме: «Можем пока на моей поспать, полторашка же». Сейчас Тиша об этом неимоверно жалеет. Нет, Чеботарев не храпит, не пинается и тем более не кричит во сне. Он просто устраивается вечером в кровати, когда Тиша даже не собирается ложиться, разворачивается к стенке и мирно засыпает. Его лопатки и ребра еле заметно ходят под смуглой кожей, а растрепанные длинные волосы то и дело норовят упасть тяжелыми прядями на Тишину подушку. Чеботарев идеальный сосед. Тихий, не мешающийся под ногами, уходящий, когда Тиша его просит, бог знает куда (и теперь Жизневскому очень интересно, куда же он пропадает в такие вечера и ночи), и соглашается на Тишины авантюры, если они не мешают учебе. Дима очень хочет доучиться. Дима умный, талантливый и красивый. Дима улыбается так ясно и солнечно, что у Тиши сердце внутри замирает. Дима смотрит своими неземными глазами открыто и честно, приподнимая густые потрясающие брови, на очередную глупость Жизневского, но никогда не злится. Дима идеальный сосед, и, что уж врать, Дима просто идеальный. И Тиша в него просто безбожно влипает. Эти острые лопатки и худые плечи и так не давали Жизневскому покоя, когда Чеботарев спал на кровати в другом конце их общей комнаты в общаге. Чертов фонарь, светящий прямо в окно, и полное отсутствие каких-либо штор не давали простора Тишиному воображению, потому что было светло как днем. Но тогда Тиша мог просто отвернуться носом к стенке и убедить себя, что его совершенно не возбуждают поджарые мужские тела. А сейчас вместо стенки Чеботарев и эти чертовы его лопатки. А еще от него жаром хлещет, даже одеяла не надо, и пахнет он чем-то просто одуряющим, хоть и не пользуется одеколоном, как Тиша, но лимонная свежесть его кожи (гель для душа, что ли?) и ментоловый запах от волос уже въелись в ноздри и действуют не хуже любого афродизиака. И кожа эта на вид такая гладкая, но Тиша знает, уверен, ни на секунду не такая гладкая, как у любой девчонки. Потому что Димка, в отличие от них, никакими кремиками не мажется, а загорает на солнце до волдырей на плечах, которые потом Тиша ему помогает отковыривать, когда кожа слезает лоскутами. И теперь там вместо коричневого пигмента светло-розовые участки, и вот они точно гладкие. И Тиша, будто хочет убедиться в правильности своих догадок, тянет руку и прикасается подушечкой к месту новообретенного эпидермиса. И правда гладко. Тиша еле слышно выдыхает и проходится пальцем со светлого участка на плече к загорелому, и тот действительно более шершавый и грубый на ощупь. И этот контраст такой яркий, что дыхание перехватывает. Тихон облизывает пересохшие губы, подается вперед, немного перемещая голову ближе к Диминой шее, и замирает, прислушиваясь к его мерному дыханию — спит. Жизневский, осмелев, раздувает ноздри, вдыхая запах друга, ощущая, как к лимону и ментолу примешивается слабый запах свежего пота, — все-таки в комнате душно, а Димка по пояс укутался одеялом, — и уже плашмя кладет ладонь ему на спину. И это простое действие, ощущение горячей чуть вспрелой кожи под рукой, смесь запахов, вид такого потрясающего Чеботарева сзади, отдается острым возбуждением в яйца. Жизневский резко выдыхает, кусает губы, зажмуривается, пытаясь представить перед собой что-нибудь отвратительное, например бабу Маню, ворчащую «опятя по мокрому натопали», но это совершенно не помогает. Перед глазами все еще пятнистая после неудачного загара кожа, длинные темные пряди, раскиданные по подушке, и острые крылья лопаток. Тихон сжимает колени, — член от этого дергается в обтягивающих боксерах, — и, громко выругавшись, вскакивает с постели. Естественно, он будит Диму, тот поворачивается в его сторону, пока Тиша, стоя спиной к нему, натягивает треники. — Че случилось? — сонно жмурясь, спрашивает Дима. — Ссать пошел, — бурчит Тихон. — А че так орать-то, пиздец. Вот ты пидорас, Жизневский, — ворчит Чеботарев и снова отворачивается к стенке, теперь полностью закутавшись в одеяло по уши. И что ему мешало так сразу сделать? Тиша шипит себе под нос «ты даже не представляешь, как ты прав» и вылетает в коридор, чудом только не хлопнув напоследок дверью. Хорошо, что в коридоре никого нет, и он быстро направляется с так и не опавшим стояком в ванную на этаже. Там хватает пары движений, чтобы бурно кончить в подставленную руку, а потом минут пять залипать на собственную сперму, размазывая ее по ладони. Он думает, а что бы было, если это была Димина сперма? От этого даже немного возвращается возбуждение, и он из любопытства все-таки облизывает пальцы — вкус такой отвратительный, что Тиша тут же сплевывает в ванную, а потом долго полощет рот, пытаясь избавиться от горечи.***
А потом Дима начал подавать совершенно противоречивые сигналы, и Тихон это принял как призыв к действию. И ошибся. Тиша мотает головой, понимая, что не может ответить на вопрос Сережи однозначно. Потому что он знает, что чувствовал тогда, когда в юности влюбился в Чеботарева. Но что он чувствует сейчас — прямо сказать не может. Он любит Диму, это он слишком давно для себя понял. Он благодарен ему за все, особенно за Сережу. Но вот что остается после всех тех лет безусловно прекрасного общения, — так это флер непроходящей обиды на Чеботарева. Тиша иногда задается вопросом — а что было бы, если Дима тогда не отшил его так мягко и корректно, как он умеет, что, если бы они все-таки попробовали? Может, совсем по-другому сложилась жизнь, и Тиша не болтался бы, как говно в проруби, обретя еще тогда опору и лучшую в мире пару в лице Чеботарева? Это все, конечно, фантастика, особенно в России. Но они бы нашли выход, почему-то Тихон в этом абсолютно уверен. Но Дима все решил за них обоих. И если тогда это было ошибкой, то сейчас его решение, принятое за них с Сережей, — лучшее, что происходило в жизни Тихона. Поэтому Тиша встает из-за стола, протягивает Сереже руку, и тот не сомневаясь берет ее в свою. Эта Сережина открытость настолько поразительна и подкупающа, Тихон до сих пор поверить не может, что он его. Тиша пожимает горячие шершавые от мозолей пальцы и тянет Горошко за собой в спальню.***
В отличие от Тихона, Сережа может брать очень глубоко — по самую глотку. И если бы Тиша его не жалел, он бы еще и яйца за щеку всунуть попытался. Он видел как-то в порно, и ему жутко понравилась эта идея. Но это Сережа, и Тиша ничего не делает с ним без разрешения. Он попытался как-то, и ему пообещали яйца откусить и на помойку выбросить. Правда, Сережа тогда так сильно покрылся румянцем возбуждения, что Тиша уверен был: ему эта мысль тоже в голову запала. У Сережи рвотного рефлекса будто и вовсе нет. Тиша, сидящий у него на груди, погружается внутрь его рта, а тот только голову запрокидывает и глаза прикрывает. Тиша немного приподнимается, нависает сверху и начинает размеренно двигаться. Вперед — Сережа сглатывает, и Тиша замирает, глуша чрезмерные ощущения. Назад — задержавший дыхание Сережа делает вдох. И снова вперед, головкой упираясь в мягкое и упругое горячее горло — из-под длинных ресниц скатывается одинокая слеза, и Тиша, убрав ее большим пальцем, снова отодвигается, давая вздохнуть. Руку назад протягивает, на член Сережин кладет, — тот стоит, явно приветствуя все происходящее, — и, ощущая своими членом вибрацию стона удовольствия, Тихон убирает ладонь. Позже. Он даст Сережке кончить, но позже. Теперь Тиша двигается уже не щадя, трахая жаркий рот с оттяжкой, а Сережка поскуливает и дышит шумно носом, но себя не касается, только на задницу Тихону ладони кладет и управляет процессом: вот чертенок, вроде трахают его, а вроде бы и нет — все контролирует. И в нем так хорошо, что останавливаться не хочется, а если они так продолжат, это все слишком быстро закончится. Поэтому Тиша назад подается и выскальзывает из призывно раскрытого рта. Сережка только моргает осоловело, а Тихон уже сверху его бедер оказывается и сам на его член насаживается, медленно покачивая бедрами. Оба замирают на полпути, Тиша скулит, наконец почувствовав член внутри, а Сережка охает, ногтями ему в бедра вцепляется, — точно царапины останутся, ну вот тебе баш на баш, — и подкидывает резко бедра вверх. Болью простреливает поясницу, но Тиша даже привыкнуть не успевает, Сережка резко и быстро начинает двигаться. И боль так же быстро проходит, как появляется, принося с собой тягучее распирающей удовольствие. Сережу членом природа тоже не обделила — не так, как Тихона, но такой размер идеальным кажется — ни много, ни мало, как надо. Прямо как будто все специально под Тишу сделано. Тихон глаза от надвигающегося оргазма закатывает, руку на свой член кладет, но даже пары движений сделать не успевает, как его тут же на лопатки переворачивают, и Сережа сверху оказывается — начинает долбиться резко, быстро и отрывисто. Тиша даже сообразить не успевает, как тот внутрь кончает с тихим стоном и ложится рядом. Член у Тихона все еще стоит, а внутри пузырится неудовлетворенное желание, и Тиша смотрит на хитро улыбающегося Сережу и раздосадованно произносит: — Вот стервец. — И ему разозлиться хочется, да не получается. Только Тиша кулаком себя обхватывает, чтобы наконец кончить, Сережка на себя его за плечи тянет и в губы шепчет. — Внутрь. — Что? — недоуменно спрашивает Тихон. — Ты же весь вечер хочешь кончить мне внутрь, только просить все не решаешься. Тиша все русские и нерусские маты вспоминает, пока смазку, нечаянно закинутую под кровать, ищет, пока Сережу растягивает, который улыбается открыто и призывно. Пока двигается в нем, таком тугом и горячем, пока тот жмурится и губы кусает. У Сережи так больше и не встает, но он явно кайф ловит, да и Тиша его нормально, как хочется трахнуть не успевает, потому что оргазм накрывает неожиданно, вытряхивая из головы все мысли, скручивая тело тугим жаром удовольствия, оставляя за собой лишь восторг и вакуумную пустоту. Отходняк слишком долгий, Тиша всем весом так на Сером и лежит, слушая такую упоительную тишину внутри собственной черепушки, которая только Сережиным дыханием разбавляется. И сейчас все сделанное кажется таким правильным. Все, с что с ними происходит, все, что еще будет, потому что сейчас, кроме Сережки, нет никого дороже и ближе. И вот это состояние очень сильно отпускать не хочется, хочется продлить на подольше, потому что там, извне, — враждебный мир. Мир, где они точно никогда не смогут быть вместе… Поэтому, когда Серый его с себя аккуратно сдвигает, Жизневский зажмуривается и чувствует, как из глаз начинают катиться слезы. Изумлённо заломивший брови Серёжа нависает над ним, слезы со щек стирает и шепчет судорожно: — Ты че, Тиш, обиделся, что ли? Да прости меня, я с дуру так, я сам не свой был. Было обидно так сильно, вот я и… — Я люблю тебя, — спокойно произносит Тиша, оглаживая пальцами любимые острые скулы. Вон, на подбородке уже смешная двухдневная щетина почти в бородку превратилась. Сереже нельзя бороду носить, он на козленка становится похож. На милого, красивого козленка. — Я тебя люблю, слышишь, Сереж, — продолжает Тихон, и Сережа, вначале растерянный его внезапным признанием, начинает улыбаться как солнце. Его персональное солнце. — Не верь никому и ничему. Только мне верь. И Сережка, конечно, кивает. Верит — потому что Тиша так сказал. А Жизневский произносит и только сейчас понимает, что это абсолютная правда. И когда же Сережа из нужного, желанного и с ума сводящего стал по-настоящему любимым? И когда Тихон это действительно понял?***
На улице удивительно тепло для середины мая. Третий час ночи, а они с Филей решают, что пойти покупать на утро кофе, который как назло у Бледного ещё вчера закончился, обязательно прямо сейчас. Тише вроде как торопиться некуда, потому что Рома ему отзвонился, сказал, что Дима приехал, и они его до утра подождут, и «нехер посреди ночи по чужим квартирам шляться». Филя за него решил, что Тиша у него сегодня ночует, а утром едет забирать Серого к Роме. И вот чтобы с утра все-таки встать после бутылки водки, лакированной несколькими бутылками пива, они выпираются на улицу. Ближайший магазин оказывается закрыт, и они прутся в круглосуточный супермаркет, дорогу к которому Филя показывает как прирожденный Сусанин. В абсолютно незнакомом дворе Тиша матерится и открывает наконец гугл-карты. — Ебать-копать, Бледный, ты куда нас завел? — Он смотрит на них, точку, двигающуюся на карте, на месторасположение супермаркета и ржет. — Пошли домой нахер. — Да мы почти дошли, Тиш, вот там если повернуть… — Какое повернуть, дебик, — тычет ему в лицо телефоном Тихон. — Нам в другую сторону. И у Фили такое изумленное лицо, что Тиша снова не выдерживает и начинает смеяться. — Ладно, почапали домой. — Тебе кофе нужен будет, — упрямо настаивает Бледный. — Да ничего мне уже не нужно, Филь, — устало произносит Тихон и закидывает руку на плечи Бледному, разворачивает его в сторону квартиры. — Мне только бы к Сереже сейчас попасть — и все. И все, Филь. Только к Сереже. Они шагают медленно, Тихон протрезвел уже совсем. А Филя наоборот — косой как сабля. Тиша ведет друга домой, вдыхая запах весенней ночи, почти утра, и понимает, что ему действительно это и нужно. Ему просто нужно увидеть Сережу, понять, что он в порядке, убедившись в этом самостоятельно, а не со слов Коткова или Чеботарева. И ему уже насрать на какую-то мнимую независимость, про которую полночи ему талдычил Филя. Он не хочет быть отдельно от Сережки. Давно уже нет. Тихон так сильно желает быть с ним рядом, что, когда они приходят снова к Бледному домой, Жизневский накидывает на плечо сумку и набирает в Убере адрес Коткова. — Нет, Филь, я так не могу. Я поеду. Бывай, — говорит он осуждающе смотрящему на него Бледному и захлопывает дверь. Сережа для него нечто большее, чем приятное развлечение и безумно желанное тело. Намного-намного большее.***
Они стоят в Ромином коридоре, предварительно закинув постельное белье, как и обещали, в стиралку (Тиша еле разобрался с навороченными функциями), и снова целуются. Тихон отнимает себя от Сережиных губ почти насильно. Он когда-нибудь насытится этим парнем? Нет. Потому что никогда у них не будет только «их». Прятки, гляделки, постыдные касания на публике, когда уши заливает румянец, нет, не стыда — возбуждения, чужие квартиры, отели подешевле и позасраннее, чтобы тебе в лицо не смотрели, когда выдают ключ от убогого номера. Едут до вокзала они на одном такси, позволяя себе напоследок насмотреться друг на друга. Точнее, смотрит Тихон. Сережка, как пес, вновь сует нос из окна, и Тиша все любуется, как его волосы от сквозняка хаотично развеваются, постоянно лезут длинными прядками в глаза и рот. Тот лишь отфыркивается, жмурится и периодически на Тишу косится. И поцеловать его так сильно хочется, вот прямо тут, на заднем сидении такси, чтобы почувствовать вкус весеннего ветра на его коже, вновь вдохнуть этот щенячий запах и стереть ехидную улыбку с вечно красных, будто зацелованных губ. И сейчас Тиша точно знает, что виноват в таком его растрепанном и затраханном виде только он. И от знания этого внутри так тепло становится. И одновременно неимоверно тоскливо. На вокзале Сережка капюшоном укрывается и стоит чуть поодаль, копается в телефоне. И когда подходит их поезд, Тихон подходит к нему, руку пожимает, прощается, будто они сейчас не в один вагон заходить будут, будто не в один город поедут. Сережка заскакивает первым. Тиша смотрит на него, закутанного в ярко-оранжевую толстовку, с накинутым капюшоном на растрепанные пряди, и внутри у него тоска диким воем надрывается. Жизневский невольно вспоминает Янковского — почему-то с ним такого чувства неудовлетворенности не было, все эти прятанья по углам казались нормальными и обыденными. Встретились, потрахались, поржали над какой-нибудь только что придуманной хренью. С ним был ебучий веселый квест. А с Сережей отношения. Реализовать которые до конца никак не получается. До конца. Тиша сам своим мыслям усмехается, понимая, что конец-то ой как близок. Потому что они здесь, в этой ебучей стране с этими ебучими законами, потому что любой неосторожный жест может стоить тебе всего — карьеры, профессии. А иногда и жизни. Ведь шутить пидорские шутки — это одно, а быть пойманным с парнем — это уже совершенно другое. Поэтому они сейчас поедут на Сапсане вроде вместе, а вроде врозь. И просто взять Сережу за руку, потому что снова хочется потрогать усыпанную светлыми пятнами загорелую от весеннего солнца кожу, будет нельзя. Потому что он даже рядом не сядет. Они ведь договорились уже — вместе вообще не светиться. А иногда так хочется… — Я тут думал по поводу Димы… — Сережа возникает совершенно неожиданно. Он подсаживается сбоку, убирая Тишину сумку с сидения, — хотя они уже разошлись по разным концам вагона, как и договаривались, — наклоняется ближе и подбородок на плечо Тихону ставит. Наверное, это поколение совсем другое, думает Тихон, ничего не боятся. И почему-то от такого уверенного и расслабленного Сережи, с его хаотичной безбашенной энергией, Тише самому становится легче. Тот в локоть его вцепляется и заговорщически шепчет: — Так вот, Дима…