Калька

Дима тяжело выдыхает, закрывает дверь номера и опускается на так и не застеленную с утра кровать. Он оглядывает бардак в комнате: раскиданные по стульям футболки и брюки, открытый и погасший ноутбук на тумбочке возле кровати, стоящий рядом недопитым кофе, почему-то один белый кроссовок прямо посередине комнаты, — и цокает языком. Он сегодня утром проспал будильник и собирался второпях, устроив Мамаево побоище. Духота в номере стоит жуткая. Чеботарев все-таки скидывает с ног кеды и идет искать пульт от кондиционера. Тот почему-то находится рядом с так до конца и не разобранной с вечера сумкой. Дима и успел-то только вытащить несколько футболок и брюки, оставив остальные вещи перемешанными и наверняка помятыми. А еще вместе с пультом находится полупустая бутылка виски и недоеденная шоколадка. И все это на полу. Он хлопает глазами, потирает уставшее лицо, силясь вспомнить вчерашний вечер. Сразу с самолета он «отмечал» тот самый разговор с Лизой. Почему он это делал на полу — непонятно. — Ну и черт с ним, Господи, — выдыхает Чеботарев. — Вот насрать. Он неосознанно повторяет жест главного героя фильма «Все будет хорошо». Поднимает руку вверх, резко опускает и громко произносит: — Ну и хуй с ним. Удивительно, но это помогает. Принося какое-то облегчение, не прогоняя чувство вины, но делая его не таким гложущим и сильным. Он впервые со вчерашнего дня позволяет себе расслабиться без введения себя в невменяемое полупьяное состояние и идет наконец в душ. Из которого его почти выдергивает звонок телефона. Дима успевает только натянуть боксёры на мокрую задницу. Если это Лиза.. — Да, ало, — выпаливает он, даже не посмотрев имя абонента. — Ты че там, трахался? — звучит на том конце мягкий баритон, и Дима облегченно выдыхает. — Че запыхавшийся такой? — Если бы, — хихикает Дима, залезает на постель, откидывается на спинку кровати и включает громкую связь. — Из душа вышел, даже не вытерся. — Спешил на крыльях любви? — ржет Жизневский на том конце. — Всенепременно, — скалит зубы Чеботарев. — И че даже не покажешь, с кем? — все еще ехидно спрашивает Тихон. Диме кажется, или в его голосе проскальзывает нотка ревности? Да не может такого быть, отмахивается сам от себя Дима. — Серьезно, покажи, — уже не улыбаясь, говорит Жизневский, и Дима удивленно переспрашивает: — Что тебе показать? — Себя, — как-то хрипло говорит Тиша. Дима бурчит «господи, Жизневский, твою мать» поспешно ищет уже привычную иконку видеозвонка на экране, пока Тихон на том конце бросает короткое «жду» и отключается. Дима не успевает его даже набрать, как получает входящий, и сидящий с сигаретой Жизневский первым же делом спрашивает: — Че-то пропал ты, Димась, не звонишь, не пишешь, — и только Дима собирается начать оправдываться, фыркает от смеха и, похохатывая, произносит: — Ты бы сейчас свое лицо видел, че ж я, не понимаю? Понимаю я. Семья, работа, сам такой, — он затягивается, выдыхает дым в сторону и снова хитро смотрит на Диму. У того тепло поднимается из под сердца, от того, какой сейчас Тиша улыбчивый и расслабленный. — Я в Ростове сейчас, — говорит он и добавляет: — На съемках. — Я знаю, — мягко улыбается Жизневский, — поэтому и позвонил. — И правда из душа, — Дима видит, как Тишины глаза бегают по экрану, рассматривая, — еще мокрый. Чеботарев косится вниз, на капельки воды на своих ключицах, зачесывает торчащие ежиком волосы назад и поднимает телефон чуть выше. Мягкое тепло под сердцем превращается в нечто большее, опаляющее щеки, но еще не добравшееся ниже пояса. Поэтому Дима переводит тему: — Сам как? — спрашивает, стараясь примостить телефон с изображением Жизневского на грудь и принять как можно более удобную позу. У того на фоне необработанная деревянная стена, чем-то похожая на баню, и какой-то старый плакат на ней, явно еще советский. — В Калининграде я, — наклоняет голову Тихон, — раньше приехал, на «Зенит» хотел успеть. Вот домик снял, — крутит он рукой с зажатой в ней почти истлевшей сигаретой, — ближе к морю. Думал вообще связи не будет, а вот оно как. — Тихон кивает, довольно щурится и снова затягивается. — Ксюша, наверное, довольна, — осторожно произносит Дима. — Хорошая девочка Ксюша, — хмыкает Тихон, и на распев продолжает: — На улице Южной живет. Ее золотые косицы затянуты, будто жгуты. По платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы. Хорошая девочка Ксюша Со мной никогда никуда не пойдет… Он подносит сигарету к губам, но не затягивается. Смотрит куда-то в сторону, улыбается как-то открыто и ясно, но не Диме, а потом чешет подбородок, снова становится серьезным и наконец затягивается долго и полной грудью. — Никогда. — Выдыхает в сторону камеры и снова довольно щурится. «Это, получается», — думает Дима, — «получается…» — Тиш, — умильно тянет он, не веря в происходящее. Сколько Жизневский говорил ему, что устал врать и очень хотел прекратить этот фарс. — Ты один, что ли, прилетел? — Сначала один, — Жизневский хитро улыбается, потом поворачивается куда-то в сторону, где слышны чьи-то шаги, и добавляет, снова смотря в камеру: — Со мной друг приехал. — Филя? — Хуиля, — слышит Дима на заднем плане до боли знакомый голос. — Это?.. — Ага, — мягко тянет Жизневский. — Покажи его, — Дима слышит, как дрожит собственный голос от волнения, и добавляет: — Пожалуйста. — Хуй вам, я спать хочу, — орет откуда-то Сережа. Голос его глухой и хриплый, и у Димы радость за них мешается с щемящей тоской и неимоверным желанием быть с ними рядом. — Тиш, — тихо, просяще. Жизневский коротко кивает и начинает мостить телефон, поворачивая его в сторону. Диме становится виден краешек кровати, торчащая из-под одеяла Сережина ступня и розовая пятка, которую неимоверно хочется пощекотать. Сережка хохотал бы от этого в голос, извивался под ним, а Дима бы лег ему на поясницу, придавив весом. Сережка бы делал вид, что сопротивляется, но на самом деле кайфовал бы от острых ощущений и между хохотом и всхлипами сладко и возбужденно вздыхал. Дима облизывает в момент пересохшие губы, пока Жизневский вновь появляется в кадре, устанавливает телефон ровно, двигая немного его в сторону, и подмигивает в камеру. Когда он отходит, комната видна намного лучше. Судя по всему, это действительно старая маленькая дачка. Но, главное, видна достаточно большая кровать, на которой, укутавшись по уши спит Сережа: вон видна взъерошенная русая макушка. Тиша снова наклоняется в камеру, шепчет: — Он утром прилетел и теперь спит несколько часов как сурок. С перерывами на пожрать. Но мы это так не оставим, Дим, правда? Пойдем будить? Только Сережа собирается возмутиться на нахально залезшего на его бедра Жизневского, стащившего с него одеяло, только открывает рот, чтобы высказать негоднику, издевающемуся над ним и не дающему поспать, как Тихон опускается одним слитным движением ему между бедер, стягивает с задницы трусы и утыкается лицом между ягодиц. Из приоткрытого рта Сережки вместо речи праведного гнева вырывается удивленный стон: он, все это время лежащий на животе, приподнимает бедра навстречу горячему языку, вылизывающему его влажно и настойчиво, и хрипло выдыхает. Тиша что-то урчит прямо туда, и у Сережи опаляет щеки от стыда — он ведь слышал, что Дима был на связи, он ведь не спал — невозможно было слышать голос Чеботарева и игнорировать эти бархатные нотки. А это «покажи его» прошлось прямо по внутренностям горячей волной. Сережа хотел картинно посопротивляться, мол, нужны вы мне оба, а потом нормально пообщаться с Димой, увидеть его наконец после нескольких недель разлуки, сказать, как скучал все это время, пока приходилось вновь и вновь репетировать и сниматься, играть в театре, и, наконец, расставлять все точки над «i» с Жизневским. Сережа тогда сказал Тихону, что безмерно устал и больше всего этого не хочет, Сережа развернулся и ушел из Тишиной квартиры. Не стал, как Дима когда-то, хлопать дверью, а прикрыл ее аккуратно и тихо, собираясь больше никогда не возвращаться. Но Жизневский решил по-другому, сам к нему приехал, сказал: «Все, Сереж, все решено. Теперь только ты». Сережка приподнял тогда вопросительно бровь, а Тихон задорно засмеялся и добавил: «И Дима, да». А потом Тиша уехал в Москву. И они там виделись с Чеботаревым. А Сережка все не мог вырваться, Сережка скучал ужасно, по ним обоим скучал. А сейчас… Сережа поворачивает голову в сторону стола, за которым Тихон несколько минут назад пил кофе, и натыкается взглядом на стоящий на подставке телефон. А в нем Дима. Глядит на них распахнутыми темными глазами, пока в боковом оконце сверху отражается Сережина задница, и сидящий между его бедер Тиша, впивающийся ртом между Сережиных ягодиц. Его язык горячий, юркий, вытворяющий что-то неимоверное: то проталкивается внутрь, то невесомо скользит по копчику, по чувствительным складкам Сережиной дырки. А тот все это видит, чертова маленькая комната не оставляет ни грамма места для воображения — стол почти впритык к постели. У Серого хорошее зрение, он видит, что Дима пялится с удовольствием, внимательно разглядывая картинку с прекрасного ракурса — спасибо, Тиш, услужил — и облизывает губы. Это одновременно и возбуждает, и злит. Тихон держит Сережины бедра горячими шершавыми ладонями, отстраняется, дует на влажную кожу, и Серый аж жмурится, до того это хорошо. А потом Жизневский широко мажет языком по звездочке ануса, спускается к промежности и щекотно проходится кончиком языка по чувствительному шву. Сережка выдыхает рвано и громко, подается назад, а Тиша уже проталкивает внутрь палец, гладит настойчиво, приятно, там, где надо, там, где остро-больно-сладко. Сережа еще раз кидает взгляд на экран смартфона, видит красного как рак Чеботарева, и рычит разочарованно, потому что нет, он так не хочет, не при Диме. Потом резко отстраняется, переворачивается на спину, хватает коленями Тишу за бока, и вместе с ним делает поворот. Миг — и тот уже лежит под Сережей, хлопает своими огромными глазами с невероятными светлыми ресницами. Весь подбородок у него мокрый, и он облизывает губы. Горошко не выдерживает, впивается в красный и влажный рот, настойчиво просовывая язык внутрь. Дима охает: жар прокатывается вдоль спины, сливаясь внизу сгустком острого возбуждения, такого сильного, что он сжимает себя через белье — только бы не так рано и позорно кончить только от того, что Тиша на лопатках под Сережей. И Дима не первый раз ведь это видит, но почему же все время так коротит? Может потому, что Тиша, только что бывший настойчивым и порывистым, вдруг полностью отдает себя Сереже, принимая правила игры, становясь покорным и податливым. Сережка, такой наглый котяра, отрывается от рта Тихона, который снова тянется за поцелуем, и, повернувшись лицом к Диме, подмигивает. Его глаза — живое пламя. И у Димы поджилки сладко поджимаются вместе с яйцами, в которые простреливает судорога возбуждения. Куда ж еще больше-то? Но это его мальчики, и с ними всегда американские горки — столько эмоций, как они, ему никогда никто не дарит. И они еще больше подарят, хочет верить Дима. Очень хочет верить. Он неотрывно следит за тем, как Сережа, давая Тише возможность раздеться, садится на пятки, прогибаясь в пояснице, открывая взгляд на две ямочки над ягодицами и дугу впадины позвоночника. Жизневский стягивает вещи поспешно, бросая возле кровати футболку, мягкие полосатые штаны, почему-то плавки, и Дима переводит взгляд на него, на видный даже отсюда плывущий и зовущий взгляд. В нем столько потребности отдавать, что Дима диву дается, откуда все это взялось. Никогда он не замечал за Тишей подобного. А Сережка открыл в нем это потаенное и глубоко захороненное. Горошко будто чувствует его мысли и садится на край кровати. Спускает ноги вниз, откидывается на локтях, весь в своей наготе прекрасный и вызывающий, демонстрирует себя на камеру. И Диме очень хорошо видно его стоящий член, крепкий, не очень большой, но потрясающе гармонично сложенный и ровный. У Димы автоматически выделяется слюна, и он переводит взгляд на не менее голого Тишу, который, наконец раздевшись, встает в полный рост так, что Дима теряет из виду все, что выше пояса. Чеботарев все поверить не может, что это происходит. Что эти двое делают подобное. Он ласкает взглядом длиннющие Тишины ноги, плоский живот в кудрявой светлой поросли, выгоревшей на солнце так сильно, что ее почти не видно, на трогательные треугольники тазовых косточек и выемку пупка. Жизневский тоже дразнит, (сговорились они, что ли? Или действительно друг друга так чувствуют?), кладет руку на свой ровный длинный член, несколько раз проводит по нему, лениво и показушно, задевая большим пальцем головку, от чего собственный Димин дергается в боксерах. Он шипит сквозь зубы, но к себе не прикасается, а Тиша опять подходит к телефону, поворачивает его еще чуть вбок, и Дима, кажется, напрочь теряет возможность связно мыслить. Потому что ему теперь отчетливо видно их обоих почти в полный рост: как Тиша подходит к Сереже, садится рядом с ним, ласкает живот, плечи, целует жарко и отчаянно, как тянет на себя. Диме их обоих так сейчас хочется, таких свободных в своих проявлении любви, таких дразнящих, таких живых. В то, что он с ними, совершенно не верится. Голова как в тумане, сердце бьется быстро и норовит выскочить, устремиться к ним навстречу. И плевать, что он от них слишком далеко. Сердцу не объяснить. Диме на какой-то момент кажется, что это не с ним происходит. Он не верит. Но Жизневский ложится на спину, смотрит прямо в камеру — на него, на Диму, — и спрашивает: — Тебе видно, Дим? — И разводит бесконечные ноги, ставя пятки на край кровати. О, Господи, Диме очень даже видно. И становящегося рядом с ним на колени Сережу, и его пальцы — сразу два — входящие в Тишу по самые костяшки, и запрокинувшего от удовольствия голову Тихона, от чего его острый кадык двигается чуть ли не в такт Сережиным пальцам. Они сейчас не просто трахаются, не просто дразнят, они занимаются сексом для него. Ракурс такой удачный, и ребята будто специально стараются — ещё как специально, Дим, — и Дима будто сам сейчас входит внутрь горячего и тесного нутра, будто сам Тишу трахает. Он одновременно внутри и снаружи, он наблюдает и принимает непосредственное участие. Дима перестает всматриваться в детали, хотя ему их додают сполна. Он весь — сплошной комок напряженного возбуждения, он весь сплошное и бесконечное море желания и любви. Любви к этим двоим. И это либо дар, либо проклятие, но он безвозвратно, целиком и полностью их. Весь с потрохами. И из этой топи не выбраться, больше нет. Дима наконец опускает руку вниз и обхватывает давно стоящий член, стонет в голос, но глаз от экрана не отрывает. Там, на том конце трансляции, ему вторит стоном Сережа. Сережка двигает бедрами плавно и с оттяжкой, входя чуть под углом, стараясь чтобы Диме было видно, а Тихон приподнимается на локтях, чтобы заглянуть ему чуть за спину, чтобы видеть глаза Чеботарева, шальные и пьяные. Тот смотрит, будто душу вынимает, будто это не Сережа сейчас Тишу трахает. В какой-то момент Жизневскому начинает казаться, что это Дима в нем. Тиша хрипло стонет. Внутри горит жаром острое удовольствие, напрочь отбивая какие-либо мысли. Тиша весь превращается в ощущения, он плоть из вкусов, запахов и кайфа, он поглощает все, что ему дают, все, что могут дать ему Сережа и Дима, а те будто становятся одним целым в его сознании. Все смешивается в один сплошной сгусток блаженства. Тиша вскрикивает от очередного мягкого толчка, вскользь проходящегося по простате, притягивает Сережку к себе, целует мягкий, чуть соленый от пота рот и закрывает глаза. Сил на демонстрацию больше нет. Хочется трахнуться жестко и на полную катушку, хочется ощутить всю ту силу, которую ему могут дать, хочется отдать поводья своего удовольствия и жизни кому-то, кто способен выдержать их общую необузданную силу. Тиша обхватывает Сережу за бедра ногами, притягивает за плечи к себе и шепчет в полуоткрытые губы: — Сереж… И будто его чувствуют, понимают. — Глубже, Сереж, давай, — твердо и властно произносит Дима. И Сережа повинуется повелительному тону, перестает двигаться с оттяжкой, издевательски и показушно, и закидывает икры Тихона себе на плечи, отчего угол меняется и член входит максимально глубоко. Сережа коротко целует Тихона в косточку лодыжки, потирается щекой об покрытую светлыми волосками кожу, и у Тиши от этого нежного жеста начинает колоть где-то за грудиной. Сережа сверкает на него своим дьявольским взглядом из-под челки и начинает трахать жестко, глубоко и резко, как умеет и любит, как любят они с Тишей оба, задевая наконец головкой простату, кусая Тишины плечи, шею, дергая за бедра на себя, совершенно не заботясь о раскуроченной постели и еле держащемся на краю кровати Жизневском. Тиша стонет громко, вскрикивает при каждом толчке, подается бедрами навстречу. Оргазм маячит где-то рядом, но каждый раз ускользает, оставляя горячий и пульсирующий огонь в яичках. Сережа начинает двигаться хаотично и дергано, член пульсирует внутри, выплескивая сперму. Горошко хватается за Тишин член, рвано гладит головку — и вот оно, то самое удовольствие. Но все чего-то не хватает. И будто бы сквозь вату Тихон слышит твердо-ласковое, позволительное: — Ну, давай, Тиш, за мной, — и протяжный Димин стон. И Тихон наконец кончает. Перед глазами плывут круги, тело скручивает судорога, он подкидывает бедра вверх, ища еще большего контакта, и Сережа не заставляет больше просить, сползает вниз и накрывает член горячим влажным ртом. В ушах звон, хриплый Димин вскрик. Тело взрывается бесчисленными вспышками удовольствия. — Да-а-а, — хрипит Тихон и выплескивается в горячую глотку. Дима сквозь ресницы наблюдает, как Жизневский выгибается на кровати, как Сережа ласково гладит его по животу и ласкает ртом, как они, уже совершенно не стараясь демонстрировать себя, обнимаются несколько долгих и нежных минут, тихо о чем-то переговариваются. Он стягивает с себя запачканные боксеры, вытирает ими сперму с живота и несколько капель с покрывала. Перекидывает телефон в другую руку, ставит рядом, укладываясь на бок, и громко произносит: — Ребят, я все еще здесь. Может, попрощаемся? Голос подает Сережа. Он начинает смеяться, счастливо и задорно. Садится на кровати, смотрит на Диму своим лисьими хитрыми глазами, в которых не утонуть просто нереально, резко подскакивает с кровати и хватает телефон со стола. Возвращается к Тихону, ложится рядом с ним, косящим в камеру, и на вытянутой руке, чтобы было видно их обоих, снимает сверху. Они сейчас такие довольные, взъерошенные, раскрасневшиеся и красивые, и Дима не может сдержать улыбку. Сережа почему-то вдруг становится таким серьезным и хмурым, целует почти уснувшего уже Тихона в висок, пока тот осоловело хлопает ресницами и прикрывает глаза. А Горошко произносит: — Я скучаю, Дим, — прикусывает губу, смотрит так испуганно, как будто Дима выругает его за это, а потом добавляет почти шепотом: — И, кажется, я тебя люблю. Дима замирает, Дима забывает, как дышать, Диме кажется, ему это все снится. Еще бы Тиша это сказал, и все, можно умирать. Диме бы ответить сейчас Сереже то же самое, но он совершенно не может произнести ни слова. У него любовь совсем другая, про нее нужно молчать — он уверен — иначе расплескает, так много ее, прямо через край. Диме обязательно нужно молчать, Иначе… Что «иначе», он не успевает подумать, потому что Сережа по-своему все понимает: — Вот и че лыбишься, волчара, ты че думаешь, я не доберусь до твоей задницы? — начинает как-то немного истерично похахатывать Сережа. Дима в его глазах ловит неуверенность, но молчит, понимает. Они еще с этим разберутся. А Сережа тем временем хорохорится: — Все хранишь свою девственность. Я еще обязательно… — Обязательно, Сереж, обязательно, — перебивает его Дима. И парень начинает улыбаться, будто Чеботарев ему тоже в любви признался. Дима смотрит на него, такого милого и открытого, на Тишу, что уже на его плече примостился. И вспоминает, как рассказывал позавчера о них Лизе. Он говорил, что если она ему скажет отказаться от них, он откажется только чтобы ее сохранить. Он говорил, что не хочет врать больше, ведь он очень сильно ее любит. Что она единственная его женщина. Единственная желанная и любимая. Но он так устал скрывать от нее свою сущность, так устал прятаться и лгать. Но сейчас, глядя на двух своих любимых мужчин, каждого из которых он любит по-разному, он не знает, как он может от них отказаться. Дима больше не представляет это возможным. Нет. Больше он на это не способен. Только если они сами его прогонят. А пока? Пока он готов сделать что угодно, чтобы остаться в ореоле их сияния. Сережа отключается сам, Дима только и успевает сказать короткое «Пока». Он несколько секунд смотрит на темный экран и лезет проверить уведомления. И первым делом открывает сообщение от Лизы, присланное несколько минут назад. «Дим, я очень долго думала вчера. Мы справимся. Мы обязательно справимся. Ты веришь мне? Я люблю тебя, и верю, что у нас все будет хорошо. У всех нас. Спасибо, что сказал. Спасибо.» Дима улыбается, откидывается на постели и думает о том, как же хорошо, что он все-таки ответил на Ромин звонок поздним вечером 15 мая 2021 года.