Калька

***

Я помню, как ты говорил, что грусть мне не идет.

Вручение премии Собака.ру оказывается на удивление не скучным мероприятием. Он успевает дать интервью, пообщаться с несколькими знакомыми, познакомить всех с Ксюшей, которая светится от счастья и смущенно улыбается. И все бы ничего, но кое-кого не хватает. Тихон уже черт знает какой стакан пьет неизвестного ему коктейля и все озирается по сторонам. Наконец он замечает подходящих ребят из FULCRO, выдыхает облегченно, довольно щурится, подносит ко рту коктейль, отхлебывает эту сладкую бурду и чуть ли не давится, когда замечает Сережку. Напиток так и норовит пойти носом, но он упорно сглатывает, кашляет несколько раз и смаргивает выступившие слезы. — Твою мать, — не сдерживается Жизневский. И все смотрит в дальний угол комнаты, где собрались вместе Сережины коллеги. Точнее не на них, а на Сережку смотрит, на такого… — Тиш, все в порядке? — Мягкая ладошка касается сгиба локтя, и он неохотно переводит взгляд на Ксюшу. — Что-то случилось? — Да бурда какая-то. — Болтает он жидкостью в бокале. — Вчера почти такую же пил. Бе… Он показывает язык девушке. Та звонко смеется, поправляет воротник его рубашки и мягко кладет руку на грудь. Хорошая девочка Ксюша. Красивая, молчаливая, добрая, послушная. На таких женятся. На таких смотрят влюбленными глазами и бросают весь мир к их ногам. Да только Тише не глядится на нее совсем, ему все хочется обернуться, его прямо тянет, как магнитом, посмотреть еще раз хотя бы одним глазком на этого невероятного человека, от одного вида которого у Тихона чуть сердце не выскакивает, а все существо охватывает похотью. Этот засранец так нарядился, что сейчас Тиша только и мечтает запустить пальцы в разрезы на футболке, потрогать через них горячую гладкую кожу, чтобы Сережка ежился от мурашек и сладко вздыхал. А потом оттрахать, стянув с него эти безобразные штаны, где-нибудь в кабинке дальнего туалета, не давая кончить, и Сережа бы скулил и плакал, а черная тушь и тени от слез поплыли бы по щекам. Тихон бы слизал их горечь, смешанную с солью кожи… Тиша снова гулко сглатывает, улыбается Ксене и все-таки оборачивается. Нет, это невыносимо — смотреть и не касаться. — Господи, боже мой, — снова произносит Тихон. — М? — недоумевает девушка. — Мне тут нужно кое с кем поздороваться, — выдает Тиша, пытаясь не вывернуть шею, которая уже болит — он, как дурак, пялится на Серёжку, повернув в его сторону голову. — А, хорошо, пойдем, — соглашается та, но Тиша мгновенно к ней оборачивается, мягко берет за руки, гладит ладошку пальцами и спешно произносит: — Ксюш, это по делам, мне неудобно как-то при тебе, просто… — Хорошо-хорошо, — понимающе улыбается она. — Ксень, ты святая, — радостно целует ее в щеку Тихон, а сам про себя добавляет: «А ты мудак». Но его не остановить. Он лавирует по залу, по дороге оказывается схвачен каким-то журналистом, коротко и привычно отвечает на набившие оскомину вопросы и, наконец освободившись, направляется к артистам FULCRO. Вроде как проходит мимо, только быстро останавливается, хлопает Сережу по плечу, здоровается, наклоняется близко к уху, коротко шепчет что-то и тут же покидает их компанию. Поднимается на второй этаж, проходит в дальний конец длинного коридора и ныряет под лестницу, ведущую куда-то в боковые комнаты на третьем этаже. Он этот закуток еще час назад заприметил: достаточно отдаленно от чужих глаз и достаточно рискованно, чтобы хоть что-то себе позволить. Жизневский, конечно, влюбленный дебил, но точно не самоубийца, чтобы так подставляться. Сережа появляется не сразу. Тиша успевает пожалеть, что не взял с собой ничего попить: во рту сушит так, будто он и правда на первое свидание собрался. Он почти уже перестает ждать и собирается уйти, как в нишу влетает Горошко и резко останавливается, увидев Тихона. Он машет руками с гремящими браслетами на запястьях взад-вперед, потом сцепляет их за спиной в замок и делает несмелый шажок к Тихону. Они все еще слишком далеко даже для того, чтобы пожать руки друг другу. Поэтому Жизневский произносит: — Привет, — и улыбается кончиками губ. — Приве-е-ет, — ласково тянет Сережа и поворачивает голову набок, рассматривает Тишу, любуется. Сережка такой робкий, будто это не он вчера выгибался, подставляясь под поцелуи, будто не он стонал и скулил под Тихоном, будто… Тиша болезненно прикусывает внутреннюю сторону щеки, прогоняя воспоминания. Потому что перед ним не менее прекрасное зрелище. Глаза эти лисьи, подчеркнутые подводкой, будто колдовские, острые скулы, которые хочется целовать, губы. — Какой ты, твою мать, — выдыхает он. — Это ты мне говоришь, Джеймс Бонд? — хмыкает Сережа. Тихон гордо разводит руки, пытается крутануться вокруг своей оси, как фильме, и ударяется о низкий потолок макушкой, ойкает. Сережка наконец шагает к нему, прикладывает руку поверх ушиба, приминая прическу. Тиша смеется и накрывает его ладонь своей, пригибаясь, чтобы быть ниже. Чтобы быть ближе. — Ну какой же я Джеймс Бонд, видишь, вот, — изображая жалобно-просительную мину, хихикает Тихон. Сережа замолкает, начинает перебирать его кудри пальцами, задумчиво смотрит, а Тиша понимает: еще чуть-чуть — и они прямо здесь поцелуются. Нельзя. Поэтому он выпрямляется, неохотно уходя от прикосновения, и прокашливается. — Я ведь не сказал тебе вчера, мы с Димой совсем недавно виделись, — говорит он будто между делом. — М? — приподнимает изломанную бровь Сережа. — Он о тебе спрашивал, — Горошко, только что расслабленно стоявший, замирает неловкой и нескладной статуей. Его рука, поправляющая челку, там и остается, а Тиша продолжает: — Что я к тебе чувствую, спрашивал. — М-м-м, а ты? — Глухо и неуверенно. — Сказал, что лучше тебя никого у меня не было, — улыбается Тихон. Сережа прикрывает густо накрашенные ресницы, такие четкие даже в этой полутьме, что Тиша вновь на них залипает. А Сережка почему-то хмурится. — А чувствуешь что? — спрашивает он. — А? — Тихон непонятливо мотает головой. — Чувствуешь ко мне, Тиш, что? — распахнув глаза, звенящим голосом повторяет Сережа. — Люблю я тебя, Сереж, — произносит Жизневский тихо. — И ты прямо так ему и сказал? Жизневский кивает в подтверждение, а Сережа снова хмурится. Между ними сейчас лишь один шаг, но Тихон его не делает. Он протягивает руку и берет Сережины пальцы в свою ладонь, перебирает костяшки, разминает суставы и продолжает, смотря в неверящие глаза Горошко: — Сереж. Если хочешь, давай это сделаем. Сережа наконец улыбается и переплетает их пальцы в замок.

***

Любовь моя Всегда выходила мне боком, Занозой под ноготь, Жить мешает, да больно вытащить...

— Вау, и правда шикарно, — Сережа шагает с осторожностью, как будто он может ногами в одних носках хоть как-то повредить покрытый лаком паркет. — Нихрена они раньше заморачивались. Тут же целая картина. Пиздец круто! Вау! Дима шагает рядом, довольно похохатывая на каждый Сережин восторженный возглас. Когда они доходят до кухни, он знакомит его с тем самым другом-ремонтником, занимающимся Сережиной квартирой. Среднего возраста улыбчивый сухопарый мужчина отрывается от разметки стены для плитки, жмет Сереже руку и произносит: — Артем. — Сережа, — жмет в ответ тот мозолистую ладонь и растерянно смотрит на Диму. — Я просто думал сегодня в Москве остаться. А тут получается… — Еще максимум два дня и все будет готово, — успокаивает его Артем. — К десяти на сегодня закончу, можете приходить ночевать. — Нет, наверное, я поеду на вокзал тогда, — нервно дергает подбородком Сережа. — Ты разве не должен был сегодня ехать куда-то с Дашей? — Я… — говорит тот и замолкает, косится на Артема, не решаясь говорить при посторонних. Дима смотрит на унылого и растерянного Сережу и предлагает: — Давай сходим кофе попьем, а потом решим, что делать. — Ну, рассказывай, что случилось, — уже позже, сидя в ближайшем кафе и слизывая пенку от латте с усов, произносит Дима. И когда Сережа пожимает плечами, явно собираясь уйти от ответа, жестом останавливает его: — И не надо мне говорить, что все в порядке. Я же вижу: что-то не так. Сережа начинает нервно хихикать и качает головой. — Видит он, смотрите-ка, — он чуть не опрокидывает свой кофе, нервно дернув рукой, и замолкает. Потом исподлобья смотрит на Диму и все так же, иронично улыбаясь, говорит: — Такой ты заботливый, Дим, прямо бесит. Все-то у тебя гладко и красиво. А у нас нет. У меня вот Дашки больше нет. Ну как нет. Даша, конечно, есть, но мы больше не вместе. Дима растерянно моргает, а Сережа опускает подбородок на ладонь и тычет пальцем в лежащий на столе смартфон. — Ничего не понимаю, объясни, — хрипит он. — Она… Она узнала? Или… — Да не, — мотает головой Сережа, — или да. Не знаю я. — Он так и не смотрит в глаза Диме, продолжает бубнить: — На самом деле, не важно это все. Я просто… Я реже стал дома появляться, потом ночевал несколько раз в отеле и у общих друзей. А вчера пришел на репетицию, и она сказала: «Я так понимаю, это все». Я кивнул, а она мне: «Я желаю тебе счастья, Сереж». Прикинь! — Сережа опять взмахивает руками, и Дима на всякий случай отодвигает кофе и телефон от него подальше. — Она мне счастья пожелала. Она думает, что у меня кто-то есть. Она… Он резко замолкает и тянется к своей кружке. Выпивает все одним глотком и только после этого все-таки смотрит на Диму. — Но у тебя же есть, Сереж, ведь так, — твердо произносит Дима, смотрит на страдальчески изломанные брови Горошко и сам поражается, каким тот сейчас кажется родным и близким. Его хочется утешить, успокоить, уверить в привязанности. И когда все успело так сильно измениться? Еще совсем недавно Диме было наплевать. Он варился в своих переживаниях, так что подобные высказывания от Сережи его бы тогда совсем не задели, а сейчас… — А есть ли? — говорит Горошко. — Вот у тебя есть Лиза и Иванна. У Тиши — Ксюша и Филя. — А у тебя Тиша, — перебивает его Чеботарев. Потом думает несколько секунд и на пробу произносит: — И я. Сережа от удивления аж рот открывает и отрицательно качает головой. — Нет-нет-нет… Это же… — Он смотрит на Диму и не верит своим глазам. Тот глядит так тепло и нежно, как будто Сережа и правда для него хоть что-то значит. Нет. Сережа больше так не может. Его заебали уже все эти недомолвки и ложь. Ему надоело мучиться предположениями, накручивать себя, придумывать несуществующий или существующий когда-то роман между этими двумя. Ему просто все это надоело. Поэтому он выпаливает: — Что между нами происходит? — и, глядя в голубые распахнутые от удивления глаза, даже не дав ответить на первый вопрос, сразу задает второй, намного более важный: — А у вас с Тихоном? Дима мгновенно отводит взгляд, и Сережа зло шепчет: — Что происходит, Дим? Вы же не друзья на самом-то деле. Друзья так не смотрят, друзья так не прикасаются, друзья не… А мы с тобой? Мы? — Прекрати, пожалуйста. Прекрати, — перебивает его Дима. Сережа цыкает языком от досады, откидывается на спинку стула, заправляет пальцами волосы назад и больше ни слова не произносит. Он набирает кому-то сообщение, долго ждет ответа и под пристальным взглядом Чеботарева договаривается о встрече в баре. — Спать я сегодня не буду, поеду в Питер завтра. В дороге и посплю. До встречи, Дим. Он встает, кладет телефон в карман брюк и собирается уйти. — Сереж, — останавливает его Чеботарев. — Ты очень хороший, Сереж. — Но?.. Но, — качает утвердительно головой парень. Он снова улыбается, как будто не было между ними этого непонятного обрывочного разговора. — В выходные приеду за ключами. С меня вино, с тебя — помощь в покупке дивана. — Дивана? — картинно возмущается Чеботарев. — Возьми Коткова, Сереж. Я ничего не понимаю в диванах. — В них не надо понимать, — подмигивает ему Горошко, дергает головой, откидывая челку с глаз, и, слегка наклонившись, смотрит в глаза, — на них нужно спать. И не только спать. Забились. Даже не спорь, — припечатывает он и уходит. Дима смотрит ему вслед, на широкий разворот плеч и разболтанную походку, а внутри у него паника мешается с предвкушением. И от того, как сладко ноет где-то под ложечкой, становится стыдно, противно и одновременно очень-очень хорошо.

***

Я здесь, услышишь ты ли Мои мысли, песни и мечты Я взвесь грядущей пыли В центре комнаты, а ты, а ты…

— Еще чуть-чуть — и отдохнем, — говорит Тиша, вытянув свои невероятные ноги в коротких шортах, подставляя их полуденному солнышку, освещающему Финский. Они не стали вместе со всеми на Жемчужном пляже хвастаться голыми телесами и отошли как можно дальше по кромке, туда, где песок превращается в гальку, а кустарники почти упираются в самую кромку залива. Дима, совершенно не готовый к подобному виду отдыха, закатал джинсы как можно выше и сидел на своей футболке рядом с раскинувшимся на явно спизженном Жизневским из Александринки полотенце, подставляя лицо такому щедрому этим летом солнцу. — Мы и сейчас отдыхаем. — Довольное Димино перебивается Тишином фырком: — Тоже мне, отдых, в человейнике. Вот бы подальше от цивилизации… Природа, костерок, рыбалочка, эх, — Тихон садится, тянется к карману толстовки, выуживает зиппо и сигареты, подкуривает и продолжает: — В августе в Калининград поеду. Вот там красота. Дима хмыкает, отбирает у него сигарету (свои доставать совершенно не хочется) и, косясь на приподнятую бровь Жизневского, возвращает ее обратно. Спрашивает: — Один поедешь? — С Ксюшей, — выдыхает дымом в сторону Тихон. — Знакомить с родителями? — Надо, ага. Все невесту хотят увидеть, вот и повезу. Дима вроде даже как рад за друга, но есть одно «но». — Осчастливишь девчонку, — иронично произносит. — Я умею делать людей счастливыми, — довольно улыбается Тихон. Дима очень хотел бы с этим поспорить, но молчит. Тиша будто чувствует его смятение. — У Сережки тоже, вроде, какие-то планы были на август, он про горы что-то говорил. Не знаю, не мое это, зато… Ох, Димыч, у нас будет почти целая неделя вместе, до того, как я в Калининград отчалю, прикинь. Неделя. — Тиша сально подмигивает и обнимает Диму за плечи. — Ты бы знал, какой Сережка охуенный, просто пиздец, отвал всего. Диме очень хочется сказать «знаю», но он, увы, не знает. А Тиша между тем наклоняется близко-близко, смотрит хитро и похабно, а выражение его глаз полностью сочетается с тем, что он произносит. Будь Дима чуть моложе, он бы покраснел как маков цвет. — Я никого такого жадного до траха не встречал, никакая девочка и рядом не стоит, какая там задница, блять, а член… Пиздец, Дима. Не член — конфетка, сосал бы и сосал. Вот чего-чего, а подобного Чеботарев от Жизневского не ожидал. Он невольно сглатывает накопившуюся слюну и замирает, вслушиваясь в каждое слово и интонацию. Тихон никогда не хвастался своими подвигами в постели, а сейчас все шепчет и шепчет Диме интимные подробности их с Сережей жизни. У Чеботарева должны уши вянуть от того, что ему нашептывают на ухо, как нарочно, сжимают пальцами плечо, поглаживая в такт каждому слову, будто представляя то, о чем рассказывают. От него жарит раскалившейся под солнцем кожей, озоном, морским воздухом и нагретым камнем, и Диму кроет не по-детски, потому что от такой желанной близости он растекается, как та самая медуза, выброшенная на берег, а от рассказа о Сереже перед глазами встают жаркие картинки. — И знаешь что? Я до Сережки и подумать бы не мог, что люблю быть снизу, — продолжает Тихон, и Дима еле сдерживается, чтобы не застонать в голос. Грубо, очень грубо, Тиш, думает он, пошло, мерзко, грязно, никакого уважения к партнеру. Никакого, Тиш. Но ему нравится. Дима смакует подробности, представляя все в цвете, вкусе и запахе. Фантазию ведь не запретишь. — А этот черт, вот реально перевертыш, — продолжает Тихон, — чертов универсал, меня никто так не ебал, серьезно. Меня вообще никто не ебал, — смеется он, утыкается лбом Диме в висок и издает что-то похожее на стон. — А это знаешь, как охуенно? О, Дима знает, еще как. Голос Тиши срывается на хрип, и он замолкает, касаясь губами Диминого плеча, как раньше, еще «до», когда было можно, когда Дима сам себе не выставил преград и запретов. Чеботарев застывает, поворачивается, заглядывает в затянутые зрачком серые радужки и невольно опускает взгляд на прикушенную нижнюю губу Тиши. Тот коротко облизывается и отстраняется. — Да и если бы только в сексе было дело, — произносит Тихон и тушит истлевший окурок о мелкую гальку. — Понимаю, — произносит хрипло Дима. И вот это он действительно понимает. К Сереже сложно не привязаться. Дима уже и сам… — Ну что, пойдем искупнемся, — хитро косится на него Тихон. — Ну нахер, грязно, — морщится Дима. — Как будто тебя кто-то спрашивает, — хохочет Тиша и срывается с места, рывком поднимает его за пояс, забрасывает себе на плечо и бежит с орущим «Отпусти, положи на место, я в джинсах, блять» Димой к воде. После, уже в мокрых штанах, Дима лежит у Тихона головой на животе, они докуривают сигарету. Одну на двоих, но не потому что не хватает, а потому что так приятнее. Он, мокрый, весь в песке, но довольный, спрашивает Жизневского: — Ты после Грома таким сильным стал? Не помню, чтобы ты мужиков на руках таскал. — А ты Сережку тяжеленного потаскай, еще каким сильным будешь, — кряхтит, изображая старика, Жизневский. — Что, прям так и носишь, детину такую? — скептически вскидывает брови Чеботарев. — Люблю любимых на руках носить, ага. — Жизневский садится, сдвигая его голову себе на колени, подмигивает, наклоняется и забирает окурок, касаясь холодными пальцами губ. Шепчет: — А ты привыкай. Он добивает эту и протягивает Диме новую сигарету. Тот прихватывает фильтр губами, прикуривает от зажженной Тишей зажигалки и жмурится на солнце, которое пробивается сквозь облака, по дороге запутываясь в Тишиных кудрях, освещает их золотистым светом, делая их обладателя похожим на ангелочка. Чеботарев мысленно рисует ему ещё и рожки и понимает — те идут Жизневскому намного больше. Он улыбается своей мысли и растворяется в чужой близости, звуке прибоя и запахе моря. Диме спокойно, хорошо и тепло, а в голове сплошной вакуум и звенящие на повторе слова: «Люблю любимых носить на руках… Ты привыкай».

***

Я, тонущий в иле, Молча смотрел вокруг. Я просто хотел, Чтобы меня любили...

Сережка и правда тяжелый. В чем Дима убеждается на съемках выпуска шоу для Еlle Girl. А еще сильный, гибкий и очень серьезный, когда надо. Не то чтобы Дима этого не знал, но сейчас образ Горошко до конца складывается у него в голове, и он со смаком отмечает для себя все его достоинства, даже не пытаясь гасить восхищение. Сережа ироничный, трепетный, эмоциональный, умный, веселый… Дима матерится сквозь зубы, прерывая в голове бесконечный поток эпитетов, которыми уже успел наградить парня, и наблюдает за ним, счастливо сияющим, получившим наконец ключи от своей отремонтированной квартиры. Горошко не стал мучить Чеботарева выбором дивана и заказал его из каталога, а заодно несколько стульев, шкаф, комод и типовую кухню. Получилась небольшая уютная квартира в минималистичном стиле, но с налетом царского шика в виде старинной хрустальной люстры и сияющего паркета из разноцветных пород дерева. — Ну что, теперь можно и новоселье праздновать. — Он кладет руку на плечо Сереже, засмотревшемуся на отреставрированную старую тумбочку, стоящую возле стены. Тот поворачивается к нему как-то внезапно и неловко, будто пугается. Пошатывается, отчего приближается слишком близко и замирает. Удивленно распахивает глаза, такие необычные, раскосые немного, зеленые, шальные. Дима сам замирает, чувствуя, как улыбка сходит с его губ. От парня пахнет мятной жвачкой, ветром. От них, наверное, от обоих пахнет ветром — погода была сегодня почти что ураганная, но им пришлось сниматься, — и пивом, которое они выпили сразу после съемок с командой журнала. А еще от него пышет жаром и еле уловимым возбуждением, которое Дима ощущает шестым чувством. Будто физиологические процессы чужого организма преобразились в тонкие материи, к которым Дима вдруг стал так чувствителен и восприимчив. И это уже какая-то ловушка, потому что Дима ведется. В голове всплывают все те пошлости, что наговорил ему Тиша на пляже, и они совсем не вяжутся с этим растерянным и, кажется, совершенно невинным парнем напротив. Диме неимоверно хочется проверить, правда ли все то, что ему рассказали. Сделай шаг назад, Дима, внушает он себе. Но даже не пытается слушаться, только задирает немного подбородок, как чувствует, потому что секундой позже его губы накрывают чужие. И о, да-а-а, еще какая правда — его не целуют, его буквально трахают языком, и это не просто хо-ро-шо. Это великолепно! Или это Дима, изголодавшийся по мужским прикосновениям, так остро реагирует? Плевать. Плевать, потому что Сережа заваливает его на диван, седлает бедра, целует глубоко, мокро, порывисто. Покусывает губы, спускается к шее, вылизывает кадык и потом опять поднимается к губам, которые уже горят от их щетины. Горят и щеки, а в паху полыхает тугим жаром, подпирая ширинку стояком. Дима подкидывает бедра, и Сережа отвечает тем же: трется об него, запускает руки под футболку, больно-жгуче мнет кожу цепкими пальцами. Становится просто хорошо. И это так пряно-остро: Сережины запретные поцелуи, его тяжелое тело, придавливающее к дивану, его сильные руки, которые уже ширинку расстегивают, его… Запретное, именно — наконец проносится в голове, и Дима стонет в чужой рот и с силой отталкивает от себя Горошко. Тот, растрепанный, раскрасневшийся, сидит на другом конце большого углового дивана, вытирает губы кончиками пальцев, и от того, какой он сейчас расхристанный и красивый Диме еще больше хочется его поцеловать. Но он только выдавливает из себя: — Никогда так больше не делай, никогда. — Сережа дергает плечами, смотрит исподлобья и не спрашивает почему. Но Диме необходимо объяснить. Не Сереже даже объяснить, себе: — Вы с Тишей вместе, он тебя любит. Говорит это и сам себе не верит. Сережа снова пододвигается, наклоняется, заглядывая в глаза, и шепчет: — Какой ты заботливый, вот только что-то тебя это пятнадцатого мая не беспокоило, — звучит словесной пощечиной. Дима аж отшатывается, но Сережа хватает его за плечи и снова садится на бедра, гладит по затылку и смотрит испытывающе. Челка свисает ему на глаза, почти скрывая их демонические огни. Но Дима видит эти костры преисподней. Он в них тонет: они так сейчас похожи на те огни, что его десять лет держат, замкнув на себе. Будто эти двое, сойдясь, растворились друг в друге, слились и дополнились. Чтобы Диме больше спокойной жизни не было. Сережа снова приближает свое лицо, приоткрывает губы, и Дима тут же распахивает рот. Тело не врет, тело приглашает. Но Сережа не целует, он продолжает: — Тебя и жена твоя не остановила, вообще не беспокоила. А вот это больно, и, наверное, только воспоминания о Лизе заставляют Диму хрипло произнести: — Я не могу, Сереж. Но рук с Сережиных бедер не убирает, гладит вверх-вниз, через ткань наслаждаясь их упругостью. — Ты меня хочешь? — хитро улыбается Сережа. Чертенок, словно не чувствует Димин стояк, упирающийся ему в задницу. Горошко качает головой и снова целует, медленно, касаясь языком кромки зубов. Дима его тянет за задницу, ловит губами судорожный вздох и закрывает глаза, уходя в ощущения. И вдруг они оказываются не одни: рядом сидит Тихон и подбадривает, рассказывая, какой Серёжа вкусный, гладкий, какая у него упругая задница. О да, Дима чувствует. И его горячий рот, и твердые ладони, и… «Да и если бы только в сексе было дело, если бы», — слышит Чеботарев Тишин голос в голове, и это мгновенно отрезвляет. Ему уже на все наплевать, но он не готов терять Тихона. Не из-за собственных ошибок. Дима мягко отстраняет от себя Сережу и качает головой. Это такое невербальное «нет». И Сережа понимает, сползает с его колен и вытягивает ноги, свешивая их с дивана. — Ты думаешь о том, что будет чувствовать он, — истерически произносит Горошко. А, нет, похоже, не понимает. — А ты думал о том, что буду чувствовать я? Чеботареву даже становится немного смешно. Он улыбается краешком губ и произносит то, что должен: — Я ошибся тогда. Это все неправильно. Я не могу так поступить с Тишей. Сережа снова поворачивается к нему, пытаясь по его лицу понять хоть что-то. И Дима, может, не самый хороший актер, но чувства свои когда надо скрывать умеет. Сережа, натыкаясь на эту внутреннюю стену, хмурится и пытается найти в ней хоть какую-нибудь лазейку: — Чьи чувства для тебя важнее, его или мои? Его? Какой умный мальчик. Чеботарев с таким трудом перебарывает в себе желание улыбнуться и все-таки поцеловать его. Он просто прикрывает веки, выдыхает через нос, и, когда вновь открывает глаза, Сережа вдруг оказывается очень близко. Он касается пальцами его шрама и улыбается так светло и нежно, что у Димы аж сердце щемит от него такого. — Ты такой жертвенный, Дим. Если бы Сережа знал, что это не жертвенность, а эгоизм, если бы только знал… — Поразительно, — продолжает Горошко, — еще чуть-чуть, и я бы… — Он замолкает, улыбка сходит с его лица, но он добавляет: — Пойдем кофе попьем. Мне нужен допинг, чтобы все это вывезти. Он рывком поднимается с дивана и шагает на кухню. Дима идет за ним как за Гамельнским крысоловом.

***

— О, сгущенка, круто, — Сережа крутит в руках сине-бело-голубой пакетик. — Я купил, подумал, что пить пустой черный тебе наверняка уже надоело, но холодильника пока нет, и нормальное бы испортилось. — Дима подходит сзади, близко-близко, касаясь плечом плеча и забирает сгущенку из рук. Он заваривает мелко молотый кофе прямо в кружке, пока Сережа рассматривает его растрепанную Сережиными же пальцами прическу, и утопает в собственной нежности к этому человеку. Горошко хотел кое-что для себя проверить, и у него даже, вроде, получилось. Но ответов он не получил, только раздрай в собственной душе и, кажется, рефлекс в виде устремляющейся к члену крови на помятого и раскрасневшегося Чеботарева, почти такой же сильный, как и на Тихона. А теперь еще и выясняется, что Дима ему сгуху покупает. Заботится, твою мать! О них обоих с Тишей заботится. А они… — Блять, — произносит он на свои мысли, отхлебывая кофе. — Что, горячий? — обеспокоенно спрашивает Дима. Сережа очень хочет сказать, что у него в жизни теперь не только кофе горячий и не только в штанах полыхает — в сердце тоже горит кострище. Потому что нельзя в такой маленький орган пытаться вместить всего столько сразу. Вот Тиша кое-как поместился, а Дашке места уже не хватило. А теперь Горошко, кажется, еще и Диму пытается втиснуть. Только у Жизневского получается вместить весь мир в свое огромное сердце. Оно такое большое, такое гостеприимное, что Сережа того и гляди заблудится. Сережа мотает головой: — Нет, просто очень сладко. Дима как-то очень умильно щурится, и Сережа снова пьет приторное нечто, морщится и пытается как бы невзначай сказать: — А если бы Тиша рядом с нами был, ты бы согласился? Дима фыркает прямо в кружку, кашляет, и капельки кофе разлетаются по светлой столешнице. Горошко с опаской поднимает на него взгляд и натыкается на Димины глаза, почти такие же шальные, какими они были, когда Сережа его поцеловал. Тот замирает, будто представляя озвученное. Сережа машет на него рукой и произносит: — Хуя тебя коротнуло. Забудь. Он прячет растерянность за дешевой керамикой, а подсознание почему-то голосом Тихона кричит ему на ухо: «А вот он и ответ».

***

Я попробую что-то исправить. На полу осколки стекла. Ты мерещишься мне в зеркалах. Слишком поздно что-то менять, просто оставь меня. Просто. Оставь. Меня.

От Сережи Дима едет в полном смятении. Он только что чуть не вляпался в совершенно ненужный и абсурдный роман. А в том, что это был бы роман, а не просто перепихон, Дима абсолютно уверен. Чеботарев просто не смог бы больше ни в чем отказать Сереже. Он и сейчас еле сдерживается, а после более интимного общения, словно зачарованный, Дима готов горы свернуть. И вляпаться по самые уши. Секс никогда не был для Димы чем-то сакральным и личным. Он не гнушался различными связями. Это был один из способов расслабиться, забыться, отпустить себя. До появления Лизы в его жизни было только одно условие, которое он, единожды обозначив, соблюдал: никаких привязанностей. Он боялся их сам, однажды обжегшись, и избегал чужих. Мужчин в свою жизнь не пускал, только в ширинку брюк. Женщин выбирал тщательно и относился к ним исключительно серьезно, уважительно, но немного поверхностно, отчего прощаться всегда было легко и просто. Он старался не любить. И когда все же полюбил по-настоящему, отмел весь предыдущий опыт и начал все с чистого листа. А сейчас этот опыт всплывает из омута памяти, выглядывает лисьими ушами и блестит золотыми кудрями на солнце. Прагматично отданное одной-единственной женщине сердце не хотело лежать спокойно в ее нежных и трепетных ладошках. Оно рвалось, билось и летело, вытягивая за собой и тело со всеми низменными инстинктами, и голову со всей расписанной на годы вперед программой, где все выверенно и правильно, и душу, которая стремилась вслед окрыленному сердцу. Туда, где ломался принцип «секс не равно привязанность». К ногам совершенно невероятного мальчишки, который одним движением брови, изогнутой, словно крыло хищной птицы, смог сломать все Димины устои, привычки и правила. Мальчишки, заставившего не только вспомнить глубоко похороненное, но и появиться новому, намного более яркому и красочному. Казалось бы, так просто было любить Жизневского все эти годы, при этом совершенно не претендуя на большее. Было просто, пока Сережа не ворвался в их жизнь, сначала отразив на себе, словно калька, их общие желания, давние и похороненные, а потом раскрасил этот контур яркими красками. И Дима одновременно и благодарен, и боится его как огня. Единожды посмотрев в лицо своему настоящему изображению, Дима уже не был готов видеть портрет кого-то другого, хоть и нарисованного им самим за годы жизни. Дима больше не хотел врать. Главное, не хотел врать себе. И этого пока было абсолютно достаточно. Он понял и принял себя и свои желания. Но реализовывать их не собирался, самого осознания было достаточно. Размышления прерывает звук мессенджера. Дима поспешно открывает сообщение и удивленно раскрывает глаза — Тихон будто чувствует, что только что могло произойти между его мальчиком и Димой, пишет:

Я хочу тебя попросить кое о чем, друг.

О чем угодно. Дима не врет, все так и есть. Для Тиши все что угодно.

Ладно, забили. Ты обещал, запомни.

И все. Ничего конкретного. Только взял обещание, а что именно за обещание, не сказал. Чеботарев отправляет: ? Но ответа так и не следует. Он настаивает: Выкладывай. Жизневский пишет что-то, но сообщение никак не появляется. Потом опять начинает набирать, и на экране высвечивается:

Будет время все узнаешь.

И подмигивающий смайл следом. Дима фыркает и тут же отправляет: Таинственный такой. Тиша отбивает:

Кто бы говорил

И все, ни смайлов, ничего. И есть в этой фразе какой-то намек, который Дима еще не совсем понимает, но все равно ощущает, как холодеет где-то под ребрами, а тошнота подкатывает к горлу. Он резко сбрасывает все приложения, чистит память и блокирует экран. Глядит на свое расплывшееся отражение в маленьком темном прямоугольнике и произносит одними губами: — Да, блять, не может быть.

***

Наверное, поэтому он абсолютно не удивлен тем, что, когда они вновь появятся с Сережей в его квартире, их ждет Жизневский. Вот прямо ждет. Дима мог бы сказать, что готов к этому, потому что он несколько дней прокручивал в голове, что скажет Тихону. Как оправдается, хотя оправдываться ему совершенно не в чем. Но Чеботарев все равно не готов. Потому что такого взгляда от Тиши на себе он никогда не видел. Тот сидит в явно новом плетеном кресле возле настежь распахнутого балкона и курит, с прищуром наблюдая за смеющимся Сережей, несдержанно жестикулирующим и что-то рассказывающим Диме. Горошко замирает, опускает руки и тут же расплывается в улыбке. — Ти-и-иша, — тянет Сережа и тут же направляется к нему. На лице Горошко если и мелькает какое-то секундное удивление, то оно тут же сменяется чистейшими радостью и восторгом. И то, как привычно он садится на колени Тише, как тот собственническим жестом обнимает его за талию, когда тянется поцеловать, вновь что-то переворачивает внутри. Дима даже волноваться забывает. Да он все на свете забывает, когда видит их рядом. Это же такое прекрасное зрелище, аж дыхание перехватывает. Это воплощение любви в квадрате. Диминой любви. Когда вообще в последний раз он виделся с ними вместе? Постоянно же по отдельности встречались, то с Тишей, то с Сережей. Почти с одинаковой частотой. И вот сейчас опять Дима, повторяясь, забывает все свои метания — эти двое должны быть вместе. Ничто не должно им помешать. И Дима — в первую очередь. Он, еле оторвав взгляд от целующихся парней, разворачивается и уже собирается уйти, как ему вдогонку кричат: — Эй, Димась, я че тут, просто так вас три часа ждал? — звучит бархатный Тишин голос. — Кто все грозился отпраздновать новоселье? И тугой узел внутри развязывается, облегчение накрывает органы мягкой пряжей, когда Дима с улыбкой поворачивается, чтобы этот комок тепла упал вниз и полностью растворился из-за следующей фразы, произнесенной Тихоном: — А то как-то неудобно получается, вы тут вдвоем ебетесь, а меня не зовете. — В глазах его пляшут черти, а на губах косая улыбка. Сережа, так и сидящий все это время у него на коленях, утыкается лицом в руки и хрипит: — Бля-я-я, ну ты и дебил. Черти тут же пропадают из серых радужек, а выражение лица Тиши становится виноватым, как у провинившегося щенка. — А че дебил-то, ты ж говорил… — Знаешь, если ты так к Ксюше подкатывал, я вообще поражаюсь, как она хоть на что-то согласилась, — отчитывает его Сережа, встает с его коленей и делает шаг к Диме. Тот только хлопает глазами, складывая паззл. А Сережа своими словами ему помогает: — Дим, мы тут просто подумали, ну ты же в Тишу много лет влюблен, и меня… — Что много лет? — возмущенно кричит Дима, хватается за голову руками, взлохмачивая волосы. А Тиша иронично шипит уже с дивана, на который переместился: — Знаешь, мне один хороший человек сказал перестать себе врать, — потом замолкает, смотрит на замерших в шаге друг от друга Сережу и Диму и добавляет: — А сам-то ты своим советом воспользоваться не хочешь? Сережа хватает Диму за запястье и усаживает на диван между собой и Тишей. Он касается ладонью Диминого бедра, гладит коротко и совершенно не сексуально и так и оставляет лежать. Чеботарев трет лицо, смотрит на серьезного Сережу, потом поворачивается к хитро улыбающемуся Тихону и произносит: — Так это что, было такое совращение? — Ну, можно и так сказать, — тянет Жизневский. Он встает, берет с подоконника сигарету и зажигалку, и возвращается к ним. — Ты вообще не очень решительный. Да и… — Как давно? С ЦДМ? — Нет, — категорическое от Сережи. — Намного позже. — Сережа мне несколько раз говорил, что ты странный какой-то. — Тиша поджигает сигарету, смеется, выдыхая дым в сторону Димы, и протягивает ему. Тот только мотает головой, отказываясь. — А потом ты на Серого слюни пускать начал. — Что я начал? — Всплескивает руками Дима. — Ну че ты уперся-то, я че, не вижу, — философски произносит Жизневский. — На себе испытал твой раздевающий взгляд. — Потом делает ещё одну затяжку и добавляет: — Математику любишь? — О, понеслась, — хихикает Сережа и отбирает у него сигарету. — Включил батю. — Так вот, — продолжает Тихон. — Есть объект А, который хочет объект В, а объект В хочет объект А и С, в свою очередь объект С хочет объект В и А. Так в чем проблема? Можно соединить все три точки, и получится очень даже себе фигура. Звезда. — Пизда, — нервно хихикает Дима. Внутри него поднимается такой шквал эмоций, еще чуть-чуть — и не остановить никакой платиной. Прорвет и нахер всех затопит. И этих двух математиков к чертовой матери в первую очередь. Кстати. — Это геометрия, дурень, и получится треугольник, а не звезда. И вообще, — повышает он голос, — вы для чего этот блядский цирк устроили, просто для моего согласия на тройничок? — Ну, да? — выдавливает из себя Сережа, и это звучит скорее вопросительно. Чеботарев скрипит зубами, чертыхается и забирает у Сережи то, что осталось от сигареты. — А сказать нормально, по-человечески нельзя было? — обращается к нему Дима, делая судорожную затяжку. Горошко неловко пожимает плечами: — Ну я не был уверен, что ты согласишься. — А сейчас я по-твоему сказал «да»? Диме не обидно, нет. Диме противно и мерзко. А еще он очень сильно зол. Поэтому он не ждет больше от них ответов. Резко встает, судорожно тушит окурок в пепельнице, обычной стеклянной, но все же пепельнице, а не жестяной банке, как раньше, давит так сильно, что та сминается и крошится не истлевшим табаком, и, повернувшись к дурной парочке, орет: — Вот все эти интриги подпольные, вся эта грязь и «испытания», — он показывает пальцами на себя и Сережу, и тот опускает глаза. — Обязательно меня к стенке нужно было припереть?! — глядит уже на Тихона, тот смотрит в ответ исподлобья, но спокойно, немного с иронией и издевкой. Это еще больше задевает. — А поговорить? Ртом? Ответа нет, поэтому Чеботарев зло добавляет: — Это подло ребят. Просто подло. — Ой, кто бы говорил, — хмыкает Тихон, продолжающий спокойно следить за истерикой Димы. Это точно намек на Димину манипуляцию их отношениями. И вот это уже обидно. И справедливо. — Дим, ты… — начинает тараторить Сережа, — Дим. Мы не хотели тебя обидеть, если я неправильно все понял, если… Прости меня, Дим. — Он подрывается к Чеботареву, снова хватает его за запястье. Кажется, это уже входит у него в привычку. Этот жест теперь вызывает только раздражение. Дима отдергивает руку, будто обжегшись, и, посмотрев на Серого влажными глазами, качает головой. Выходит из комнаты, а потом и из квартиры, громко хлопнув новенькой дверью. Горошко сначала даже не понимает, что произошло, и неверяще смотрит на Тихона. Тот пожимает плечами, а Сережа идет в коридор и стоит там несколько минут, слушая до сих пор звенящий в голове хлопок двери. Смотрит на нее пустым взглядом и на ослабевших ногах возвращается в спальню. Осознание, что он все испортил, приходит, как хук справа: внезапно, болезненно и безвозвратно. Серёжа похерил все, что было между ними с Димой. Просто придумал себе какую-то ерунду, какие-то надуманные, хоть и такие желанные, взгляды и прикосновения, нафантазировал то, чего не было, и утащил в свою глупую фантазию еще и Тихона. То, что его не послали куда подальше, вообще удивительно. Глупо и подло, — да, Дима прав, это действительно подло, — взял и испортил отношения с таким замечательным и прекрасным Димой. Который совершенно этого всего не заслуживал. Горошко садится на краешек дивана и опускает голову между коленей, чувствуя подступающий к горлу приступ паники, который скоро утащит его сознание из этого мира в мир страха, боли и самобичевания. Он балансирует на грани какие-то жалкие несколько секунд, но сильные руки тянут на себя, опуская его голову на свои колени, и начинают перебирать запутавшиеся волосы. Страх отступает перед прикосновениями, и Сережа открывает глаза. Тихон смотрит на него спокойно и вдумчиво, очень любяще, и гладит по голове, по подбородку, трогает пальцами кончик носа. Наклоняется и целует мягко в губы. Говорит: — Ну что, получил ответ? Горошко отворачивается от такого настойчивого взгляда и сипит: — Да, — задушено куда-то в район пояса штанов. — Посмотри на меня. Посмотри, — повторяет. Сережа поднимает повлажневшие глаза, и Тиша говорит: — Нам никто не нужен. Никто. Сережа согласно кивает. Жизневский наклоняется и целует уже по-настоящему.

***

Ночь чернеет впереди, свет гаси и приходи

Ступеньки кончаются как-то внезапно, только что был сумрачный и холодный подъезд, и вот уже яркое летнее солнце слепит глаза, а теплый воздух обнимает покрывшуюся мурашками кожу. Дима щурится, смотрит по сторонам и замечает одинокую лавочку, еще не занятую местными бабушками. Курить хочется до сведенных скул, поэтому он все-таки приземляется на деревянное нечто и, пошарив по карманам, достает пачку сигарет и припрятанную внутри зажигалку. Абсурдность всей ситуации снова обрушивается на него в совершенно неприглядном виде. В его жизни было многое, но вот так ему еще тройничок никто не предлагал. Да и ладно бы тройничок. Ему это предложили двое самых… Он сначала по привычке обрывает свою мысль, а потом голос Тихона в голове вновь произносит «Сам-то ты своим советом воспользоваться не хочешь?», и Дима прекращает себя останавливать. Обещал же прекратить сам себе врать. Сказал бы кто ему, что эти двое, которых он хочет неимоверно (одного уже больше десяти лет, а другого — последние несколько месяцев) предложат ему секс втроем — или что они еще там планировали — он бы никогда не поверил. Ну не бывает такого в мире Димы Ч. Не обламывается ему никогда столько всего и сразу. Вот так вот просто, двое любимых, Господи, действительно же любимых, мужчин, на блюдечке с золотой каемочкой. Способ их получения, конечно, очень спорный, но дареному коню… — Причинители добра, — выдыхает дым Чеботарев и начинает нервно хихикать. — Доставлятели счастья. А ведь правда, с ними же он счастлив неимоверно. Не сильнее, чем с Лизой и Иванной, нет, совсем по-другому. Вот если отбросить все эти привычные чувства вины и долга, попросив про себя перед Лизой прощения, вот просто если представить… Дима действительно представляет, и картинка оказывается такой яркой и насыщенной, такой живой. Реальной, понимает он. Да потому что она вот там, эта картинка, на втором этаже старого дома, в пахнущей краской однушке, на новеньком, еще не заляпанном светлом диване. Который этот сгусток счастья обязательно обольет вином, а вторая его половинка прожжет сигаретой. Они раскрасят любое светлое полотно цветными акварельными красками. Но это будет позже. Потому что Димину жизнь они уже окрасили. Они — то счастье, которое ждало его три часа и привело само к себе прямо за руку, привычно вцепившись в запястье. А Дима обиделся и разорался. Дима просто ушел и отказался. Впрочем, как всегда. И вся эта прекрасная воображаемая картинка обязательно будет, стоит лишь Диме пойти на сделку с совестью. И это почему-то чертовски смешно. Он начинает не просто хихикать, а прямо хохотать в голос, вытирает выступившие в уголках глаз слезы смеха и поднимает взгляд на занавешенные (и когда успели?) шторы в том самом окне. Резко замолкает, почти тут же выкидывает все еще тлеющий окурок в урну и срывается с места. Ступеньки вверх ведут так же быстро, как и вниз. Значок «24» на двери маячит перед глазами, и Дима удивленно отмечает про себя — Сережке ведь прямо столько же сейчас. Недавно день рождения был. Сережа, правда, его не праздновал, как и Тихон уже несколько лет не празднует свой. Вот совпадение, реально ведь соулмейты! Хотя Сережа принимал поздравления, а у Димы все смелости не хватало вручить ему купленный совсем недавно подарок — маленький браслет с надписью «г.о.р.о.х.», который бы прекрасно смотрелся со всеми остальными. Решимость вернуться из-за очередного потока мыслей быстро испаряется. Еще немного— и он передумает и уйдет. Но нужно наконец сделать выбор. Поэтому он делает несколько глубоких вдохов и выдохов, как когда-то учили на йоге, отбрасывает все лишние мысли, переживания и обиды, опустошая голову, медленно протягивает руку и сжимает резную ручку так сильно, что кажется, что холодный металл сожжет ладони. Вдох. Выдох. Рывок ручки на себя. Шаг вперед.