Потерянные дети

Ребята завороженно смотрели, как Эрен Йегер приходил в себя и ворочался. Он был для них словно экспонат в музее — живой нацист, еще и в таком уязвимом положении. Он попытался осмотреться вокруг и понять, где он находился и что вообще происходило. Удо снова перехватил инициативу и сообщил ему: — Хэрр Йегер, Вам не о чем беспокоиться. Вы находитесь в госпитале Сен-Лазар как пациент. Судить Вас и нападать на Вас не будут. — Сен-Лазар, вот как… — Эрен шумно выдохнул. — Если я в стане врагов, то почему понимаю вашу речь? — Потому что эти территории были когда-то ваши, — отозвалась Габи. — И вы не первую войну проводите, чтобы их отобрать. — Дети с границы спасают мне жизнь, — усмехнулся Эрен, будто сам не верил своим словам. — Микаса, Армин со мной? Дети недоуменно посмотрели на него. Конечно, они понятия не имели, о ком шла речь. Возможно, о втором парне и погибшей. — С Вами было еще двое, — сказал ему Удо. — Один лежит напротив Вас, а девушка скончалась. Мы нашли ее уже мертвой. Лучистые глаза цвета изумрудов тотчас потускнели. Эрен Йегер даже не приподнялся, чтобы взглянуть на своего товарища. Видимо, он не нашел в себе силы, чтобы встать и разнести этот госпиталь в щепки, поэтому все, на что его хватило — дать волю слезам. Они потекли по его щекам, как ручьи текут по земле весной, когда тают залежи снега. При виде такой картины даже Габи стало не по себе. — Мы похоронили ее сегодня, — сказал Фалько в надежде, что это немного успокоит Эрена. — Можем отвезти Вас к могиле. — Но сначала перевязка и еда, — встряла Зофия. — Будьте добры, не говорите на Вашем языке, а то нам будет сложно объяснить главной сестре, почему Вы тут. Эрен послушно кивнул. Хоть он и выглядел чрезвычайно грозно и опасно, очевидно, сил бороться у него и правда не было. Зофия проводила его до ванны и помогла ему помыться до пояса, не задевая бинты. Низ тела Эрен отмывал уже сам. Наверняка, он чувствовал себя жалким, раз дети с границы выхаживали его. По крайней мере, так казалось Фалько. И на это надеялась Габи. Ему выдали рубашку, сшитую из медицинских халатов, но других штанов не нашлось, поэтому пришлось оставить военные в надежде, что никто из сестер не узнает вражескую форму. Перед завтраком Эрен придвинул стул к койке Армина и взял его за руку. Зофия, которая несла плошку с кашей и хлебом, увидела их и решила подождать и зайти попозже. Она видела, как Эрен долго смотрел на еле вздымающуюся грудную клетку товарища, держа его руку. Только бог знал, что связывало этих людей и ту покойную солдатку. — Ее нет, Армин, — почти шепотом сказал Эрен, и слезы покатились из глаз прямо на постельное белье. — Прости, я снова потерял ее. Из-за меня она была с нами. Из-за меня ее нет. И дома у нас с тобой теперь нет… Дав им еще пару минут, Зофия вошла в палату. Эрен не особо обрадовался безвкусной каше, хотя Зофия прекрасно понимала, что, когда близкий человек умирает, любая еда становится безвкусной. — Поразительно, не правда ли, — сказал Эрен, пока она меняла бинты Армину. — Мы боролись каждый за то, что считал правильным, а теперь я сижу здесь, ему вашу пищу и жду, когда меня отправят под трибунал. — Вы правда сжигали людей? — осмелилась наконец спросить Зофия. — А вы правда отрубали им головы на площади? — спросил в ответ Эрен, устремив на девушку свой тяжелый взгляд. Увидев в ее глазах испуг, он смягчился. — Ни я, ни мои товарищи никого не сжигали. Мы были слишком озабочены своими проблема, на политику не хватало сил. — Зачем же тогда пошли воевать? — Зофия наконец-то задала тот самый вопрос, который мучил их с Удо второй день. — Я думал, что мои враги — это вы, что если я убью врагов, то жить станет легче. Я оказался неправ. — Эрен усмехнулся и, откусив хлеба, с набитым ртом добавил: — Легче мне не стало. — Почему мы враги? — осторожно спросила Зофия. — Потому что меня в этом убедили. — Закончив с кашей, Эрен отложил тарелку. — Если тебе не трудно, отведи меня к могиле. Зофия выполнила обещание Фалько. Отыскав его в левом крыле вместе с Габи, она попросила мальчика помочь отвести Эрена на кладбище. Цветы после войны найти было сложно, особенно на границе, где почти все поля и луга были усажены минами, но Эрену это все же удалось. Он старался найти цветы поярче, чтобы хоть немного оживить эту могилу — небольшой холмик с большим камнем, означающим, что в этом месте покоилось чье-то тело. Эрен положил небольшой букет на камень и сел рядом, прислонившись ладонью к холодной поверхности самодельного памятника. — Почему мне кажется, что в порыве ветра чувствую твое дыхание? — спросил он, сам не понимая у кого. — Душа моя, скажи, что это все ложь… — Взгляд слезящихся глаз упал на красные гвоздики, которые лежали на соседней могиле. — Шарф… Эй, дети с границы! — окликнул он ребят. — На девушке, которую вы хоронили, был красный шарф? Фалько вопросительно взглянул на Зофию, ведь только она и Удо видели их тела до того, как Удо снял с них военную форму. Зофия точно помнила, что шея у девушки была открыта, поэтому помотала головой. Этот жест мгновенно заставил глаза Эрена снова засиять светом надежды. — Какие у нее были волосы? — не унимался он. — Темные, она была шатенкой, — ответила Зофия. — Это не Микаса! — радостно сообщил Эрен, как будто детям было до этого какое-то дело. — Мне жаль погибшую, кем бы они ни была, ведь я ни черта не помню, но это была не Микаса! Она жива, я знаю это, а значит, жив и я. Его слегка смуглая кожа, потускневшая за все время, проведенное в бессознательном состоянии, вдруг приобрела золотистое сияние, словно маленькие частички серебра на ней отражали свет уже полуденного солнца. Эрен и правда будто сам ожил вместе с надеждой найти ту девушку. Фалько стало не по себе от того, что они сначала, можно сказать, обманули его, сказав, что девушка мертва, хотя виноватыми в это не были. Мальчик вместе с Зофией помог Эрену доковылять назад до госпиталя. — Я могу принести Вам одежду из дома, моему дяде она все равно больше не пригодится, — сказал Фалько. Эрен взглянул на него с сожалением. — Он служит в Алжире уже много лет и еще долго не вернется, — сообщил Фалько с неловкой улыбкой, осознав, что его не так поняли. — Ему было 18, когда он уплыл, но в свои 18 он был такого же телосложения как Вы. — Мне неудобно, что Вы так заботитесь обо мне. Я же … — Эрен не успел договорить. В эту же секунду в палату вошел Удо с медсестрой. Будучи не уверенным, что она не слышала его чистую речь, он все же замолк. Диалект детей с границы отличался от его родного, он вряд ли бы его повторил. — Удо, что же ты раньше не сказал про этих солдат! — воскликнула сестра на еще более неразборчивом диалекте. — Кто тут у нас? — Алéн, — неуверенно сказал Удо и взглянул на недоумевающего Эрена. — Жакé. Он столичный солдат, на нашем языке не говорит, только на немецком. — Ох, хорошо, Ален Жаке… — повторила сестра и записала в свою тетрадку. — А это? — Арман, — ответил Эрен, стараясь изобразить иностранный акцент. — Просто Арман. Мой товарищ. Пока сестра осматривала «Армана», Фалько убежал в дом за вещами, а Эрен даже не смог возразить. Он просто сидел и дальше играл роль столичного солдата, не понимающего местной речи. Сестра очень долго осматривала Армина, прежде чем вынести вердикт: — Он подхватил заразу, пока лежал на земле, видимо. Ты молодец, Удо, что догадался провентилировать ему легкие. — Он встанет на ноги? — спросил парень. — Да, конечно, из-за болезни он пока спит, но обязательно встанет. У него сильное сердце. Услышав эти слова, Эрен улыбнулся краем рта так, чтобы этого не увидела сестра, но Зофия и Удо, конечно, обратили на него внимание. Сестра дала несколько наставлений ребятам и покинула это крыло. Через некоторое время Фалько вернулся вместе с Габи и принес вещи своего дяди. — Вы так добры, детишки с границы, — с улыбкой сказал им Эрен. — Как ваши имена? Не оставаться же вам всю жизнь безымянными. — Меня зовут Фалько, — отозвался мальчик. — Я участник Сопротивления! — Сколько тебе лет, Фалько? — Тринадцать. — Участник Сопротивления в тринадцать лет. Ты быстро вырос, Фалько. — Мы с Габи, — Фалько указал пальцем на подругу, — пересекли полстраны, чтобы помогать союзным войскам. Слушали Генерала по радио, раздавали листовки, переносили оружие. — Он так вдохновленно это говорил, словно рассказывал своему дяде, который вернулся из-за моря. — А Габи была лучше всех! Она укрывала детей, защищала их от снарядов. Вы бы ее видели… Габи самодовольно ухмыльнулась, а Фалько, казалось, погрузился в свои воспоминания, которые и порождали в нем чувство восхищения и пылкой влюбленности. — Я Удо, — представился другой парень, — а это Зофия. Нам по четырнадцать лет. Мы остались здесь, чтобы помогать раненым солдатам. У меня проблемы со зрением, а у Зофии слабые легкие, поэтому мы не покидали регион. — У вас красивые имена, — отметил Эрен с улыбкой. — Что ж, я тогда поучаствую в вашей авантюре и побуду Аленом Жаке. — Но… — немного неуверенно произнес Фалько, — Ваше настоящее имя… Эрен — что это за имя? Я никогда такого не слышал. — Отец назвал меня в честь своего друга, долгая история… — Дети выжидающе взглянули на Эрена. Хоть он и не особо хотел рассказывать свою историю, он понимал, что дети устали от войны и хотели просто послушать разные байки. Неважно про кого. — Хорошо, садитесь поудобнее, я расскажу вам про себя.

***

Мой отец родился в западных землях нашей страны, или, как мы еще говорим, в нижних, к западу от Эльбы. Он с детства любил биологию и химию, поэтому после школы отправился в медицинскую академию. Мой дед был его наставником и во всем ему помогал. Я не знаю, «чистых» ли кровей он был, но нашу семью не особо жаловали. Возможно, моя бабушка была приезжая из восточных стран, а возможно, это были просто слухи, потому что, по словам отца, дедушка всегда всегда старался угождать богатым, чтобы ему больше платили, поэтому простой бедный народ пытался как-то осквернить его имя и нашу фамилию. К слову, отец его взглядов не разделял и пытался помогать всем, кто просил помощи. Папа больше интересовался научными открытиями, поэтому мечтал странствовать по миру и изучать человечество за пределами своего маленького городка к западу от Эльбы. Тогда он еще не знал, никто не знал, что мир потрясет крупнейшая война. Шум от колес машин, свистки на железнодорожных станциях заглушали крик надвигающегося ужаса. Он познакомился с моей матерью, когда она обратилась к нему с просьбой осмотреть ее травму, полученную во время женского марша: кто-то набросился на нее из толпы, она упала и повредила ногу. Она хромала всю свою жизнь после этого, но зато встретила папу. У них родился сын, мой старший брат. Мама продолжила свою гражданскую активность с младенцем на руках, а папа работал в больнице. Их относительно спокойная и тихая семейная жизнь закончилась, когда мы объявили вам войну. Эти земли, где мы сейчас сидим и наслаждаемся эфемерным покоем после долгой кровопролитной бойни, тогда были еще нашими. Если бы не эта война, я бы не был вашим врагом, но весь мир решил иначе. Мой отец, по приказу сверху, отправился в Османскую империю помогать турецким солдатам. Мать осталась с братом. Брат погиб во время бомбардировки нашего дома, но отец узнал об этом только после того, как вернулся из Турции. Я никогда уже не встречусь со своим братом, не узнаю, каким он мог бы стать человеком. Он погиб, потому что война не щадит никого, даже гражданских, даже детей. Отец лечил раненых в Османской империи, он не вернулся домой после того, как империя вышла из войны. Ему было стыдно смотреть в глаза женщине, чью страну превратили в пыль и которую он оставил там. Он надеялся, что если поможет всем-всем раненым там, то смоет с себя этот позор. Максимализм, радикальный настрой я унаследовал именно от него. Эреном звали одного карточного игрока в казино. Он был известен в турецком обществе как мот и пьяница, но что отец полюбил в нем — это пацифизм. Турцию раздирала очередная война: Антанта пришла делить страну, словно она была тортом на празднике. Людям это не нравилось. Людям никогда не нравится, когда у них отбирают их дом. Они пытались бунтовать и призвать солдат восстать. Лишь пьяница Эрен, оставшийся калекой с наполовину обожженным лицом, сказал как-то моему отцу: «Проигрыш есть проигрыш. Я проиграю сегодня все состояние, а завтра другие люди мне помогут. На каждого жадного найдется добросердечный». И люди действительно помогали ему, потому что этот пьяница потерял все ради их жизней и свободы. А потом он сказал отцу слова, которые перевернули его сознание вверх дном: «Хорошо проигрывать деньги в карты, но наш народ — не фишки в казино». Отец так вдохновился этими словами, что ушел из больницы прямиком в Лигу Наций. Люди — не фишки в казино, которые можно ставить на кон. Он вернулся домой, вернее, туда, что осталось от него. Новость о смерти сына подкосила его. Он хандрил несколько месяцев, а потом погрузился в работу. Когда я родился, у него уже были ощутимые проблемы с рассудком, но он держался, читал лекции о панъевропеизме, выступал на заседаниях Лиги Наций. «Люди — не фишки в казино, Эрен», — повторял он мне постоянно. Мне кажется, это были самые первые слова, которые я выучил. Когда он совсем поплохел, мать отвела его в лечебницу, где он вскоре скончался от сердечной болезни. Я помню, как долго она плакала, но продолжала работать, чтобы прокормить меня. Она переболела испанкой, все еще хромала, вторые роды подкосили ее женское здоровье, но она держалась до последнего. Денег не было, страна разорилась, мы жили в развалинах, но каждое утро она вставала, кормила меня и уходила работать до ночи. Все ее мечты о свободе и независимости рухнули в миг. Она много рассказывала об отце и о его жизни, о его целях и стремлениях, но о себе — никогда. Она отдала ради меня всю себя, а потом умерла. Я не знаю от чего, но она вся исхудала и выглядела как скелет, обтянутый тонкой кожей. Я не видел, чтобы она ела сама — она отдавала еду мне. Я всегда считал, что быть солдатом — значит быть сильным. Но солдаты нужны нам только во время войны, а в мирное время в чем сильны солдаты? Моя мама была сильнее любого из них, и ее война никогда не прекращалась. Она умерла, когда мне было шесть. Перед смертью она сказала, чтобы я отправился в католический приют для сирот, где и подружился с Армином и Микасой.