Потерянные дети

Дети пребывали в каком-то непонятном восторге от услышанных историй, которые постепенно складывались в одну общую картину. Восторг вызывали у них сила и воля Эрена и его друзей, но сами истории и события вселяли ужас. До этого они даже не представляли, как сильно война может загубить жизни простых людей, а потом и вовсе оказалось, что выжить после бойни недостаточно — смерть настигнет любого. Габи, которая больше всего хотела послушать про загадочную Микасу, сидела поникшая и подавленная. Ненависть к «врагам» отошла на второй план, да и в Эрене и его товарищах она уже не видела врагов. Все, чего она сейчас хотела, это встретиться с Микасой и поговорить с ней по душам, расспросить, каково быть девушкой в армии. Всю свою недолгую жизнь Габи видела только мужчин-военных, и ей было интересно, можно ли стать сильнее их. — Вы звали ее в бреду, когда еще лежали в госпитале, — отозвался Удо. — Я сначала не понимал, что Вы говорили, но это было имя. — Да, месье Дюбуа мне уже сказал, что я и сегодня кричал ночью и разбудил его. — Эрен в смущении опустил взгляд. — Прошу прощения. — А что за шарф? — вдруг спросила Зофия. — Вы спрашивали про шарф на кладбище. — Шарф… — задумчиво проговорил Эрен с улыбкой на лице. — Он много значит для нее. Нас связывает множество событий в нашей жизни. Сначала приют, потом немного свободной жизни, а затем армия и фронт. Шарф стал одним из таких событий, навеки связавших наши судьбы воедино. — Расскажите, — умоляющим голосом просил Фалько. — Это так интересно. Эрен ничего не ответил, а просто начал рассказ.

***

Я помню несколько моментов до появления в нашей жизни Армина. Это был мой первый учебный день. Общих школ тогда было еще мало, девочки и мальчики учились отдельно, но в приюте классы формировались по другому принципу: проблемные дети и не очень. С первых же дней меня определили в проблемный класс из-за той драки. Мне выдали форму и обещали пороть каждый раз, когда я ее испачкаю, поэтому я старался быть аккуратней за завтраком. Мальчики носили рубашки из жесткой ткани, пиджаки и брюки, а девочки — такие же рубахи, юбки по колено и гольфы, чтобы закрывать голые ноги. На одежде экономили, поэтому шили форму покороче, но при этом девочек ругали, если какие-то части их тела слишком оголялись. Приемы пищи проходили в столовой — большом зале с длинными столами и стоящими рядом с ними скамейками. Из-за высокой смертности от всяких болезней детей было не так много, поэтому часть мест пустовала. Я забрал свою кашу с куском ржаного хлеба у поварини и сел рядом с Микасой. Она сидела одна, а я больше никого здесь не знал, кроме тех старших мальчишек, с которыми подрался накануне. — Ты не хочешь отсюда сбежать? — спросил я у нее на второй день своего пребывания там. — Некуда, — коротко ответила она. — Здесь есть еда и кровати. Она была права — я ничего не мог ответить. Когда в столовую вошла одна из воспитательниц, Микаса сразу выпрямила спину и стала судорожно запихивать края рубашки под пояс юбки, из которой они, видимо, постоянно вылезали. Я понял, что за неаккуратность тут наказывают и тоже выпрямился: не хотелось получать наказание два дня подряд. Она пролетела по столовой, как гарпия в поисках добычи, и выловила пару учеников, которые либо уже испачкали одежду, либо горбили спину, либо неаккуратно ели. После завтрака мы пошли в класс. Я очень удивился, узнав, что Микаса тоже была в классе для проблемных детей, ведь выглядела она спокойной и прилежной. Она рассказала, что ее определил сюда один хэрр, который был то ли главным воспитателем, то ли управляющим приюта, но не пояснил почему. Я хотел сесть с ней за одну парту, но на общих уроках мальчики и девочки все равно сидели раздельно. — Ребята, это ваш новый одноклассник, его зовут Эрен, — представила меня воспитательница. — Эрен, садись на свободное место к Михаэлю за третью парту. Все дети стали шушукаться: кто-то посмеялся над моим именем, кто-то стал расспрашивать соседа по парте обо мне. Я сел к этому Михаэлю, и мы начали урок чтения. Михаэль был неплохим парнем, старше меня года на два. Его отправили в этот класс просто потому, что он не умел сдерживать смех и однажды засмеялся во время мессы с шутки одного из ребят. После того случая его посадили в этот класс и обещали, что не вернут в другой, пока он не научится себя вести. Читал я скверно, не знал, наверное, и половины букв нашего алфавита, как и многие мальчишки в этом классе. Мы читали какую-то притчу по предложению, и учительница попросила начать девочек. Как я выяснил потом, она всегда начинала с девочек. Я слушал их чтение и удивлялся, как они так ловко воспроизводили написанное. Микаса прочитала хуже всех девочек. Она была самой младшей из них, попала сюда совсем недавно и, очевидно, пока не могла их нагнать. Учительница строго посмотрела на нее и в приказном тоне сказала: — Тебе нужно больше учиться, деточка. Мне стало очень обидно за Микасу. Я был, верно, единственным человеком, который знал ее родителей и как они погибли. К тому же вчера она пыталась заниматься, но ей мешали те тупоголовые дылды. Я решил для себя, что прочитаю еще хуже, что не свяжу вместе и двух букв, чтобы она не была худшей в классе. Для этого мне даже не пришлось притворяться: я прочитал ужасней любого из мальчишек и был, наверное, худшим чтецом во всем приюте. После моего предложения все засмеялись, а учительница грозно постучала указкой по столу, чтобы их успокоить. — Тишина! — прикрикнула она. — Эрен, ты отвратительно читаешь. Сегодня вместо прогулки будешь сидеть здесь и учить алфавит. Я опозорился на весь класс, но мне не было стыдно. Увидев замешательство на лице Микасы, я улыбнулся ей и жестом показал, что у меня все в порядке. После чтения у нас началась арифметика. Считал, к слову, я еще хуже, чем читал. Нас учили считать на палочках. Это было не так сложно: возьми нужное количество палочек, прибавь или вычти несколько и пересчитай сколько осталось. В шесть лет я умел считать только до десяти, а учительница требовала большего. Мне чувствовалось, что если бы я сделал ошибку и в счете, то еще долго не увидел бы улицу, сидя за урокам. Микаса отлично считала и помогла мне: она быстро подскочила со своего стула, пока учительница отвернулась, посчитала мои палочки и сказала правильный ответ. Я был безмерно благодарен ей за это, но не все расценили ее поступок как благородный. — Фрау Кохен, а Микаса помогает новенькому! — пожаловался один из мальчишек. Воспитательница обернулась, но Микаса к тому моменту уже сидела на своем месте и делала вид, что все это время считала. — Микаса, это правда? — строго спросила учительница. — Если не скажешь мне, то придется разговаривать с хэрром Келлером. — Правда, — сразу призналась Микаса. — В качестве наказания сегодня на улицу ты не идешь. Я смотрел на нее недоумевающим взглядом. Почему она так быстро призналась? Почему не сделала виноватым меня? Уж лучше бы наказали меня, ведь я и так должен был сидеть за чтением. В обед я снова сел рядом с ней и задал не дающие мне покоя вопросы. — Я боюсь хэрра Келлера, — призналась она. — Он выглядит так, будто сделает больно, если солжешь ему. После обеда все дети пошли гулять, а мы остались в классе. Воспитательница посидела со мной какое-то время, а потом ушла по своим делам, наказав мне сидеть за партой и никуда не уходить. На Микасу она даже не обращала внимания, словно ее и не существовало. Тогда я не понимал, почему к ней так относились, ведь для меня она была обычной девочкой с двумя косичками, но взрослые видели в ней чужую, иностранку, поэтому и презирали. — Кто такой хэрр Келлер? — спросил я, устав от заучивания латиницы. — Тот самый главный дядя, — ответила Микаса, сидевшая на подоконнике, поджав колени и обняв их руками. — Он сказал мне, что я буду учиться в этом классе. Отложив книгу, я подошел к подоконнику и сел напротив нее точно в такую же позу. Мы смотрели через окно на играющих на улице детей и тихо мечтали оказаться там же. — Мне нравится так сидеть, — вдруг произнесла она в полной тишине. — Только зимой горло болит. Дома я тоже так сидела, пока мама убиралась, а папа готовил ужин. А ты почему здесь, Эрен? — Мама умерла. Мне тоже больше некуда идти. Мы сидели так еще долгое время. Пока я наблюдал за ребятами из окна, Микаса разглядывала меня, но я не придавал этому значения. Впервые мы видели лица друг друга так близко, но я почему-то пока не хотел смотреть на нее. Все мои мысли крутились вокруг уличных игр. — У тебя глаза как алоэ, — сказала Микаса, и я удивленно посмотрел на нее. — Такого же цвета. — Что такое алоэ? — не понял я. — Это растение. У них длинные толстые листья с очень острыми концами, они темно-зеленые и немного синеватые. У тебя такие же глаза. Клянусь, в тот момент это было самое красивое сравнение, что я когда-либо слышал. Я понятия не имел, как выглядели алоэ, но они уже мне нравились. Я не знал, с чем можно было сравнить цвет глаз Микасы. Единственной серой вещью, которая попалась мне на глаза, были металлические ворота на входе в приют. Я не стал ничего говорить ей, а просто улыбнулся. Мы просидели на подоконнике еще какое-то время. Учить алфавит я больше не хотел, а никакого другого занятия я придумать не мог. Так хотелось поиграть на улице с другими. Микаса словно прочитала мои мысли и предложила: — Давай сыграем в догонялки. — Фрау Кохен сказала мне не выходить из класса, — напомнил я ей. — А в классе бегать негде. — Она вернется к ужину, чтобы выпустить тебя. До ужина мы наиграемся. Я повелся, хотя и знал, что добром это бы не закончилось. Мы побежали на второй этаж, чтобы не нарваться на воспитательниц. Немногочисленные классы, столовая и кабинеты работников находились на первом этаже, а спальни и закрытые комнаты, в которые нам запрещалось заходить, были на втором. В течение дня редко кто поднимался туда, поэтому шанс остаться незамеченными увеличивался. Я пытался догнать Микасу, но она была быстрее меня. Пока она носилась, слабо завязанные ленты с ее косичек распустились и упали на пол. Я бы точно догнал ее, но остановился, чтобы поднять их. Если бы воспитательницы увидели, что Микаса ходила с распущенными волосами по приюту, то наказали бы ее. Я видел, как она забежала за угол и последовал за ней. Она резко остановилась, а я, подумав, что она все еще играла, схватил ее за пояс и громко крикнул: — Ты водишь! Я развернулся, чтобы побежать, но Микаса стояла неподвижно рядом со стеной. — Эй, ты играешь? — спросил я, подойдя поближе к ней. — Я ударилась об эту стену, и она щелкнула. Это дверь. Куда она ведет? Любопытство взяло над нами верх. Мы кое-как открыли эту дверь, которая походила на обычную деревянную панель, коих было полно в приюте, и прошли через нее. Мы попали в очень узкий коридор, ведущий к другой такой же двери. Будучи еще совсем маленькими, мы без проблем помещались в нем вдвоем. Стены коридора ничем не были отделаны — только камень и деревянные балки. Этот потайной проход освещался только за счет света из приоткрытой двери, а если ее закрывали, то в нем царила кромешная тьма. В первый раз мы ничего с собой не брали: ни спичек, ни свечей — и оставлять дверь открытой боялись, потому что в любой момент сюда могла подняться воспитательница или хэрр Келлер. Мы закрыли дверь и пошли по коридору в полной темноте. Нащупав рукой дверь, Микаса осторожно стукнула ее в том же месте, и послышался щелчок, после чего она открылась. Мы очутились в каком-то захламленном кабинете, который весь покрылся пылью и паутиной. Очевидно, никто не заходил сюда уже очень давно по неизвестным причинам. — Смотри, отсюда видно церковь, — сказала мне Микаса, подойдя к окну. Я встал рядом и тоже увидел купол церкви, которой принадлежал наш приют, и рядом с ней — кладбище. — Мы пойдем туда в воскресенье. Это будет мой первый раз, — говорила она, усаживаясь на подоконнике. — До этого меня не пускали, потому что думали, что мои родители были другой веры. Хэрр Келлер встречался со священником, который венчал маму и папу, чтобы спросить у него, могу ли я ходить в эту церковь. — А почему кто-то не может? — спросил я и сел рядом с ней. — Мама говорила, что бог любит всех одинаково. — Микаса не знала, что ответить, поэтому просто пожала плечами. Я протянул ей ленты, которые все это время держал в руках. Она молча кивнула и стала заново заплетать волосы. — Давай еще разок сыграем и вернемся в класс. Конечно, одним разом дело не обошлось: мы бегали по всему второму этажу до самого ужина, но при этом никому не попались. Фрау Кохен вернулась к семи часа, когда мы только-только прибежали назад. Алфавит я так и не выучил и потом еще целую неделю не выходил из приюта на улицу, даже в церковь в воскресенье. Но зато мы нашли себе тайное место, о котором никто по крайней мере из детей не знал, да и взрослые туда не заходили. Чаще всего мы уходили туда по ночам, потому что днем нас могли заметить, и копались во всяком хламе. Мне нравилось листать книги и журналы и искать в них картинки, а Микаса почти все время сидела на подоконнике и о чем-то размышляла. Я прекрасно помнил ее слова про горло, а время близилось к зиме. Мы готовились к своему первому Рождеству в приюте. Из-за кризиса церковь не выделяла много средств нам на подарки и праздничный ужин. Об этом я узнал, подслушав разговор поварини с воспитательницей, пока стоял в очереди за завтраком. Приходилось надеяться на филантропов, которые могли бы пожертвовать некоторую сумму или даже вещи приюту. Также средства брали из пожертвований, которые оставляли прихожане церкви. После каждой службы священники напоминали им, что они могли оставить пару монет сиротам на пряник. К Рождеству в этом ящике для пожертвований набралось достаточно денег, чтобы каждому ребенку хватило на подарок. Ближе к празднику меня и Микасу наказывали реже, поэтому фрау Кохен разрешила нам оставить Деду Морозу записку с пожеланиями о подарке. Микаса попросила у него шоколада, а я — теплый шарф. О подарках в день Святого Николауса нам оставалось только мечтать. В сочельник меня поставили вместе с Михаэлем у входа в церковь, чтобы мы приветствовали прихожан и желали им счастливого Рождества. Микаса в это время была на кухне вместе с другими девочками, они готовили ужин, пока остальные мальчики украшали столовую и готовились к разыгрыванию сценок рождения Христа. Мы так долго стояли с Михаэлем на улице, что на наших шапках собрался целый снежный сугроб. Некоторые прихожане подавали нам монетки, и тогда-то я прознал, что тут можно подзаработать. С тех пор я каждый год вызывался стоять у церкви. Когда служба закончилась, мы вернулись в приют и начали праздновать. Микаса готовила имбирные пряники и утащила нам парочку. Я сидел рядом с ней и чувствовал, как она протягивала мне пряник под столом. Молитвы, ясли, рождение Христа, избиение младенцев — мне это все было не так интересно, я ждал подарков. Наконец, вытерпев все эти христианские прелюдии, мы начали разбирать подарки. Дед Мороз не заморачивался над упаковкой, завернув свои дары в обычные тряпки и пришив к ним бумажки с именами. Микаса открыла свой подарок и увидела целую плитку шоколада. Его глаза просто засветились от радости и счастья. Она отломила кусочек и, разломив его еще раз, протянула мне половину. Последний раз я ел шоколад перед тем, как отца забрали в лечебницу, и совсем забыл его вкус — сладкий, нежный, сваренный на молоке. Я поймал себя на мысли, что в следующем году тоже попрошу шоколад, чтобы у нас его было побольше, а пока я развернул тряпку со своим именем и взял в руки красный шарф, лежащий в ней. Я обернул его вокруг шеи Микасы и тихо сказал: «С Рождеством». Он был слишком широкий и длинный, и она утонула в нем, оставив видимыми только глаза и лоб. мы сидели у елки, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и ели шоколад с пряниками, пока фрау Кохен не разогнала нас по спальням. С тех самых пор Микаса никогда не снимала этот шарф, даже летом. Когда я спросил у нее почему, она ответила, что он напоминает ей о том, ради чего она живет и борется.