Лондонский мост: самый ценный трофей

Темза была спокойна в мартовское воскресенье. Штиль господствовал с минувшего вечера, а прогнозы не сулили неприятных перемен, способных испортить впечатления от плавания. Первый месяц весны в Лондоне славился своей переменчивостью, чередуя слякотные дожди с ясными сухими деньками, и сегодня небеса смилостивились над жителями столицы и ее гостями. Бархатное солнце скользило по беспорядочным, дрожащим волнышкам, которые затем разбивались об истертую карму парохода, следовавшего через Северное море прямиком из Орхуса, что в Дании. Двигатели шумели где-то под ватерлинией, винт крутился вполсилы, а из трубы над капитанским мостиком щедро валил дым — груженое под завязку судно, не обделенное притом пассажирами, торопилось причалить аккурат в назначенное время. Ворота корабельного дока в порту Роял-Виктория открылись, и с воды стало видно, как все суетились на пристани, точно муравьи. А солнце, не сыскав себе места, слепило высыпавший на палубу народ, заставляя аристократично бледные лица жмуриться с радушной улыбкой. Один из путников — фигуристый датчанин, — трепетно втянул грудью полный копоти воздух, после чего закашлялся и с чистым сердцем признал: — А я ведь скучал! Нельсон Стивенсон — так его звали, если верить бирке на саквояже. Бескрайнее небо отражалось в его примечательных глазах, внешние уголки которых были чуть ниже внутренних; эти большие, блестящие глаза ловили и отражали мельчайшие эмоции своего обладателя, демонстрируя их всему свету. Скандинавский акцент звучал в каждом слове, а говорил Нельсон громко, вынуждая стоящих вокруг англичан коситься с тончайшим презрением в поджатых губах. Некоторым особо впечатлительным даже казалось, что он дышал как-то особенно, по-датски, однако далеко не у всех такая изюминка вызывала неприязнь: — Занятно, — ответил джентельмен с аккуратно остриженной растительностью на лице, с томно пронизывающим взглядом и практичным умом, присущим врачу. — Я почти не испытал тоски и сейчас, вернувшись, не нахожу внутри схожего с твоим волнения. Наверное, потому что я прожил здесь довольно непростые годы и теперь, куда бы далеко от Лондона я ни девался, я всегда буду его нравственным пленником. — Тогда я надеюсь, ты хотя бы немножко скучаешь по Дании, — улыбнулся Нельсон, а затем поправил ворот замшевого пальто и театрально дополнил: — Kærе доктор Генри Картер! Он удачно спародировал собственную мать, что изо дня в день восхищалась иноземным врачевателем в их никому не нужных провинциальных краях, и своей фразой вызвал на лице спутника кроткую улыбку. — Не сомневайся, я до сих пор под впечатлением. Миссис Стивенсон превосходная женщина. Где отыщешь человека, который скажет тебе искреннее спасибо еще до того, как ты сделал что-либо? Кто станет благодарить за потраченные силы и время, пускай ты ничем в конкретной ситуации не помог? — Ты помог, выписав ей лекарство от хронического бронхита, на котором она начала наконец поправляться. Местные лекари упрямо считали ее чахоточной. А вообще, здесь все гораздо проще, — Нельсон оперся локтями на борт, разглядывая шумящую воду прямо под ними. Как безупречна была бы эта могучая река, если б в нее не сливалось столько помоев. — Мама всегда мечтала, чтобы я окончил врачебную академию в Копенгагене, чтобы помогал людям, а я вместо этого проверяю скот на стельность, лечу лошадиную хромоту и рассказываю начинающим фермерам, чем кормить овец в период суягности, дабы они не абортировались. Невзирая на вложенную иронию, он произнес это с гордостью и с явным намеком на то, чтобы гордость его поддержали. — Глупо сравнивать несравнимое, — Генри отыскал в себе желание поднять глаза на горизонт и окинуть приветственным взглядом лондонский порт: — Нет, совсем ничего не изменилось. — Ты не туда смотришь, — подсказал ему Стивенсон и хлопнул по плечу, перед тем как ненадолго с ним попрощаться: лошадей выводили с парохода отдельно, по пологому широкому трапу с поднятыми бортами, и пора было готовить животных к выгрузке. — Увидимся на суше. Они уже достаточно подплыли к берегу, чтобы рассмотреть мельтешащие там лица — целую кучу встречающих. Люди волновались, шумели и топтались, не представляя, куда еще деть свое ожидание. Но кое-кто стоял впереди всех, отдельно, прямо там, где сбрасывали швартовы. И никто не велел господину уйти, попросту не осмеливался, — с комиссарами не принято спорить. На него-то и намекал Нельсон, говоря о произошедших в их отсутствие переменах. Возились долго, но когда все трапы были благополучно спущены и закреплены, пассажиры поторопились на берег. Кто-то шагал, как ни в чем не бывало, дети бегом и с криками неслись с палубы, а некоторых пошатывало из стороны в сторону ввиду их отдельной любви к морским путешествиям. Плыли все-таки долго, и не нашлось среди прибывших тех, кто не истосковался бы по земле, а родной или чужой — не столь важно. Доктор Картер в свойственной манере не спешил, осознавая, что его на этом судне при любом желании не оставят и смысла душиться в толкучке нет. Когда же у выхода стало посвободней, он неуклюже спустился, волоча с собой тяжелый саквояж; позади него плелся, покряхтывая, докер, водрузивший на себя вдвое больше вещей, однако не с его мускулистыми плечами было жаловаться. — Сейчас донесу остальное, сэр, — отчитался нанятый юноша. Он привстал, упираясь руками в подсогнутые колени, перевел дух и устремился обратно. И доктор не успел ему ответить, как к нему подошел человек в форме. Высокий, а вернее сказать — долговязый, чистопородный немец, что выдавал в нем прямой нос, безупречно дополняющий это и без того узкое лицо. Его густую, угольно-черную шевелюру скрывал начищенный до зеркального блеска шлем, однако темные глаза сияли гораздо ярче обмундирования: к нему наконец вернулся давний друг. — Ты что, всю Данию по чемоданам распихал? — лучшего приветствия он не сумел сочинить, поэтому сразу полез с крепкими объятиями. Подумать только: прошло полгода, даже чуть больше, с того момента, как Картер уплыл из Англии «на месяц-другой». — Ладно, Йенс, признаю, твое чувство юмора стало еще примитивнее с повышением должности, — обронил Генри, а потом, когда они-таки отстранились друг от друга, прибавил: — Это вещи Нельсона тоже. Если ты до сих пор не заметил, его нет, а в моих руках лишняя шляпа. — И куда же он… Его очевидный вопрос прервался еще более очевидным ответом. «Комиссар Рихтер!» — раздалось неподалеку вместе с грохотом подков, на что Йенс лишь щелкнул языком, продолжив: — …подевался. А я и позабыл, насколько у него дурная животина. Рыжая лошаденка очумело вскочила на брусчатую пристань, невзирая на приказы всадника подчиниться. Конь, похрюкивая и дуя ноздри, крутился в воздухе, выгибал спину, мотал головой и махал ногами в разные стороны без всякого разбора — народ бросился врассыпную, не желая оказаться под ударом копыт. Было много недовольных: переполоху не место в людном порту, и это обстоятельство неумолимо повлекло за собой громкие пререкания, отдельные из которых долетали до ушей Нельсона, пока он изо всех сил пытался справиться со своим трудным приятелем по кличке Образ. Генри, глядя на это, заулыбался. Сейчас он почти не волновался за Нельсона: в сто тридцать пятый раз, когда его конь позволял себе лишнего, — зато доктора всегда забавляло, как Стивенсон натягивал поводья, бранился на родном языке, словно бы его понимали. Он долго лечил Образа от ламинита и хромоты, с которыми тот свалился на его плечи, и в какой-то момент разбаловал. Искалеченное прежними хозяевами молодое животное, привыкшее таскать телеги и вечно погоняться хлыстом, восприняло заботливые руки как небывалую удачу, и поэтому, будучи существом разумным, извлекло из этого всю доступную выгоду. Конь с задранной головой попятился назад, норовя сшибить любого или вовсе сорваться в реку, что было вовремя пресечено. Нельсон отвел одну руку в сторону, сгибая рыжую морду к крупу, и ответ оказался мгновенный: Образ закрутился волчком вокруг своей оси, затем ему надоело и он успокоился. Встал как вкопанный, недовольно фыркая и шевеля вспененным ртом, а когда его отпустили, то по команде он наконец зашагал вперед как положено. — Прошу прощения, комиссар, — Стивенсон картинно откланялся, не спешиваясь. Его дыхание сбилось, волосы порядком взъерошились, что вкупе с широкой улыбкой и порозовевшими щеками придавало ему возбужденный вид. А смотрел он с тем же наивным блеском в глазах, что и двумя годами ранее. — Торопился поздравить вас лично с новой должностью и поприветствовать соответствующим образом. — Благодарю, — улыбнулся тот строго, однако без фальши. Сегодня он, как и всегда, старательно делал вид, будто Нельсон ему не более чем знакомый. — Экипаж подан. Но вы, как вижу, по обыкновению поедете отдельно. — Разумеется. Вы ведь заглянете в гости сегодня, комиссар? Йенс полагал, что за время отсутствия Стивенсон хоть немного изменится, однако тот как приехал в Лондон открытым душой простаком, местами беспардонным и себе на уме, таким и вернулся сейчас. Впрочем, эта его стабильность заслуживала почтения. — Кажется, я только что получил приглашение, — Рихтер завел руки за спину — так он еще сильнее напоминал то ли хищную ночную птицу, то ли гончую с отросшими бакенбардами. Доктор Картер рассчитался с докером, вернул Нельсону головной убор, после чего, придерживая собственную шляпу-цилиндр с загнутыми тульями, запрыгнул в комиссарский экипаж: новый, удобный, из дорогих пород дерева — под стать занимаемой должности и педантичному английскому менталитету.

***

— Наплавался? — пристал Йенс, стоило им миновать окрестности порта: — Или снова пропадешь? — Подумаешь, немного задержался. Чего ворчать? Знаю, что ты скучал, и я, между прочим, тоже. Рихтер распахнул темные глаза цвета выдержанного коньяка и, казалось, собирался ответить, но передумал, ограничившись благодушной улыбкой. — Та земля потрясающая. На ней иное мировоззрение, которое мне не дано понять своим скрупулезным умом. Однако здесь я чувствую себя спокойней. Я ни от кого не завишу и полностью уверен, что меня поймут правильно. Тем не менее, Орхус впечатлил его. Очаровал, будто любознательного мальчишку, своими простотой и понятностью, неторопливым распорядком вкупе с цветущим настроением. Там приятно пахло: туманной сыростью и северными ветрами, там было меньше грязи, а над головами не летало пыльных облаков, мешавших солнцу опускать на землю согревающие лучи. И когда Картер описывал все это Рихтеру, позабыв, видимо, о том, что уже рассказывал во время январского визита, он внезапно молодел сердцем, вновь становился волнительным юнцом, гостившим в милой деревеньке у родственников со стороны отца. — Надо же… — произнес Йенс, притворившись искренне изумленным. На самом деле он был просто счастлив наблюдать, что хоть кому-то из его ближнего окружения удалось сменить обстановку и по-человечески отдохнуть. Генри комфортно там устроился: жил в симпатичных апартаментах поближе к центру города, а если ему требовалось выехать куда-то за его пределы — к Стивенсону, например, — то доходил до ближайшего угла и ловил экипаж. По расценкам выходило выгодно, доступно, а добираться быстро, потому что Орхус целиком не превышал масштабов пары вместе взятых районов Лондона. Местная валюта казалась странной: какие-то кроны, какие-то орэ. Как в тайне поделился Нельсон, он и сам не привык к новым деньгам, поскольку ввели их от силы год назад вместо удобного норвежского риксталера, однако пришлось приспособиться. «Вдобавок, это честь, — обронил он, рассматривая на ладони несколько чеканных монет. — Теперь Дания стала чуточку индивидуальней». — Я рад твоему возвращению и, к слову, даже не скрываю этого, — признался Рихтер, пускай сентиментальности были ему чужды. Зато он скрывал, что заметил на его руке, на левом среднем пальце, кольцо: неброское, но дорогое, из серебра и со вкусом инкрустированное крошечными камнями. Кажется, сапфирами. У Нельсона же наоборот, перстень был виден за версту: один здоровый рубин мгновенно обращал на себя внимание. Они оба уплывали без украшений, а Генри так вообще их терпеть не мог; говорил, мол, единственное, что он натянет когда-либо на палец — обручальное кольцо, потому как любые иные, не подкрепленные важными основаниями аксессуары мешались ему в работе. Больше всего на свете Йенс жалел себя за то, что запомнил эту фразу, брошенную Картером однажды за кружкой эля. В обратном случае он бы не сделал из нынешней ситуации никаких сомнительных выводов. Но поскольку он уже сделал их, то обязался жить до гроба с плодами своей кошмарной внимательности. — Как там клиентура? — обмолвился Рихтер, обрадованный шансом отвлечься. — Отличается? — Порядком. Оказывается, когда люди не избалованы врачебным вниманием, которое доступно им по щелчку пальцев, они не пререкаются и не спорят. Однако трудно обвинять местную публику в том, что они могут позволить себе капризы. За счет них я зарабатываю себе на жизнь. Он быстро усвоил: в Орхусе под него всегда подстроятся, только бы услышать авторитетное мнение и получить надежду на более светлые прогнозы. С Генри был Нельсон, причем на каждом приеме: он становился посредником между врачом и пациентом, той самой призмой, через которую выносились приговоры, лились слезы и читались молитвы. Не сказать, что Стивенсону нравилось сообщать больным плохие новости касательно их здоровья — поначалу ему тяжело давалось отбрасывать личное — но затем, когда стены были воздвигнуты, он принимал близко к сердцу исключительно хорошее. — Ладно, обо мне ты вечером наслушаешься до тошноты, — сказал Картер, а сам закопошился в портфеле. — Вот, пока не забыл. Он вынул оттуда сувенирную деревянную дощечку, на которой было написано «Welkomen!». Без знания языка стало ясно, что ее следовало вешать на входную дверь или в прихожую, но Йенса впечатлило другое: — Кто это? — спросил он, разглядывая нарисованного под надписью маленького мужичка с неестественно длинными острыми ушами, с серебристо-пепельной бородой, в причудливом колпаке и в зеленой рубахе на широком поясе. По задумке художника, гном угощал яблоком отдыхающую в конюшне лошадь. — Это ниссе из скандинавской мифологии, домашний дух, — улыбка Генри отражала гордость. То была гордость человека, обожающего мифологию и прожившего полгода в стране с богатейшим фольклором. — Спасибо. Знаешь, дети до сих пор в дикой радости от собрания сказок Андерсена, которое ты подарил им на Рождество. Оно хоть и переведено на английский, но здесь я таких нигде не видел. Картер тогда многое привез: и игрушки, и охотничий нож с рукоятью из оленьего рога, который привел Йенса в нескрываемый восторг — от подарков для друзей и близких ломились чемоданы. И страна, которая большинству виделась таинственной и диковинной, заиграла в умах новыми красками. — Они берут его с полки снова и снова, разглядывают рисунки, просят почитать. Но этим обычно жена занимается. Как понимаешь, у меня на сказки времени не хватает. — А советую найти, — произнес Генри с лицом неожиданно серьезным, но задорные глаза выдавали его. — Я подумать не мог, пока от Нельсона не услышал, что в его историях столько недетского смысла на любой случай жизни. К слову о жизни. Как у вас здесь обстоят дела? Не скучно? — Здесь не бывает скучно, если ты запамятовал. Каждый день есть, о чем почитать в газетах, а после прочтения возрадоваться, что твоего имени там не оказалось. Но вынужден признаться, что под твоим началом все шло быстрее. Трудно определить, вкладывал ли Рихтер намек в свои слова или просто констатировал факты, однако его многозначительный вздох показался для Генри целым откровением. — Неужели? — Мистер Ланкастер и мистер Грин отлично справляются, их вклад неоценим, однако они в последнее время не вылезают из собственных проблем, что порой отражается на сроках и результате. Впрочем, сам спросишь, я за них говорить не стану, иначе ненароком привру. Картер дернул бархатную шторку и выглянул из экипажа. Они проезжали мост Ватерлоо, откуда открывался без преуменьшения чудесный вид на грандиозный Вестминстер. На улице было полным-полно народу: пешеходы, всадники, кареты. Десятки лошадиных копыт гремели по брусчатке, смешиваясь с гудящей обстановкой чьих-то громких разговоров. Тогда доктор распознал внутри, где-то за грудиной, отвергнутую ранее тоску, укутанную светлыми воспоминаниями, и ему захотелось улыбнуться. — Что случилось с Пембруком? — спросил вдруг Генри и заметно поник. — Ты так и не написал, почему оказался на его месте. Он не был уверен, что сильно ждал ответа, поскольку Луис каждый день повторял без устали, будто покинет пост только по причине смерти. Возможно, именно поэтому Йенс не стал разъяснять в письме то, что и так подразумевалось. Но крупицы надежды оставались, как им полагалось, до последнего, пока не разобьются вдребезги об истину и не разлетятся сотнями осколков по горячему сердцу. Картер тепло относился к Пембруку и знал, что благоговейные чувства его взаимны. Тот заменил ему наставника и даже отца в минуты, когда тот нуждался в плече, когда искал мудрого совета, чтобы не оказаться затоптанным и похороненным под чужими амбициями. — Не написал, потому что ты бы мне не поверил, — для объявления новости о кончине Рихтер слишком оптимистично выглядел. — Он оставил столицу, переехал в дом на окраине и целиком посвятил себя досугу. Кажется, сколотил курятник, завел себе с дюжину коз и клянет городскую жизнь на чем свет стоит. — У тебя было достаточно времени, чтобы придумать историю убедительней, — прыснул Генри, и ему стало обидно. — Надеюсь, ты доволен тем, что обвинил меня во лжи, — Йенс возмутился, но сделал это без злобы, — но я проигнорирую твою клевету. Оказалось, все время, которое Пембрук отстаивал свое место, он ждал повышения выплат по выслуге лет. А как только добился своего в начале прошлого месяца, от его принципов и след простыл! Рихтер хлопнул себя по коленям и ухмыльнулся с пониманием, как сильно был обманут. Однако комиссарское кресло не жало еще никому, поэтому он не расстраивался. — Умнейший человек на моей памяти, честное слово, есть чему поучиться. Я осведомил его о твоем возвращении, надеюсь, он приедет или хотя бы отправит тебе письмо, дабы ты успокоился. — Спасибо, Йенс. После емких объяснений, поверить в которые пришлось, с души Картера свалился огромный ком, сотканный из скорби и печали, который он успел обрисовать себе в самых нелицеприятных подробностях, и теперь он, по-новому окрыленный, больше прежнего полюбил сегодняшний день. — Тебе нравится? — вдруг вопросил доктор после молчания. — Что? — Рихтер и так понял, что, но постарался оттянуть момент своего ответа, словно бы это вовсе уберегло его от необходимости отвечать. — Быть комиссаром. Ты многое поставил на должность, и вот твоя ставка выиграла. Как впечатления? — Первые неделю было не продохнуть, дурдом какой-то. Он отвел глаза и почесал шею, вспоминая, как бегал почти по потолку от свалившихся обязанностей. Бумаги, приемы, указания, опять бумаги! Он чуть с ума не сошел и всерьез думал отказаться, если бы не супруга, забота которой придала ему сил. — Но ничего, приспособился и ни о чем не жалею. Расслабляться некогда, зато свободного времени больше. Если раньше это я носился, как битый палками пес, то теперь мне подносят аккуратно оформленный документ с итогом всей беготни, а я распоряжаюсь, что делать дальше. Они проговорили до самого дома, и дальше беседовали уже втроем, разместившись в каминной. До тех пор, пока не съели все закуски и не осушили две бутылки крепкого датского спиртного. После такой насыщенной программы диалог не клеился: мысли ускользали прямо из-под носа, да и вообще тянуло прилечь до глубокого утра. Нельсон стал мешать родной язык с английским, причем не мог отличить, на котором из них в данный момент говорил, а на каком — думал. Генри с Йенсом все смеялись до последнего, гоготали с каких-то глупостей, однако вскоре и они окончательно утратили запал. Рихтер раскланялся в дверях, икнул напоследок и шатко побрел к карете, что стояла у ворот. А Картер вместе со Стивенсоном неспешно поднялись наверх. — Какой день, — вздыхал Нельсон, шаркая по коридору. — На сей раз Англия отнеслась ко мне намного гостеприимней. Meget flot af hende. Генри волочился рядом и согласно мычал; улыбался, во всех красках представляя, как рухнет на родную кровать и не поднимется до самого полудня. И представлял он до тех пор, пока не почувствовал привалившееся на себя тело, — это Стивенсон решил привлечь его внимание, но перестарался и придавил доктора к стене. Тот не отталкивал его, лишь увлеченно следил за губами напротив, за тем, как они пытались настроиться на английский лад и внятно произнести: — Теперь все по-новому? Было не совсем понятно, спрашивал Нельсон с надеждой или с сожалением, вдобавок Генри не уловил сути, поэтому затребовал конкретики. — Я имею в виду, что каждый работает над своим и никаких общих дел нам ждать не стоит. — Это не по-новому, это по-правильному. — Я что, был отвратительным алиенистом? — Стивенсон притеснялся к нему, норовя казаться серьезным, но его глаза были слишком туманны от выпивки. — Ты прекрасно знаешь, что это не так, — оправдывался Картер прямо в его губы, пока не понял, что проще будет поцеловать их. И это действительно помогло. — Жаль, что мне придется уехать через неделю, — сказал Стивенсон, отстранившись. — Зато есть стимул провести время интересно, так ведь? — Настолько, насколько нам позволят, я обещаю. Их извела необходимость придумывать поводы, сочинять одинаковые объяснения, чтобы побыть вдвоем; оглядываться вечно через плечо, в прямом и переносным смысле, и жить с постоянными страхами о том, кто что в их адрес за минувший день подумал. Однако, встретив друг друга почти два года назад, они поклялись превозмочь вместе любые трудности, и пока что слово держали. — Ах да, — спохватился Нельсон, стягивая со среднего пальца кольцо и надевая его на безымянный. Потом поднял руку так, чтобы Генри было видно его только что обретенный статус: — Я ведь семейный человек, доктор, соблюдайте меры приличия. — Мои извинения! Они засмеялись, зашагали дальше, а потом остановились каждый около своей двери. — Тебе не придется больше тратить свое воображение на то, как вежливо отказать воздыхательницам, — улыбнулся Картер. Сам он тоже замечал не раз, как ему улыбались датчанки, смотрели таинственно своими игривыми глазами; как часто у некоторых в его присутствии случались обмороки и головные боли, однако все их старания нещадно разбивались о притворное незнание языка. Ведь доктор, через пару месяцев выучивший достаточно фраз для общения, упорно не говорил на датском ни слова. Хотя не говорил он еще потому, что стеснялся произношения и не хотел раздражать пациентов своими потугами, поэтому лишь в доме Стивенсона порой звучала его неуверенная сбивчивая речь. — До завтра, — попрощался Нельсон, а потом обернулся повторил за ним убедительной интонацией: — И все по-правильному. В Орхусе им редко удавалось уединиться, в городке, где людям со скуки неимоверно хотелось перемывать кости. Они все равно находили время друг на друга, но даже тогда, в пустующих апартаментах без прислуги, закрывали на ключ двери спальни. Картер оставил вещи у двери, сдернул галстук, а затем, переодевшись в домашнее, потушил керосиновую лампу и улегся на кровать, впервые ощутив, насколько продавленный, оказывается, у него матрас после всего того, что на нем делали. Его собственный дом, что бы в нем ни происходило, внушал ему упоение. Когда-то он растворялся в работе, теряя счет дням, лишь бы не просрочить арендную плату, а потом вдруг расцвел, как прорывается молодое дерево сквозь каменную кладку, — он без раздумий выкупил жилье своей мечты, однако представить не мог, сколько поворотных событий случится в этих стенах. Генри рассудил о завтрашнем дне: о том, как придется привыкать к былому режиму, проводить ночи без сна, чтобы утром приходить в морг, растрачивая себя на помощь инспекторам. Инспекторам, которых он совсем не знал. Ему сделалось тоскливо, и это привело его перед засыпанием к смелым мыслям о том, не лучше ли будет направить свои силы на живых, а мертвых предоставить тем, кого он сам некогда учил, — господам Ланкастеру и Грину, в чьей компетентности он не сомневался. Йенс поднялся на ступень выше, и Картеру хотелось последовать его примеру, сойти с истрепанного пути с гордо поднятой головой и чистой совестью. Обычно он не принимал решений на ночь, не принял и сейчас, однако уже склонился к выбору, который непременно сделает утром.