Исцеление болью

Первая совместная ночь, конечно, тоже проходит не так, как представлял себе когда-то Макс. Кто бы сомневался! Он начинает привыкать, что с Лаки невозможно что-то сделать правильно. В былые времена Макс фантазировал, что все начнется с поцелуев — до изнеможения, до одури, до прорвавшихся стонов. Что он будет бережно раздевать изнывающего от страсти новобрачного. Что все будет горячо и взаимно. Но Лаки приходит из ванной уже обнаженным, обмотав худощавые бедра полотенцем. Решительно направляется в кровать, отбрасывает этот кусок ткани и укладывается на живот, готовый ко всему. Очевидно, ожидается, что альфа набросится и начнет терзать почти безжизненное тело. Как в старинном зоопарке: хищнику выдали тушку оленя. И даже лица Лаки не видать — уткнулся носом в подушку, обхватив ее с обеих сторон руками. Макс сидит на краю кровати и устало потирает переносицу. Он удерживает себя от того, чтобы якобы небрежно сказать: — Давай спать! Сегодня был тяжелый день. Потому что это ложь и трусость. Они должны научиться быть вместе, иначе какая же они семья? Макс смотрит на смуглую то ли от природы, то ли от загара спину, на белые ниточки шрамов, на разметавшиеся по плечам длинные черные волосы, на все это стройное и гибкое тело — и хочет им обладать. Возбуждение, как вино, начинает оплетать сознание сетью фантазий. Но любая из них, как любой современный сюжет — и в порно, и в самой трепетной мелодраме — начинается с укуса, шлепка, удара. Нет агрессии — нет влечения. Обойтись без этого так же сложно, как заниматься сексом в невесомости или на глазах у всех. Нечто новое, непривычное, противоестественное. Макс боится, что у него элементарно не встанет. И все же запрещает себе причинять Лаки боль. Омега поворачивает голову на бок и недоуменно смотрит: — Ну, давай уже… давайте… — Что?! — раздраженно спрашивает Макс. — Это самое… приступайте… трахните меня наконец. Макс молчит. — Сэр? — интересуется Лаки. — Что-то не так?.. Ах, да! Забудьте о том, что я говорил. Делайте, что хотите. Я не фарфоровый. Макс хочет спросить, как ему нравится самому. Но не может выговорить вопрос, потому что боится услышать «никак», после которого лично для него близость станет уже невозможной. Лучше верить, что Лаки тоже к нему тянет. Просто не привык, что альфе не плевать на его желания. Макс проводит рукой по его волосам, приподнимает длинные черные пряди на ладони. Если сжать и дернуть на себя, что почувствует Лаки? Возбуждающую власть над собой? Или принуждение и боль? — Смотри на меня, — строго говорит Макс. Лаки косится на него, а потом тревожно переводит взгляд на тянущуюся к нему руку. У Макса начинает быстрее стучать сердце, когда он видит эти вопрошающие глаза. Вот что заводит его сильнее всего в Лаки! Напряженный, болезненный, пронзительный взгляд, слишком живой, чтобы его обладатель мог притвориться безжизненным телом, которому все равно, что с ним делают. Макс всего-то хочет потрогать Лаки. Но рука зависает в воздухе и начинает двигаться, повторяя контуры распластавшегося человека. Макс словно гладит какую-то тонкую оболочку, незримый защитный слой, не позволяющий прикоснуться к коже. Лаки удивленно наблюдает. Макс водит рукой — и неожиданно расслабляется сам. Перед ним не враг — испуганный и изломанный омега, и вся его напускная бравада — всего лишь защита. Перед ним — тот, с кем хотелось остаться наедине. Так какая разница, что будет дальше? Разве он не способен насладиться хотя бы тем, что видит уже сейчас? Макс бережно перебирает пальцами в воздухе, поглаживает невидимый контур — так любуются картинами или скульптурами, стараясь не коснуться драгоценной поверхности. Лаки смущается. Он переворачивается на спину, слегка отодвигаясь. Макс начинает улыбаться. Он продолжает свою игру. Держит руку так близко к шелковистой коже, что чувствует тепло тела, задевает волоски, когда проводит над худыми, но мускулистыми руками, над не побритой, как у других омег, грудью. Ему кажется, будто он гладит, едва касаясь шерсти, дикого зверька. Два пальца медленно кружат вокруг пупка, а потом поднимаются выше и ласкают воздух вокруг сосков. Лаки вздрагивает. Максу нравится его замешательство. Чем сильнее он сбивает с толку партнера, тем увереннее себя ощущает. — Только посмотри на себя… — выдыхает Макс. — Только посмотри, какой ты. Кисть собирается в купол внизу живота Лаки. Пальцы, подрагивая, скользят еще ниже, вдоль внутренней части бедра согнутой в колене ноги. Лаки глубоко дышит. Он возбужден. Сейчас, когда Макс видит его привставший член, в этом не приходится сомневаться. — Тебя не трахать надо, — почему-то шепотом говорит Макс, и у него самого бегут мурашки по коже. — Тебя надо любить… Взгляд Лаки меняется — становится глубже и тоскливее. С таким глухим отчаяньем смотрят приговоренные с петлей на шее, услыхав о завтрашнем потеплении и ранней осени, которая придет через пару недель. Он неосознанно подается навстречу, льнет к руке Макса, но та уворачивается. Лаки криво усмехается. Все проще. Это — не пленник, которого Макс должен подчинить. Что бы там не вещали все контракты и заветы на свете! Это — близкий, раненый чем-то человек, которого надо защитить от боли, от прошлого, от самого себя. В Максе включается защитник. Он проводит наконец рукой — приглаживает волосы Лаки, удерживает его голову. Покрывает лицо мелкими частыми поцелуями, не касаясь губ. Изумленные глаза смотрят на него вовсю. Нет, это не сиротливый взгляд омеги, которого никогда не ласкали, а только запугивали. Это взгляд актера, играющего в дешевой мелодраме условную любовь, которого партнер, такой же актеришка, вдруг начинает целовать горячо и глубоко. По-настоящему. Ты сошел с ума? Так спрашивают эти глаза. Хочешь, чтобы нас прогнали из этого спектакля? Хочешь, чтобы было по-честному? Макс ловко опускается на колени, расставив их вокруг бедер Лаки, садится на него, прижимает весом. Хватает его запястье. Поочередно целует кисть, ладонь, длинные пальцы. Переплетает пальцы правых рук, подняв их за голову новобрачного. Затем левых. Лаки в ласковом плену, но — в плену. Он ожидаемо начинает выворачиваться, дергаться. Но — рук не отнимает. Смотрит завороженно. Лицо Макса теперь нависает над лицом Лаки. — Ты мне нужен, — признание свело бы с ума любого омегу, но у этого вызывает лишь горькую улыбку. — Все так говорят, — отвечает он. Макс жадно смотрит, словно хочет вытянуть из него душу. — Я не сделаю тебе больно, — решается на обещание. — Ложь! — его партнер скалит зубы, как разъяренная пантера. И тут же сникает, словно потратив последние силы. — Увидишь, — Макс говорит спокойно и уверенно. И оба понимают: речь не только о сексе. Лаки глядит на него с тоской и мольбой. И — не выдерживает: вздохнув, первым тянется за поцелуем. Макс накрывает его сухие горячие губы своими и ощущает, как происходит нечто важное. Лаки целует горячо, жадно. Словно при расставании навеки. Макс с удивлением понимает, что нерастраченного тепла и нежности в Лаки куда больше, чем он ожидал. И они целуются. До изнеможения, до одури, до прорвавшихся стонов. До саднящих губ. А потом Макс властно накрывает рукой его член, чуть сжимает и начинает ласкать. Лаки сам вцепляется в него, выгибается, заваливает их на бок. Дергается так, что Максу со смешком приходится ловить его горячий ствол, ласкать, натирать, надрачивать. Лаки приоткрывает рот. Глаза его затуманены. Макс не может отказать себе в удовольствии прикоснуться: слегка прижимает его нижнюю губу указательным пальцем, не прекращая работать второй рукой. Губы у Лаки не пухлые: тонкие, резко очерченные. Макс осторожно протискивает два пальца между белоснежных зубов и слегка прижимает язык. Лаки немного запрокидывает голову, закрывает глаза. Он не посасывает пошло, не лижет пальцы альфы, но разрешает им оставаться во рту, жать на язык, все время, пока корчится от наслаждения. Прижимает судорожно зубами, инстинктивно — и тут же отпускает, не кусается. Макс не понимает сам до конца, зачем это делает и отчего испытывает такое наслаждение от происходящего. Он чувствует за этим принятие. Странную уступчивость — не стандартную, воспетую в кино омежью нежность и покорность, а почти самоотверженное желание не навредить. Лаки с приоткрытым ртом не может сдерживать стоны. Звуки вырываются странные, как и все в нем: низкий рык, хрипы, поскуливание. А глаза не похотливые, а страдающие, будто его публично унижают. Беспомощные. Внезапно Лаки ускользает от ласкающих рук, укладывается на живот, кусает подушку. Бедра несдержанно подрагивают. Отчетливо слышно, как его дыхание то и дело сбивается. Вроде бы вернулись к исходному положению, но теперь Макс прекрасно ощущает жар и нетерпение, исходящие от омеги. Лаки едва выносит промедление, жмурится до слез и поглядывает на мужа не страстно, а загнанно, почти зло. Взглядом человека, для которого ощущать потребность в другом — смерти подобно. А Лаки нуждается, так сильно нуждается… Макс входит в него как по маслу, наслаждаясь трепещущим телом. Наслаждаясь тем, что происходит между ними. Ему хочется сказать: думаешь, я могу сейчас остановиться? Да я взорвусь и умру, если ты развернешься и уйдешь. Я тоже нуждаюсь. Просто мне проще это скрывать. Дикий мой, эта потребность — она же взаимна. Мы в одной лодке. Но как-то не до разговоров. Макс двигается размеренно, сильными, глубокими толчками. И они оба теряются в этих толчках, содрогаются, плавятся. Особенно когда ритм ускоряется. Все, на что способен сейчас Макс, чтобы рассказать о взаимности без слов, — гладить по волосам, по спине, по плечам. То, что захватывает, сплетает их воедино — почти звериный инстинкт, мощный, подавляющий разум, требующий разрядки, замкнувший на себе — кажется, случись пожар в двух шагах от них, они не очнутся, пока все не закончится. А ласкающая рука должна бы сказать Лаки: ты нужен мне. Не просто для разрядки. Мне не все равно, с кем это делать. Нужен именно ты. Лаки помогает себе рукой. И оргазм накрывает обоих почти одновременно. Сладкие судороги, затапливающие обжигающим теплом, заставляющие онеметь, оцепенеть, пропитаться облечением и освобождением. Обессильный Макс обнимает сквозь сонную негу расслабенного Лаки.