Байопик

Каждое действие имеет свое последствие, но не каждое имеет объяснение. Однако людям плевать — они занимаются тем, чем хотят, несмотря на пропащие предрассудки и последствия. Ведь им это нравится, это их зависимость. Она может не быть столь глубокой и столь фатальной, как, например, наркотическая, алкоголическая либо табачная. Обычное пристрастие к сладкому или же любовь к чтению по вечерам — это тоже зависимость. Она бывает столь невинной, что может показаться элементарной привычкой, но отнюдь. Привычки не приносят удовольствия. Их можно изменить, забыть о них, выработать новые, а избавиться от зависимости дано лишь людям стального закала. Чон Хосок не имел смелости относить себя к таковым, а потому со спокойной душой принимал свою зависимость от встреч с Юнги. Его разум силился сопротивляться, но сердце творца тянулось к вдохновению. Вдохновение его вездесущее — это славный изгиб очертаний Юнги, а дражайший Юнги — это безустанная работа по вторникам, четвергам и пятницам в спокойной кофейне напротив Колумбийского университета. В своем перфекционистском безумии Хосок непреднамеренно запомнил расписание каждого дня недели Юнги. К окончанию занятий модельер поджидал студента у величественно изогнутой брамы университета. Юнги измученно улыбался, встречаясь взглядом с улыбчивым мужчиной, и поспешно прощался с одногруппниками. Его ресницы, выцветшие на концах под злободневными лучами солнца, отбрасывали тень на щеки, придавая лицу болезненный вид. Сердце Хосока мучительно сжималось, страшась синяков под глазами юноши, но чем ближе подходил Юнги, тем меньше становились тени от ресниц, открывая вид на бархатный румянец бледного лица. Мужчина вздыхал с облегчением, улыбался ярче солнца, обнажая чарующие ямочки на впалых щеках, и наслаждался увлеченным рассказом Юнги по пути в тихую кофейню. В рабочие дни Хосок с пониманием не мешал юноше. Любимый столик в дальнем левом углу затягивал мужчину в дымные объятия вдохновения. Свет из окна едва доходил до краешка стола, модельер улыбался, вытягивал руку и кротко касался освещенного участка, передавая лучшие пожелания лучезарной звезде. Получив благословение солнца Хосок заказывал чашку ароматного американо, доставал из винилового дипломата стопку чистых листов и наблюдал, часами витая в дурмане вдохновения. Часами долгими, бесконечными — бесконечно живыми и яркими. Искренне, зачарованно наблюдал за Юнги, за тем, как он прямо держит спину, маневрируя между столами, как спешит навстречу новым посетителям, как отбрасывает мешавшую челку, когда варит кофе. Хосок наблюдал, любовался, и в это время наброски стремительно разукрашивали белизну бумаги. Небрежные, угловатые, грязные, резкие и уродливые, шокирующие сердце перфекциониста своей хаотичностью, но восхищающие неотразимой свежестью мысли наброски. Творить, воочию наблюдая за роскошными изгибами, оказалось до забавного легко и увлекательно, в отличие от натужных попыток создания коллекции на расплывчатый образ в сознании. Реальность восхищала точеными очертаниями, оглушала возможностью прикоснуться к священной музе, плавила сердце Хосока, как раскаленная сковорода сладкое масло. Горящая жидкость растекалась по телу бодрящим жаром, заставляя кровь бурлить в венах. Кожа покрывалась тонкой испариной, душный воздух с трудом врывался в легкие, в горле сухо, но сердцу, снесенному волной обожания на средину океана, суши не видно. Понедельники и среды, не обремененные подработкой, Юнги проводил все в той же кофейне напротив Колумбии за столиком в дальнем левом углу, мирно беседуя с Хосоком об искусстве и жизни. Хосок жил искусством, искусство было мечтой всей жизни Юнги. Удивительно, насколько чутко сквозь призму разговоров открывается внутренний мир человека. Юнги преданно внимал каждому слову модельера. Если бы не ледяная маска безразличия, студент записывал бы перламутровыми чернилами изречения Хосока, подобно древним мудростям мира. Он бы заполнил каждую пустую строку воспоминаниями, идеями, мыслями мужчины и создал бы коллекционный увраж из этих записей. Если бы даже всех чернил мира не хватило, чтобы написать сий кладезь знаний, Юнги, не жалея себя, продолжил бы писать собственной кровью. До последней капли, пока тело не парализует от нехватки крови, он бы писал о Хосоке, не страшась умереть с мыслями о нем. Рабочие дни, как и все хорошее в этом мире, имели свойство кончаться. На смену им приходили самые отчаянные, душераздирающие дни недели — выходные. Безусловно, свобода от учебы и работы бодрила, однако отсутствие Хосока подле Юнги убивало. Беспощадно больно, ведь местоположение квартиры студента не держалось в секрете, наоборот, модельер достоверно знал его, но не осмеливался прийти. Боялся, смущался, тушил в себе параноидальные мысли. Ему не хотелось утомлять своим присутствием, мешать, надоедать. Быть навязчивым — страшно, лишиться своей музы — еще страшнее. Юнги же просто был таким человеком. Не в его правилах искать с кем-нибудь встречи, если на то нет особо веской причины. Он не унижается, не лебезит. За все время общения с Хосоком он ни разу не выдал своего фанатичного восхищения мужчиной, его творчеством, размышлениями и красотой, не показал, как внутри все пирует при каждой встречи с модельером. Поделись он этим, задел бы свою смущенную гордость, а она горько трещит по швам, побежденная неловкостью, стесненная и разбитая. Хосок не любил думать о плохом — о болезненных выходных, что приравнивались к бесконечной разлуке с Юнги. Ему по нраву было вспоминать тихие дни в кофейне, когда модельер, сидя за излюбленным столиком, вдохновлялся неустанно бегающим меж посетителями Юнги. На грани вечных чувств и эмоций, Хосок перестал замечать суету вокруг, ведь его мир состоял из лишь одного юноши, что медовыми глазами с длинными черными ресницами утягивал в неизведанную бездну чар. Юнги не нуждался во встречах с Хосоком. Они не были его панацеей, не заменяли кислород и не насыщали голодный желудок, однако его сердце не могло отказаться от интересного собеседника, мудрого наставника, революционного творца с глубоким жизненным опытом. Каждая новая встреча укрепляла нежные завитки кружева чувств, и это было прекрасно, потому что влюбляться в такого человека, как Хосок, изумительно легко, безболезненно, тепло и приятно. Его действия и слова никогда не разочаровывают, он искренне вежлив, внимателен и толерантен, безгранично интересная личность и очаровательнейший человек. Невозможно найти лучшей кандидатуры на звание мужчины мечты. Тем не менее студент не был поглощен собственными чувствами настолько, чтобы не замечать глянец следов чужого взгляда на своем теле. Взгляд Хосока мерцанием сопровождал каждый шаг изящных ног, пластичные движения рук, неловко облизанные губы, частое моргание и трепетание длинных ресниц. От пылкого наблюдения тело Юнги вспыхивало синим пламенем. Белые волоски, покрывающие кожу едва заметным лоском, с тихим шипением загорались под взглядом модельера, окутывая юношу с головы до ног незримым огнем. Кожу разъедали едкие языки пламени, она пекла, зудела, шелушилась, вынуждая Юнги нервно почесывать ее, пускай облегчения это не приносило. Работу в кофейне сопровождал призрачный пожар возбуждения, заставляя сердце безудержно колотиться в ритм секундной стрелки часов. Однако глубинная теплота извращенно-приятно заполняла пустоту внутри, когда Юнги, разворачивая голову к Хосоку, неизменно обнаруживал его взгляд на себе. Терпения студента хватило на удивительно долгое время, и все же его любопытство не позволило принять и перестать обращать внимание. Звезды просвечивали сквозь предзакатное марево неба. Юнги проводил усталой улыбкой последнюю посетительницу, дважды провернул замок входной двери и со вздохом перевернул табличку словом «Закрыто» наружу. Внутри тускло догорали светильники, отбрасывая свет на гладкую поверхность столиков. Сокджин слезно поблагодарил Юнги и поспешил домой к больному брату, оставив уборку и пересчет денег на друга. Хосок безмолвно наблюдал за плавными движениями юноши, что гордо отказался от помощи модельера. — Мистер Чон, — тяжелые вздохи, тело ватное, будто не свое, кровь кипит в висках, ноги дрожат, подгибаются, тряпка выпадает из рук, пальцы судорожно вцепляются в лакированный край стола, страх поджигает фитиль, а прямолинейность толкает в разгорающееся пламя. — Тяжко сказать Вам, но я боюсь, Ваш взгляд может быть неправильно истолкован посетителями, — тихий выдох. Юнги поджимает губы, тая в душе немое сомнение в своих словах. — Взгляд? — Хосок застывает на месте, словно вор оказавшийся в тупике, не имея возможности развернуться и убежать от закона. Его лицо не способно скрыть удивления: брови приподняты, создавая на лбу небольшие складки, губы вытянуты трубочкой, щеки слегка втянуты, а сердце… Сердца жар в ужасе заледенел. Благо, Юнги стоял к нему спиной и не мог увидеть панический страх в глазах модельера. — Ваш взгляд на мне. Пристальный, — пауза, попытка выискать в закромах памяти описание тому взгляду, провал. — Скабрезный, — бархатистым шепотом, воровливо оглядываясь. Будто в пустом помещении он может быть услышан кем-нибудь, кроме Хосока. ― Упаси бог кто подумает, что я… потаскун, — Юнги опускает смятенный взгляд на полупротертый столик и медленно продолжает уборку. Его тело едва уловимо потряхивает, право, он удивлен своим словам не меньше модельера. Хосок до глубины души восхищен и поражен силой духа юноши, его беззастенчивостью, правдивостью, смелостью, открытостью, всем его существом. Позволить себе подобные высказывания в присутствии чужого человека, не побоявшись вызвать гнев, осуждение и неприязнь, может не каждый отважный вояка, среди студентов же это сродни исключению. — Прошу простить меня, мистер Мин. Я не имел намерения опорочить Ваше доброе имя. Это лишь мои глаза, что не внемлют голосу разума, — Хосок поправляет воротник рубашки и прокашливается в кулак. — Моя душа сгорает от желания творить, мой тленный взгляд потухает и вновь возрождается из пепла, словно феникс, когда встречаю Вас, — фигура Юнги застыла в тишине, склонившись над зеркальной гладью стола с грязно-желтой тряпкой в руке. — Мне невыносимо стыдно, ведь прежде я не смог отыскать в себе смелости признаться, что Вы моя муза, мой проводник в мир нового искусства. Вами была открыта следующая страница в истории моды, мистер Мин. Смешение чувств одолевает тонкую душу студента, непреднамеренно изъятую из тела нежным голосом Хосока, сплетающим слова в уму непостижимые предложения. Юнги ожидал злости, досады, огрызаний, насмешек, ожыдал дружеского смеха, улыбки, удивления в ответ на свои слова, но не ожидал чистосердечного признания. Музы... Юнги слыхал о таких. Божественные девы, что теплятся подле великого бога искусств Аполлона. Сакральный источник вдохновения для творцов. Музы есть искусство. Божественное воплощение вдохновения. Они свободны, словно ветер, завивающий у подножья их родных Пиерийских гор, а нежность и изящество их подобно невесомому касанию персиковых губ. Великих творцов не существует, есть лишь счастливчики, что удостоились поцелуя благородной музы. Кто же такой Юнги и как его смеют сравнивать с божеством искусства? Разве может он, невольный раб тела своего, носить наименование вольного вдохновения? Тишина натягивает струны нервов, молчаливой боязнью сплетая их в тугой узел, что застревает комом в горле, не давая вздохнуть. Хосок боится сильнее, чем в тот день, когда явил миру первую коллекцию мужских костюмов. Мир людской успеет поглотить темь ночи безмятежного вторника, поколь модельер дождется ответа от бездвижного Юнги. — Вам не следовало... — юноша прерывается, глубоко вздыхает, но напряженный воздух оседает сигаретным дымом в легких. — Не следовало молчать так долго, — Юнги смачивает тряпку и переходит к уборке следующего столика, скрывая смущенный взгляд за светло-русыми прядями волос. — Я могу Вам чем-нибудь помочь, мистер Чон? — интересуется с неуловимой надеждой. Хосок с облегчением останавливает себя от нервного дергания ступней в черных кожаных туфлях. Он думал, это крах, что своим признанием он положил конец их встречам, однако слова Юнги успокаивают, воскрешают биение замершего от страха сердца. Недокуренная Marlboro потушена о пустую стеклянную пепельницу. — Мне ничего не нужно. Лишь только знать, что Вам не будет доставлять неудобств мое вдохновение, — Юнги едва заметно кивает, будто отвечая на условный вопрос Хосока, который, заметив легкий кивок, не сумел сдержать солнечной улыбки. — Если Вы не возражаете, я желал бы провести Вам экскурсию по моей творческой студии, — с неверием и крупицей боязни отказа модельер вспоминает давнюю мечту. Сознание Хосока поныне витает в недавнем разговоре с каплей душевных откровений и океаном страха. Юнги предложил свою помощь, однако было ли это осознанно или же обыкновенное желание угодить старшему? Может быть, модельер придумывает то, чего нет на самом деле, не видя всей правды. Понять Юнги трудно, он умеет удивлять, умеет восхищать и очаровывать, но он никогда в жизни не обмолвится лишним словом, рассказывая лишь то, что сам решает дать узнать собеседнику. Студент подходит к столику в левом углу, за которым в ожидании сидит мужчина, и, обдумав предложение, соглашается посетить студию, со смущенной улыбкой приступая к уборке последнего столика. Это, должно быть, до глупого цинично, однако Юнги не может выбросить из головы мысль о том, что в мире нет места, которое позволило бы узнать Чон Хосока лучше, чем его творческое пристанище ― знаменитая студия J-hope.

*****

20.05.1953 В солнечную среду Юнги попадает в пустынный мир хаоса, эскизов, тканей и швейных приспособлений. Студия Хосока похожа скорее на рабочее ателье, нежели на укромную мастерскую, где создается высокая мода. Пара высоких окон служит кутюрной витриной, совместно с огромной вывеской у входа привлекая посетителей. Кто пожалует с просьбой укоротить ажурное платье, кому нужно в кратчайшие сроки пошить костюм, а кому пришить отпавшую пуговицу. Юнги поистине удивляла безотказность Хосока. Зачем законодателю мужской моды, подобно бедствующему портному, пришивать пуговицу к потертым штанам восьмидесятилетнего старика, что, пережив две мировые войны, не имеет сил удержать иглу меж пальцев? Зачем? Хосоку хочется рассмеяться во весь голос от вопроса студента, да так звонко, чтобы птицы, поклевывающие хлебные крошки возле пекарни напротив, вспорхнули в солнечное небо, испугавшись музыки его смеха. Зачем? Страсть, жажда, любовь. Человек? Нет. Для Хосока это одежда. Гул швейной машинки — сладкий шепот любви. Ровный стежок — поцелуй, что остается клеймом бесконечности пока жизнь не разорвет нить любви. Зачем? Пошив стандартного костюма, подшивание, реставрация старой одежды — отвлечение от моделирования собственной коллекции приводит мысли в порядок, расслабляет, напоминает о давних целях и мечтах, после чего Хосок со свежими силами приступает к дальнейшему созданию своей коллекции. Швейная машинка заработала под натиском черной туфли Хосока на педаль, нарушая уютную тишину студии. Юнги загипнотизированно смотрит, как одинаково ровные швы возникают из-под иглы швейной машины. Наблюдение за чужим делом смущает, заставляет отвести взгляд и приняться обследовать студию изнутри. Слева от стеклянной входной двери, между окнами-витринами стоит белый квадратный стол с закругленными углами. Над столом к стене прибита массивная навесная полка, забитая рулонами пустой бумаги и нерабочей техникой. Еще выше на стене висят фотографии Хосока, под самой крупной из которых на фоне светлого пространства стены мерцает золотом небольшая рамка. Темно-бордовый бархат внутри рамки отдает лоском кровавых воспоминаний. Ровно посредине рамки прикреплена золотистая медаль на колодке с полосатым атласным ремешком. «За выдающиеся храбрость и отвагу, проявленные с риском для жизни и превышающие долг службы, при участии в действиях против врагов Соединенных Штатов», — гласит надпись, выдавленная на бордовом бархате в правом нижнем углу рамки. Юнги оглядывается на Хосока, сидевшего спиной к нему за швейной машиной, и боль затапливает его сердце. «Я никогда не был студентом. Меня мобилизовали в семнадцать, так что годы обучения в университете пришлось пропустить» Тихий вздох, Юнги торопливо отходит от медали, удерживая вопросы в себе. Слева от тарантящей машинки тянется к потолку деревянный стеллаж, заполненный изрисованными листами, музыкальными пластинками, газетами и грамотами. Перед стеллажом стоит низкий стул и журнальный столик с дорогой настольной лампой и античной скульптурой женской головы, загроможденный свежими эскизами. Справа от машинки стена пустует, однако, если присмотреться внимательней, можно заметить очертания двери и округлой дверной ручки, что сливаются с белизной стены. Таинственная дверь ведет в маленькое помещение, используемое в качестве тканевого склада. В комнатке отсутствуют окна, отчего воздух спертый и находиться внутри длительное время тягостно и неприятно. Атмосфера студии очаровывает мирным шумом, красками и разнообразием. Сквозь окна-витрины видны спешащие толпы людей, внутри же время словно застыло. Юнги происходящее кажется выдумкой его мечтательного сознания или фильмом, который ему бы хотелось однажды снять. Фильмом правдивым, в котором показаны реалии жизни не навязанные кодексом. Если судьба позволит Юнги побывать в этом месте еще хоть раз, он клянется принести с собой камеру, чтобы запечатлеть каждый миллиметр этого животворящего места. Хосок с видом крайне занятого человека управляется с просьбами посетителей, позволяя студенту самому осмотреть студию. Модельер молча строчит, когда Юнги заглядывает в тканевой склад, ощупывая добрую половину полотен, молча завязывает узелки на концах нитей после строчки, когда Юнги долго стоит у рамки с медалью, уж больно очевидно вздыхая, молча давит улыбку, когда манекен у окна-витрины нечаянно опрокидывают на пол. Молчание угнетает и надоедает. — Если позволите, почему именно кинематография, мистер Мин? — низко хрипит Хосок, перебирая пальцами укороченный подол платья. Юнги в задумчивости бредет к стеллажу, хватает деревянный табурет, тянет его к швейной машинке и садится неподалеку от Хосока. — Кино... — томно тянет студент, и его черные ресницы мнимо трепещут. — Во время просмотра фильмов можно узнать много захватывающих вещей. Я учился жить по кинофильмам, узнавал этот мир, его реалии и легкую комичность. С детства люблю смотреть кино, так и появилась мечта его создавать, — рассказывает Юнги под мерный скрип карандаша по бумаге. Хосок чертит линии классического костюма для посетителя, распуская волны уюта по студии. Юнги вспоминает давние дни, когда он, будучи шаловливым юнцом, пробирался на территорию домика соседей и смотрел через забрызганное грязью окно фильмы с небольшого черно-белого телевизора в гостиной пока хозяева не замечали подсматривателя. Семья Мин в то время не имела достаточно средств для преобретения телевизора, но Юнги никогда не журил за это свою судьбу. Даже теперь, когда в высших кругах популяризируется цветное телевидение, юноша бережливо хранит в сердце черно-белые картинки, что научили его жизни. Хосок не прерывает молчаливые раздумья Юнги, в ожидании продолжения лишь торопливо хватает чистый лист и на скорую руку зарисовывает внезапно осенившую идею костюма для будущей коллекции. Присутствие студента дополняет флер вдохновения витающего по студии. — Простите мою задумчивость, мистер Чон, — шепчет Юнги спустя некоторое время. — Мое сердце трепещет от мыслей о кино так, что дар речи пропадает, а мысли сумбурно разлетаются в бесконечность, — юноша неловко посмеивается, цепляясь мимолетный взглядом за ровные линии на бежевой бумаге в руках модельера. «Хотелось бы мне быть твоим кино», — мелькает эфемерная мысль. Руки торопливо меняют местами листы, и Хосок возвращается к рисовке костюма для заказчика. — Имеются ли у Вас идеи для будущих фильмов, мистер Мин? — зажатый меж пальцев карандаш повисает в воздухе над бумагой. Взгляд модельера кратко взмахивается вверх, цепляется за медовую радужку глаз Юнги, и покорно опускается назад к листу. Студию пронзает тихое шуршание заостренного грифеля о бумажную гладь. — Это будет кино о настоящей жизни, — твердо отвечает Юнги, будто это заведомо известная истина, будто по-другому и быть не может. — Хочу снимать правдивые фильмы, после просмотра которых зритель будет в слезах смотреть титры, где упомянут мое имя, парализованный, не способный подняться с места и уйти, пригвожденный взглядом к экрану, обдумывая свои жизненные поступки и видение будущего. — Заставлять публику рыдать весьма жестоко, мистер Мин, — вздыхает Хосок. Ответ Юнги изумляет, едва не заставляя эскизы выскользнуть из рук. — Порой людям необходимо порыдать и подумать, я же помогу совместить эти вещи с увлекательный сюжетом и хорошей съемкой. Мне просто хочется остаться в памяти публики, а человек ничего не запоминает лучше правды и жестокости.