Байопик

2.06.1953 Чувства — бесконечный поток энергии. Хосока, человека творческой натуры, они посещают все время. Зайти с жаркой улицы в прохладу студии — чувство. Набрасывать эскизы в тишине ночи — тоже чувство, но совсем другое. Видеть Юнги — чувство, не сравнимое ни с чем. Чувства разнятся нежностью оттенков. Одни отливают темно-синим мраком, другие греют оранжевым солнцем, третьи светятся красно-розовыми закатами. Порой модельер теряется в красочном ворохе своих чувств. Ему сложно отграничить чувство вдохновения, что навевает своим присутствием Юнги, от самих чувств к студенту. А существуют ли эти чувства в сердце Хосока? Или все оттенки нежно-голубого бриза принадлежат лишь вдохновению? Хосок осознал это, когда Юнги во второй раз посетил его студию. Первые летние дни отличились особой знойностью, потому мужчина, скорее из благородных побуждений, нежели эгоистичного желания приобщить студента к своему миру, пригласил Юнги провести время в прохладной студии вместо душного и излишне людного помещения кофейни. Один стол на двоих: перевернутые лицом вниз эскизы Хосока раскиданы по белой глади, учебник Юнги теснится с краешку. Мысли модельера заполнены новой идеей костюма, листы с набросками перьями летают по студии, но под пристальным взглядом Хосока не достигают глаз студента. Коллекция, посвященная новым для мужчины чувствам к Юнги, уже практически готова. Хосок лишь нуждается в паре эскизов до того, как приступить к изготовлению одежды. Творческий порыв модельера был непреднамеренно вызван Юнги. Их встречи, сопровождаемые бессмысленной болтовней или же высокохудожественными дискуссиями, наполняли Хосока страстью, что за четыре месяца сформировалась в почти готовую коллекцию. Прежде мужчине требовался год, а порой и больше, чтобы достичь этого этапа, однако под влиянием чувств к студенту творчество Хосока приобретало формы эскизов с удивительной скоростью. Юнги шумно вздыхает, прикрывает уставшие глаза и устало укладывает голову на злополучный учебник. Подготовка к экзамену всегда давалась ему тяжело, особенно если доводилось иметь дело с «Темами в американском кино». Тяжелее этой дисциплины Юнги давались только «Междисциплинарные исследования». Странная это вещь, преподаватель говорит бегло, ни о чем и, в то же время, обо всем, да так много, что невозможно все упомнить. Хосок поднимает взгляд на студента, кладет песочный лист эскизом к низу, с шумным ударом кинув поверх графитный карандаш, облокачивается локтями о стол и пристально глядит на Юнги. Тот осязаемо чувствует на себе внимание, словно выстави он перед собой ладошку, она враз покрылась бы солнечной патокой взгляда Хосока. Юнги перебарывает внутреннее смущение, поворачивает голову на левую щеку и сонно смотрит на ровный шов заостренного плеча черного пиджака модельера. — К экзамену нужно наизусть выучить каждый пункт кодекса Хейса со всеми ремарками преподавателя, — Юнги вздыхает, потирает свербящий от пыли нос и шумно чихает. Хосок мягко улыбается, вцепляется пальцами в край стола и наклоняется влево, в попытке словить взгляд студента. Едва ему удается это сделать, брови едва заметно приподнимаются, создавая на лбу небольшие морщинки, делающие выражение лица уютнее и милее прежнего, словно призывая поведать все тайны души. Юнги молчит, тихо дышит, борясь с зудом в носу. — Более двадцати лет в Голливуде существует этический кодекс, обязывающий производителей фильмов придерживаться определенных правил при съемке кинокартин, — лицо Хосока вытягивается в легком удивлении, вызывая у студента грустную улыбку. — Если всего одно из положений кодекса будет нарушено, кинофильм не будет допущен к прокату. В таком случае возможны лишь подпольные показы, а это уже криминальная деятельность. Я радикально не согласен с большинством пунктов кодекса Хейса... Как же я могу вкладывать в свою память то, что противоречит моим убеждениям? — лоб Юнги нахмуривается, искажая юношеское лицо гримасой уродливых складок. — Кодекс просуществовал более двадцати лет, не может ведь он быть настолько плох? — Хосок чертит большим пальцем круги по шершавым листам, улыбается смутно своим мыслям, добродушно, в жалкой попытке поддержать. Юнги на его слова пуще хмурится, бедное сердце молча кричит, бушует огнем, щетинится, свирепствует неистово, встает в оппозицию против того, каждый звук которого казался неопровержимой истиной. — Кодекс диктует кинопродюсерам «правильные стандарты жизни», что по сущности своей лишают свободы творчества. Эти стандарты «правильны» для государства, «правильны» в субъективном понимании определенного круга лиц, однако их принудительное воздействие обрезает возможности создания истинного, вольного искусства, — Юнги поднимает тяжелую голову с книги, окидывает взглядом разворот и пролистывает несколько страниц назад. Его глаза сосредоточенно бегают по строчкам, выискивая нужные слова. Поблекшие губы крепко сжаты, лоб все такой же хмурый, недовольство сдавливает горло. — К примеру, отношения вне брака запрещается показывать в хорошем свете. Интимная связь двух свободных людей должна демонстрироваться в отталкивающей манере, отбирая у зрителей желание повторять подобное. Казалось бы, хорошее правило, не вредит, скорее наоборот ― направлено на благополучие народа. Мне лишь не ясно, неужели нельзя оставить людей в покое? Почему бы не позволить им встречаться и любить друг друга так, как они хотят? — юноша вздыхает порывисто, с обреченностью, громко захлопывает учебник, откладывает в сторону, и его лицо в ритм биения сердца наливается печалью. — Эм, и как мне показывать реалии жизни в своем кино, если все правдивое запрещается законом? Хосок сидит тихо, с каждым следующим словом, сорвавшимся с уст жалящим тоном, погружается в отчаяние Юнги. Слова эти льются нескончаемым потоком, раскаленной лавой по сердцу, рвут нещадно, бьют хрупкую реальность студента, трощат убеждения, убивают. Глаза стекленеют, мир тухнет, плывет так, что уже не разобрать, тонкая ли это рука усталости и изнеможения или завеса жгучих слез. Модельер лишь продолжает сидеть все в той же позе, кроить свою душу бездействием. Душа его отнедавна зависима от другого человека. Она словно паразит, прилипла к хозяину и отставать не желает. Она живится Кастальским источником, воды которого протекают у подножья горы Парнас, где коротают свои века божественные музы. Приходят на заре к излюбленному Кастальскому источнику, мочат босые ноги в холодных водах. Источник дев бодрит, разгоняет холодом сонный туман, дарит хорошее настроение на весь день. Музы же в благодарность своими касаниями насыщают его небесной энергией. Каждая капля Кастальского источника — чистый экстракт вдохновения. Великое счастье для творца распробовать на языке хоть пару капель животворной силы источника. Хосок же все пьет и пьет, не в силах остановиться. Вдохновение пронзает его с ног до головы, сдавливает сердце, красными нитями стягивает руки, ведь каждый взгляд на Юнги ― новый глоток, а Хосок не позволит себе перестать смотреть. Юнги аонида модельера, муза его искусства, вечный пленитель души. Видеть слезы другого человека, не имея возможности помочь, больно. Чувство беспомощности разрушает. Кажется, будто мир вокруг распадется на миллиарды частиц, а ты не успеешь и шелохнуться в попытке спасти его. Хосоку не нужно спасать мир или собирать по осколкам вселенную, ему бы только убрать слезы с длинных ресниц, да он и того сделать не может. Стараясь помочь, сперва стоит понять и принять, что никогда не узнаешь наверняка, какие слова подействуют на человека положительно, а какие лишь усугубят ситуацию. Худшее решение — бросить человека наедине с его страданиями. Хосок не имеет много опыта в моральной поддержке, только и может с противным скрипом ножек стула о пол придвинуться к Юнги и, вспоминая действия старшего сержант-майора, опустить горячую ладонь на лопатку. Молча сидеть рядом, касаться сгорбленной спины, но не прикладывать силы, в отличии от сержант-майора. Действия старшины предназначались Хосоку в те времена, когда снаряды взрывались вокруг их окопа, а свист пуль отдавал звоном в ушах. В те времена, когда единственным, что могло привести в чувство, были грубые касания. Дерзкие и отрезвляющие. Времена наконец настали спокойные, а посему руки Хосока со всей осторожностью подхватывают подбородок юноши, без сопротивления разворачивая голову лицом к себе. Поток теплого воздуха развевает каштановые волосы, пока мужчина потеряно мотает головой по пространству, пытаясь поймать блуждающий взгляд Юнги. Губы Хосока мягко улыбаются, мысли тонут в глубине печальных глаз. Медовые волосы в усталом беспорядке, слипшиеся от влаги ресницы и скульптурный нос, покрытый красными пятнами — последствия пролитых слез. Это был он. Тот самый момент, когда Хосок понял это. Юнги для него больше, чем аонида. Больше, чем источник вдохновения и восхищения. Муз не хотят успокаивать в минуты слабости. Им не позволяют наводить беспорядок в студии творца, когда остальным позволено находиться внутри не более чем для озвучивания заказа. Муз не хотят видеть рядом с собой всю жизнь. Хосок хочет. Хочет Юнги себе на вечность. Хочет так сильно, что отказался бы от мира моды, от дела всей своей жизни, если бы это позволило им быть вместе. К счастью, ему не нужно выбирать между мечтами всей его жизни. К сожалению, даже выбери он Юнги, тот не выбрал бы его. От взгляда Хосока не сбежать, не отвертеться, не спрятаться. Глаза Юнги блестят, отражая золотистое сияние мужчины, тонут в этом солнечном сиянии, теплоте и ласке модельера. Усталость бьет в висках, рассредоточенность кружит голову, злость бурлит по венам при одной лишь мысли о кодексе. Учеба выматывает, стресс и напряжение, скопившиеся за время подготовки к экзамену, нашли свой выход в слезах на бережно подставленном плече Хосока. Сердце Юнги не способно хранить в себе злобу и печаль, когда ровный ряд зубов модельера обнажался в той его улыбке, что ярче и теплее солнца. — Глупо отрицать Вашу правоту, мистер Мин, — юноша шмыгает носом, вслушиваясь в тихий голос Хосока, моргает слипшимися от слез ресницами и быстро промакивает глаза рукавом рубашки, пытаясь сфокусировать плывущий взгляд. Мужчина снисходительно улыбается, прощая Юнги неосознанно пренебрежительное обращение с одеждой. Просто за покрасневший нос и отдающие блеском слез глаза. Просто потому что его музе позволено все. — Командованию не важно что и кому, хочет приказывать ― приказывает, а возможности и чувства исполнителей никого не заботят, — мужчина хмурится, блуждая невидящим взглядом по стене. — Есть ли смысл указывать человеку как и кого любить, если сердце его неподвластно разуму? Все равно, что приказать человеку идти против своей сути. Было время, когда Хосок часто размышлял о любви. В подростковом возрасте она казалась лучшим в мире чувством. Все, что он слышал и видел, зарождало в груди, слева, у сердца томное желание в будущем найти себе хорошую девушку, жениться на ней и увеличить их маленькую семью из двух человек рождением славного малыша. Он думал, что будет счастлив провести всю жизнь с заботливой, нежной и хозяйственной леди, но взрослея, парень начал осознавать, что эта утопия не является его судьбой. Не часть о долгой и счастливой жизни. Это доступно каждому человеку. А вот женщины... Они не влюбляли. Не Хосока. Они были прекрасными друзьями, отличными собеседницами, порой восхищали эстетичностью или неземной внешностью, но Хосок не испытывал к ним ни любви, ни сексуального влечения. Это было чем-то странным и спонтанным, но в то же время Хосок, казалось, принял эту часть себя задолго до. Однажды он встал с нежно-розовым рассветом, глянул на запотевшее от утренней росы и тумана окно и в голове пронеслась мысль о том, что, видимо, ему нравятся мужчины. Этому не было конкретной причины, просто так чувствовало его сердце, это было естество Хосока. В ту пору его взгляды на любовь не поменялись, скорее постепенно сменили свое направление. Он много думал о том, что такое любовь. Влюблялся, а после понимал, что не она это была, показалось. Быть может, ему просто хотелось человеческого тепла. Будь то брутальный главный сержант-майор его отделения или добродушный полевой врач. И пусть война не располагала к любви, именно тогда Хосоку она нужна была больше всего. — Верно сказано, мистер Чон. Каждый в праве любить того, кого хочет, как хочет, когда хочет и где хочет, — прерывает тишину Юнги. Его лицо расслаблено, только редкие красные пятна на щеках и носу остались в напоминание о недавно пролитых слезах. — Запрет показывать людям любую любовь, отличную от любви между женой и мужем, лишь обесценивает саму любовь. Загоняет ее, свободную, в клетку. А вольная птица в клетке чахнет и, забившись в угол, умирает, — юноша поднимает голову с примятых страниц, разглаживает пальцами неровности, с осторожностью закрывает учебник, проверяет сохранность обложки и откладывает книгу в сторону. Стоит быть бережливее при использовании учебников, не то придется материально возместить библиотеке ущерб, нанесенный ее собственности. — Если позволите, полюбопытствую. Как любите Вы, мистер Мин? Когда, кого? — интерес, что Хосок не сумел сдержать в себе. Болючий вопрос задан звонким голосом с ноткой хрипотцы, притворно легко сойдя с уст. Страх, сменяющийся озарением. На миг пред глазами Хосока вспыхнул змеистый силуэт костюма, отлично подходящего к новой коллекции. Мужчина тянется к листам, сердце учащает ритм, карандаш выводит непонятные закорючки. Глупо, Хосок улыбается наброску. Позже, когда Юнги покинет тихие стены студии, модельер перерисует эти резкие, уродливо-кривые линии, создав полноценный эскиз, проработанный с максимальной тщательностью вплоть до каждой детали, каждого шва, каждой складки. Однако сейчас Хосок откладывает листы в сторону, все так же переворачивая рисунком вниз, расслабляет плечи и поднимает блестящий взгляд на Юнги. — А я… Для меня не имеет значения когда, но как… — юноша вздыхает, хватает ртом душный воздух, дышит тяжело, задыхается. — Хотелось бы так, чтобы раз и на всю жизнь. Чтобы на вечность с одним человеком, — взгляд плывет, спускается с лица Хосока на шею, а дальше стекает талыми каплями на стол. Юнги говорит абстрактно, обобщая, мысленно меняет «человек» на его имя. Говорит о вечности тому, с кем хотел бы ее провести. Говорит правду, в то же время скрывая ее. Прячет свои чувства, ведь боится, что для Хосока любовь — это нечто другое, нечто, не включающее в себя инфантильного друга-студента. Надеяться на противоположное глупо, Юнги понимает, но запретить себе мечтать о вечности с Хосоком не может. — Наши взгляды на жизнь совершенно схожи... — дражайший Юнги. Недосказанное обращение повисает в воздухе беззвучным выдохом. «Дражайший Юнги» ― слишком чутко, как для дружеской беседы, слишком интимно. С какой бы силой оно ни рвалось с уст, страх быть неправильно понятым и, что хуже, оттолкнутым, не позволял сорваться ни звуку. Дверной звонок приходит в действие, нежная мелодия колокольчиков оповещает о приходе посетителя, разрушая таинство момента. Юнги тянется за ненавистным учебником, собираясь вернуться к изучению, Хосок отправляется встречать у дверей статную даму. Юнги стало легче, словно груз молчания, что он носил в себе долгое время, свалился в пропасть. Найдя в модельере единомышленника, юноша впервые позволил себе освободить собственные мысли, не боясь получить в ответ осуждение. Он выговорился, облегчил думы и сердце, а его выслушали, согласились, искренне поддержали. Буйное море сердца нашло свой штиль. Хосок уже давно понял это. Все было, как в тот раз. Все так же спонтанно, но ясно уже давно. Юнги — не только аонида Хосока. Он тот, кто направив свой взгляд на модельера, освещает теплом его день. Тот, от мысли о ком улыбка непроизвольно появляется на лице. Тот, кто заставляет творить. Тот, для кого хочется сделать все возможное. Тот, кому хочется отдать все имеющееся. Юнги — любовь всей его души. Хосок уже давно понял это.

*****

26.06.1953 Время шло неуловимо быстро, словно принимая участие в забеге. А ты спеши, пытайся поймать — не догонишь. Казалось, еще вчера только началось лето и первые неловкие встречи в студии, а вот уже июнь близится к концу, жизни без встреч в кофейне во время подработки и в творческой студии во все свободное время будто и не бывало. Работа также не стоит на месте, глотает пыль, оставленную по себе временем. Перед Хосоком на неизменно белом столе в три ровные, словно отмеренные линейкой, строки выложено двенадцать эскизов. Совершенных вплоть до равномерности блеска, отражаемого серым графитом. Хосок сам судья своего творчества. Эскизы отличны, вердикт вынесен — моделирование коллекции завершено. Судейский молоток ударяет подставку, решение не подлежит оспариванию. Первый этап, этап разработки эскизов, пройден, а это значит одно — пришло время приступать к созданию из рисунков материальной коллекции. Второй этап не является чем-то невозможным. Хосок разделяет его на несколько несложных заданий, выполняя которые радуется приближению выпуска коллекции. Сперва он делает расчеты, учитывая масштабирование форм, затем создает выкройки, подыскивает нужные ткани, вырезает детали и сострачивает их, при необходимости внося поправки в первоначальные выкройки для формирования лекал, по которым производственная фабрика сделает копии на продажу. Финальный штрих ― декорирование фурнитурой, что, подобно волшебной пыльце, добавит магичности образу. Однако на этот раз Хосоку не хотелось следовать привычному порядку. Эта коллекция с самого начала отличалась от предыдущих, вдохновленная, придуманная и созданная для одного лишь человека. Эта одежда ни на ком не будет смотреться лучше, чем на Юнги. В мире нет людей с более совершенной фигурой, они не существуют для Хосока. Есть ли смысл шить одежду по стандартным размерам? Шить одежду на среднестатистического джентельмена, в то время как носить ее должно одному лишь Юнги, вовсе не среднестатистическому студенту. Смысла не найти, но коллекции быть. Наступает унылая пятница, Хосок утомленно является в кофейню. Лицо заметно осунулось, под глазами залегли мешки, голова гудит. Там, внутри нее слова, запертые в клетку, бьются о стены сознания, выматывают. Тело мешком валится на стул в углу, солнечные лучи на краешку столика больше не радуют глаз. Окружение раздражает, летняя духота подавляет разум. Перед глазами блюр тумана, Хосок поднимает взгляд на Юнги, принесшего заказ для соседнего столика. Медовые волосы юноши блестят под солнечными лучами, кожа, словно прозрачная, сияет алой кровью. Модельер привык доверять своим глазам, но каждый раз при взгляде на Юнги не мог поверить в его реальность. Хосок может записать параметры фигуры Юнги на глаз, но ведь даже его идеальное зрение не является залогом достоверности. Он может, как и прежде, шить на стандартные размеры. Может не спрашивать, лишь бы быть уверенным, что не потеряет ту хрупкую нить связи с Юнги, что есть у него сейчас. Но ведь коллекции быть. Модельер вздыхает. Юнги, оставив обслуживание остальных столиков на Сокджина, с улыбкой идет к нему. Сейчас или никогда. Уста мужчины раскрываются, холодный воздух лижет язык. Студент останавливается рядом, заступая собой солнце. Хосок молчит, потеряв дар речи на долгие секунды, а опомнившись, просит позволить ему снять мерки с юноши. Улыбка исчезает с лица Юнги.