Байопик

Взгляд Юнги застывает на чужой жилистой руке, накрывшей его собственную. Он прикусывает губу, задумывается. Ему приятно внимание Хосока, пускай обида до сих пор таится в сердце. Когда Хосок говорит такие фразы, когда рвет душу каждой новой просьбой, Юнги ощущает необычайный трепет в груди. Словно работу всю его жизни одобрили, его труд был вознагражден похвалой короля этого мира. Но Юнги ничего не делал, чтобы заслужить этих слов. Не трудился, не прикладывал усилий, не работал. Потому сказанное кажется обычной отвратительной лестью. Юнги не заслужил стать моделью собственным трудом, а подаяния от состоятельных и знаменитых ему не нужны. Он собирается лично долбится своей славы, без чьей-либо помощи. — Мистер Чон, я искренне польщен вашей просьбой, — Юнги сглатывает слезы, переводя взгляд на гладкий белый стол. Столам уж точно живется легче, чем людям. Хотя как Юнги может заявлять подобное, не побывав сперва в деревянной шкуре. Но он так думает, потому что столы не имеют чувств. Им не больно, они выдерживают любую тяжесть и не устают вечно стоять. Правда стареют иногда, рассыпаются в труху или ломаются, прямо как люди. — Я сожалею, но я вынужден отказать Вам. Быть Вашей моделью — не то, за что мне хотелось бы прославиться на весь мир. — Хосок хмурится в ответ на эти слова, и его ладонь ощутимо сжимается на руке Юнги. Ему не нравятся подобные изречения, не нравится, что они льются острым потоком из бледных губ его музы, и попадают не в сердце, нет, хуже — в сознание. Оно прокручивает их тысячи раз, повторяет, выискивает надежду на то, что восприняло их неправильно. Но чем дольше они крутятся в голове, тем больше вызывают сумбурных мыслей, укоров и проклинаний собственного языка. — Ваши слова, дражайший Юнги, звучат так, будто быть моделью моей коллекции — это дурная слава. Знаю, что в определенных кругах общества мужская мода все еще считается чумой этого времени, а мужчины в искусстве презираются, под идеей, что наш род создан исключительно для тяжкого физического труда. Прежде я считал Вас непричастным к консерваторским идеям. Однако теперь скажите мне, неужели даже мысль о том, чтобы показаться в моих костюмах на публике является для Вас унизительной? Прошу не кривите душой, иначе, боюсь, мое сердце не выдержит мысли, что мои представления о Вашем мировоззрении все это время были ошибочными, — рука Хосока расслабляется, медленно соскальзывает с чужой, безвольно валится вниз и повисает качелью в воздухе. — Прошу не говорите так, Хосок, — я задыхаюсь от каждого чертового слова. — Ваши костюмы прекрасны, каждая коллекция, этого и всех предыдущих годов. Вы создаете настоящее искусство и мир должен видеть его. — поджимает губы. Только бы Хосок поверил, у Юнги нет иных желаний в эти минуты. Недопонимания губят людские жизни не меньше войн. — Но не на мне. Это не моя судьба. Явиться перед всем миром в костюмах Хосока — это не дурная слава или унижение. Юнги бы скорее сознался, что он недостоин такого рода чести, будь у него возможность выбирать, как поступить. На этот раз он сделал свой выбор задолго до этого разговора. Кино являлось мечтой Юнги долгие годы и, пускай его новая мечта не менее значимая, он готов пожертвовать частью своей души, что навсегда останется с Хосоком, ради своей незаменимой первой мечты. Модельер молчит, кидает взгляд на насупленного Юнги и продолжает молчать. Не понимает, не получается понять. А Юнги думает о снятии мерок. Такое далекое событие, словно вечность прошла с тех пор. Тогда студент мимолетно согласился на просьбу Хосока, ныне все по иному. Тогда у него с Хосоком состоялся разговор о Мэрилин Монро, после того как они проехали по улицах, сплошь увешанных листовками с ее изображением. Юнги до сих пор помнит каждое слово с того разговора, каждый смысл, каждую мысль, промелькнувшую в своей голове. Его привлекала возможность снять фильм с участием леди Монро, но в то же время он понимал, что его имя было бы погребно под ее славой. Так он думал тогда, и Юнги придерживается этого мнения до сих пор. Правда в том, что не имеет значения Мэрилин Монро это или Чон Хосок. Слава остается славой, а большая сила подавляет меньшую. — Моя судьба — стать известным благодаря своим способностям в кино. Я хочу быть узнаваем публикой, как кинорежиссер или оператор, но не модель. Есть и моя вина в том, что я не могу дать Вам согласие. Будь я уже известным, без раздумий дал бы Вам положительный ответ. Сейчас я никто в глазах человечества, меня пока не знают и в моих интересах впервые явиться миру со своим фильмом, а не в Вашей коллекции. Мое решение останется неизменным. Прошу прощения за то, что не могу поставить Ваши желания выше своих, — Юнги прикусывает язык. В ту же секунду, как слова вылетают из его уст, начинает корить себя за них. Они острые, жгучие, болючие. Собственный язык будто сговорился с этим проклятым днем, желая окончательно разбить. Юнги от этого нестерпимо больно. Силы, что удерживали слезы внутри него, приходится направить в центр тела, чтобы склеить его и не дать развалиться на части. Влага беспрепятственно стекает по бледным щекам. — Я не намеревался вынуждать Вас ставить мои желания выше собственных. Я лишь озвучил свою просьбу и был готов принять отказ, иначе не спрашивал бы. Однако Ваши слова поражают меня, дражайший Юнги, поражают не в светлом значении импрессионизма, — Хосок не видит позорных слез, голова Юнги давно опущена вниз под тяжестью услышанных слов. По-другому не выдержал бы. — Я все чаще замечаю, как неохотно в последнее время Вы посещаете мою студию. Мне казалось, временные трудности и недостаток времени не повлияют на наши отношения, но теперь я вижу, что ошибался, и понимаю, почему Вы отказываете мне. Не таким этот разговор должен был быть, не таким его представлял Хосок, не таким ожидал. В этом ведь и заключается жизнь — преодолевать внезапные неприятности, лавировать на грани, но выживать. И если прежде Хосоку казалось, что он неплохо с этим справляется, то сейчас он уверен — эта миссия была провалена с первых же секунд с появления Юнги в его жизни. Хосок поднимается с места, отходит к окну, взглядом мечет молнии в беззаботно плывущих по улице людей. Сжимает руки в кулаки, спина напряжена, мысли горят непонимаем. Слова Юнги о первом появлении на публике с кино звучат, как неудачная отговорка. Студент слишком умен для того, чтобы заставить Хосока поверить в то, что он не понимает алгоритм действия славы. Она не приходит за один день и уж точно не за один показ. Хосок работал более года над своей первой коллекцией, вкладывал все свои силы и ресурсы в это дело, и лишь благодаря этому добился ошеломляющего успеха. Юнги должен знать, какой бывает слава, если сам желает ее. Хосок сказал, что понимает причину отказа, но он может лишь догадываться. Взгляды Юнги слишком свежи, чтобы отнести его к ненавистникам мужской моды, но быть может он их боится и потому не соглашается на просьбу Хосока? Возможно стесняется широкой публики, хотя сам о ней мечтает? Не желает, чтобы об их приятельских отношениях стало известно? — Вы знаете Хосок, ведь у каждого действия или его отсутствия есть причины. Вы их не видите, Вы отказываетесь понять меня. Я не имел ввиду ничего плохого по отношению к Вашим творениям, особенно новой коллекции, но признаю, что мои слова могли звучать грубее, нежели я их задумывал, — Юнги старается делать голос уверенным. Сквозь слезы выдавливает из себя ровные тона. — Я прошу Вас понять меня и принять мое желание посвятить всего себя и свою славу кино. Не Вы ли в начале этого разговора подметили, что я никогда прежде ничего у Вас не просил? Поймите мою любовь к кино, мою мечту. Это моя единственная просьба. И не упрекайте меня в безразличии к Вашей просьбе, если не способны выполнить мою. Думаю, мне не стоит видеть Вас в ближайшее время, дабы наши разногласия не переросли в войну утихли. Юнги сомневался, что когда-либо будет в состоянии отказать Хосоку. Он соглашался раз за разом, и когда его сердце горело от любви, и когда было глубоко обижено на мужчину. Оказывается, сила мечты порой способна на все. Даже победить сердце. Юнги подхватывает со стола недочитанный учебник, подрывается со стула и уже по пути захлопывает книгу, невзирая на отсутствие закладки. Он выбегает на улицу, оставляя сердце позади, на холодном полу в студии всемирно известного модельера.

*****

11.12.1953 Веки слишком тяжелые, чтобы держать открытыми глаза. Модельер щурится, свет из окна слепит, руки сжимаются в кулаках, будто пытаясь удержать злость и отчаяние в ладонях. Время сменило ход в сознании Хосока, вынуждая предполагать, что со дня ссоры с Юнги прошел всего день. Хосок не хотел называть их разговор ссорой, но не сумел подобрать иное, более подходящее название. Он настолько усердно обдумывал эту ситуацию, что заметил наступление зимы лишь тогда, когда декабрь уже близился к средине. В период после ссоры Хосок бессознательно сражался со сном. Не позволял себе прилечь ни на секунду, держал глаза открытыми и пил по несколько чашек кофе в день. На завтрак, обед и ужин. Изредка он бессильно проваливался в сон, его мозг самостоятельно принимал меры, отключал его, чтобы глупый человек не погубил их обоих. Хосоку больше не нужно было работать над коллекцией. Он потерял свою цель в жизни, застрял на перепутье, где не мог двигаться к следующей коллекции, не завершив цикл выпуска предыдущей, но и явить миру эту коллекцию не мог, не имея Юнги подле себя. Он не чувствовал ни утомления, ни голода, ни желания работать, жить и двигаться, не находя смысла существования. Все его мысли сводились к Юнги, его словам и уходу, после которого он так и не вернулся. Хосок, зная нрав юноши, ожидал подобной стойкости. И все же целую неделю почти что безвылазно сидел в студии, тая надежду на то самое неисполнимое возвращение Юнги, как бы глупо это ни было. Юнги ведь тот самый студент, что не побоялся высказать свое несогласие с мнением жены сенатора на глазах у статусного светского общества. Он тот самый студент, что гордо оплачивал свое американо во время каждой встречи в кофейне, пускай они оба знали, что его материальный достаток не был рассчитан на подобные траты, а благосостояние Хосока лишний десяток чашек кофе не уменьшил бы. Юнги имел чувство собственного достоинства, что вызывало в Хосоке безграничное уважение, а ныне боль от осознания, что студент больше не придет. Больше никаких разговоров об искусстве, учебников на белом столе студии и душераздирающих ссор. Хосок в тысячный раз прокручивает в голове их разговор, но все еще не может понять, чем его просьба сумела вызвать цепь агрессивно-отрицательной реакции у Юнги. Усилия бесполезны, ему было не понять Юнги, потому он начинал злился на себя. Рука тянулась к сигаретам, единственной причине его выхода из студии в первую неделю с того дня, а теперь — его дома. Из небольшого ларька вблизи поместья Хосока веяло теплом и ароматом свежей выпечки. В такие моменты пришедший за жизненно необходимыми Marlboro мужчина наконец вспоминал о чувстве голода. К сожалению, даже вкус любимого синнабона, щедро политого сахарной помадкой, больше не доставлял былого наслаждения. Для Хосока отныне не существовала будничная радость от мелочей. Со дня ссоры прошло не меньше двух недель, за которые Хосок успел окончательно погрузиться в себя. Он почти не выходил из дома, потерял связь с внешним миром и спасти его было кому. Родители уделяли все свое внимание друг другу, уверившись, что Хосок имеет все, что необходимо для самостоятельной безбедной жизни. Юнги безвозвратно ушел. Надолго. Возможно навсегда. Хосок не пытается искать с ним встречи, зная, что юноша сам пришел бы, если бы действительно хотел того. Модельер лично, своими же руками, что видимо пригодны лишь для шитья и войны, все испортил. Какое же он теперь имеет право приближаться к Юнги, не приняв во внимание его желание, сосредоточившись на собственном эго? Хосок злился. Не на Юнги, а на весь мир и себя в первую очередь, как его мелкую частицу. Злость всепоглощающая богиня. Она заставляет людей идти на поступки, которые они бы никогда не совершили при здравом уме. Злость безумна, фатальна и нескончаема. Злость Хосока подправлена покрасневшими бессонными глазами, тошнотворным растворимым кофе и сигаретным дымом, что эфемерной белой завесой витает по воздуху. Хосок вглядывается в нее, наблюдая за тем, как дым окрашивается цветом фуксии посредине, слева — изумрудным, внизу — индиго, а с верхнего правого угла к середине приближается асфальтно-серое облако. Серый, смешавшись с остальными цветами, превращается в грязно-болотный ядовитый газ. Он надвигается на Хосока, заставив его отпрянуть назад. Дым нагоняет его, и когда он оказывается в паре дюймов от лица мужчины, тому удается разглядеть полупрозрачное лицо Юнги, что скалится на него из марева. Это не тот Юнги, которого знает Хосок. У этого волосы чернее ночи, вместо солнечно медовых. Этот одет в дорогой модный костюм, открывающий вид на оголенные ключицы, на шее повязан шелковый платок. Его глаза яростные, презренно глядят, пока из их уголков вытекают фиолетово-зеленые слезы. Хосок вскрикивает, закрывая глаза ладонями, и сползает с бархатного дивана на пол. Тянет себя по полу к столу, на котором вслепую пытается найти пожелтевшие листы своих записей. Солнечный свет за окном сменяется кромешной тьмой. Разум Хосока затуманен, глаза слезятся от дыма, но он продолжает рыскать по неосторожности исцарапанными в кровь ладонями по рабочему столу. Сидит на коленях, ноги не держат, не дают подняться. Шарится руками по осиновом полу, утратив надежду найти листы на столе, загоняет щепки в свои драгоценные пальцы, что годами создают мировую мужскую моду. Он мечется с одного конца спальни в другой, пока не находит листы на небольшом стуле в противоположном от рабочего стола углу. Пальцы пекут, когда Хосок касается стопки исписанных листов. Он не обращает на это внимания, хватается за ножку стула, опрокидывает его вместе с осторожной стопкой своих старых эскизов. Они расползаются по полу, а он тянется за ними, подхватывает, крепко сжимает в ладонях. Бумага мнется в его руках, где-то рвется, где-то смазывается грифель. Хосок трет раздраженные глаза, отчего они лишь сильнее краснеют и чешутся. Он кашляет от забившегося в легкие дыма, дрожащими пальцами перебирает записи. Когда уставшие глаза среди хаоса набросков и слов излитой души находят нужное имя, первый лист с оглушающим хрустом распадается на куски и летит на осиновый пол. Разорванный, смятый, ненужный. Каждый вариант эскиза на его тело, беспощадно разрывают на куски. Следом за эскизами — листы, исписанные размышлениями о Юнги. Осиновый пол покрывает снегопад мелких кусочков бумаги с отрывками плавных линий рисунков и обрывков фраз. Звуки рвущейся бумаги, слезящиеся глаза, пульсирующая боль в пальцах. Хосоку не нужно ничего связанного с Юнги, если того не будет рядом. В темноте ночи улицы Нью-Йорка покрывает первый снег.

*****

Юнги исправно посещает университет. Не пропустил ни единого занятия с дня разговора с Хосоком, хоть не было ни единого утра, когда у него появлялось малейшее желание подняться с постели. Он был лучшим студентом, и лишь желание доказать правдивость этого звания заставляло его продолжать бороться. Он приходил на пары, сидел, но не слушал, даже не пытался. Прикрывал глаза, сдерживал накатывающие слезы, сдерживал себя, чтобы не распасться на сотни бриллиантовых огней на глазах у всей аудитории. Преподаватели, если и замечали изменение в поведении студента, то исправно убеждали в обратном. Не вызывали на дискуссии, как раньше, не спрашивали домашнее задание, только останавливали после пары и разрешали не приходить на финальный семестровый экзамен, уверяя, что он отлично потрудился на протяжении семестра и заслуживает зачет. Юнги был искренне благодарен им, пускай и чувствовал, что это дело не обошлось без помощи проницательного профессора Ким Намджуна. Отдых Юнги в этом семестре начался на неделю раньше, чем у остальных студентов. Только даже отсутствие мороки с получением зачетов не радует. Стены съемной квартирки душат. Юнги хочется свободы и не хочется вспоминать о Хосоке при взгляде на каждый предмет в квартире. Модельер даже не бывал здесь, но каждый квадратный метр, каждая комната пропитана ним. Воспоминаниями о том, как Юнги думал о Хосоке часами напролет, сидя в своем любимом желтом кресле. Как покрывал пол сотнями модных журналов, в которых выискивал всевозможную информацию о модельере. Как складывал вырезки в сундучок, что спрятан от чужих глаз в шкафу, а ключ от него визит на зеркале в прихожей. Как ласкал себя на постели в розовом закате после снятия мерок, а затем все в этой же постели видел сны о Хосоке. Кресло, пол, шкаф, зеркало, кровать… Список воспоминаний Юнги нескончаем. Находиться в съемной квартире невозможно. Все равно, что после ранения окунуться в лазурное море. Соленая вода только раздражает рану, приносит больше боли, печет. Она не дает ране зажить, не так быстро, как без нее. Что же тогда делать? Нужно выйти из воды, подождать пока рана не затянется, и только потом вновь идти купаться. Юнги прислушивается к разумным мыслям и, собрав сумку с единственно необходимой одеждой и камерой, уезжает. Не далеко, от моря ведь не нужно бежать на другой край земли. Достаточно отойти от него, вот и Юнги отходит от Манхэттена к окраинам Нью-Йорка. Родной родительский дом встречает теплотой и радостным гавканьем Холли. В этот момент Юнги впервые за последнее время улыбается. Его отпускают странные мысли и слова Хосока. Юнги был разочарован. Сильнее в себе, нежели в своих чувствах к модельеру. Ведь именно он позволил использовать себя для исполнения чужих просьб, именно он был слишком открытым, рассказывая каждую свою мысль и не прося ничего в ответ, именно он был влюбленным слепцом. Разочаровываться в чувствах к Хосоку Юнги не видел смысла. Он сам выбрал этот путь, это его собственное сердце поселило в себя Хосока, а мысли о нем — в голову. Юнги решительно поддерживал в себе эту любовь, взращивал, укреплял. Теперь винить лишь себя. Существовал и третий вариант — разочароваться в другом человеке. В Хосоке. Юнги надеялся, что он отличается от остального светского общества. Что он настоящий джентльмен и вполне здравомыслящий человек. Оказалось, Хосок експлуататор. Он скрывает под своей солнечной улыбкой сотни прихотей и, вероятно, считает, что может манипулировать сердцем юного студента ради их исполнения. Хосоку не важны желания других людей, ему бы только получить свое, а тех, кто ему отказывает, он даже не пытается понять. Юнги сомневался, что когда-либо сможет отказать Хосоку, а надо было лишь задеть студента, попросить то, чего он никогда в жизни не решился бы выполнить. Юнги, видимо, очень плохо разбирается в людях. Ему бы рассмеяться от собственной глупости, да родители совсем рядом. Не хочется расстраивать их или пугать нервным смехом. Юнги улыбается широко, как в самые радостный момент жизни. Обнажает в улыбке зубы вместе с деснами. В глазах с того самого злополучного дня застыли непролитые слезы. Один раз и навсегда не получилось. Но так хотелось. Вечность не в этот раз. Не с этим человеком.