Каменное сердце

      С тех пор, как Волебора выгнали из имения, прошло более нескольких смен лунного цикла, которые для Русаны тянулись, словно целая вечность. Брат не появлялся ни ради встречи, ни ради возврата денег, а меж тем сама девушка скиталась по чужой усадьбе в тоскливой безучастности, выполняя любую подручную работу, дабы хоть как-то отвлечься от той печали, что навалилась на ее сердце. Она почти не спит ночами, все чаще вспоминает прошлое, и с пугающей четкостью понимает: к своим годам не существует ничего в этой жизни, за что стоило бы цепляться, что могло озарить ее существование лучем надежды и счастья, ведь не имеет даже своей крыши над головой, а тем паче кого-то в этом мире, кому девушка оказалась бы дороже любого злата. И все чаще, находясь в своих не самых светлых думах, она возвращается мыслями к хозяину поместья, в котором, будто пленница, она скиталась в моменты отлучки Кабанов, размышляя над личностью того, кто в последнее время стал все больше занимать ее думы. Русана успевает, как ей кажется, получше узнать атамана разбойников, наблюдая за ним издалека, не желая лишний раз мозолить глаза тому, кто имел слишком вспыльчивый и крутой нрав, но, стоило заметить, именно благодаря этому мужчине ее положение в имении было достойным, а карман наполнялся золотыми, которые Ольгерд исправно платил девушке и за работу в конюшне, и за хлопоты по дому. Более танцевать Русану фон Эверек не просил да и вовсе, казалось, забыл об ее существовании, вновь став крайне отстраненным, безразличным и утомленным, будто и не было никаких искр в его глазах, когда атаман смотрел на изгибающуюся в танце девушку, будто не было того наваждения, что сумело окутать каменное сердце. Подслушав разговор разбойников в зале, удается узнать, что атаман запрещает брать силой женщин и резать глотки потехи ради, что весьма контрастировало с его собственным буйным, неукротимым нравом. Когда мужчина был в поместье, то куда чаще его можно было застать в собственных покоях, нежели за одним столом с Кабанами. Он любил рассматривать имеющиеся в коллекции работы некого Воттичелли, точно старался разглядеть в безжизненных скульптурах нечто большее, чем просто красиво отделанный мрамор, с крайней апатией прохаживался по благоухающему саду, но чаще захаживал в семейный склеп, где однажды и застала его Русана, проходящая мимо и услышавшая чью-то тихую, слегка хмельную речь. Она подходит ближе, скрываясь в ночном мраке, и впитывает в себя каждое слово, брошенное фон Эвереком. — Все пошло через жопу, брат. Вся моя жизнь. Я погубил и тебя, и Ирис. Наверное, нам было не суждено быть вместе. Может, ее отец прав был? Хотя, черт его знает… Речь Ольгерда ровная, безэмоциональная, лишенная каких-либо перепадов, что обычно присущи моменту полного душевных потрясений, однако девушка все равно чувствует сокрытую, будто окаменевшую боль в сердце мужчины, и напряженно вслушивается, затаив дыхание. — Я оставил ее, боялся навредить. А в итоге сделал только хуже. — Ольгерд делает большой глоток, после чего отбрасывает бутылку в сторону. — Этот сукин сын провел меня… Но ничего, еще отыграюсь, и будет по моему! Я так сказал! Русана слышит, как разбойник начинает копошиться, поднимаясь на ноги, и тотчас вылетает стрелой из склепа, припустив в сторону дома, где тотчас скрылась в собственной комнатушке, скромной и небольшой, ранее видимо эксплуатирующейся под некое место для хранения ненужных предметов обихода. Девушка садится на лавку, переводя дыхание, и тут слышит чьи-то неровные шаги, все ближе и ближе, а потом дверь распахивается, со всей силы ударившись о платяной шкаф. — Вот ты где. Стоило догадаться, что сидишь тут, как мышь в норе. — Мужчина садится на небольшой табурет напротив Русаны, широко расставив ноги и облокотившись спиной о стену. — Мне тут птичка напела, что ты намедни снова виделась с теми шелудивыми бродягами из Офира и что-то им продавала. Не из моего ли дома добро? Девушка скрывает возникшее удивление, как и вспыхнувшее возмущение. За всю свою жизнь она не украла ни монеты, предпочитая волочить жалкое существование, но честное, а потому даже деньги брата хранила под половицей чердака того дома, где они снимали жилье, не потратив ни одного золотого на свои нужды. — Не из вашего. То были мои украшения, только и всего. — И что же ценного было в тех украшениях, что, отдавая их, ты разревелась? — Это были браслеты моей матушки. Ольгерд ничего не говорит в ответ, долгое время молчит, и эта тишина угнетает девушку. Сложно сказать, насколько безучастным был он к чужому горю, но отчего-то атаман не покидает чужой комнаты, замерев подобно статуе на этом маленьком табурете у стены. И смотрит на Русану. От такого прямого, почти обжигающего взора становится физически некомфортно, и тогда приходится перейти к делу, хотя близость мужчины за то время, что танцовщице довелось провести в имении, уже перестала вызывать лишь негативные эмоции, невольно притягивая к себе смесью противоречивых и не всегда положительных качеств. — Я хочу отдать вам небольшую сумму в уплату долга. Здесь немного… — Хватит дурью страдать. — Резко обрубает разбойник начавшую суетиться Русану, недовольно скривив губы. — Ты разве не понимаешь, что будешь мне долг братца всю жизнь отдавать? Живи уж спокойно, коль тебя не гонят. Или у тебя на примете есть место получше моей усадьбы? Скажем, сказочный офирский дворец? — Было когда-то место. Да нет его больше. — И что это за место? — Ольгерд тянет руку к тарелке на столе, где лежали свежие фрукты, которые хозяин дома после каждого большого застолья сам разрешал слугам забирать в добавок к жалованью. — Давай, поведай мне свою историю. Есть такая книжка, где девушка ублажает какого-то заморского хера ночными сказками. Вот, хочу послушать твою. — Из меня плохой рассказчик, и история не очень приятная. — Жизнь в целом, куколка, не слишком приятная штука. — Мужчина вгрызается в сочное яблоко белоснежными зубами и устраивается поудобнее, выжидательно глядя на Русану. — Поэтому давай, обрисуй мне, как крестьянские дети стали не коз пасти, а грабить на перекрестках и танцевать в кабаках. Он знает эту историю. Догадывается, что после смерти главы семьи хозяйство, вестимо, запустело и из простого люда торгующие крестьяне превратились в нищих. Но ему так тошно и так пусто, что рассказ о чужом горе кажется спасительной панацеей для его собственного каменного сердца, казалось вовсе разучившегося сочувствовать. Он просто хочет послушать про чужие невзгоды, про чужие рухнувшие надежды и чужую боль. В этой истории нет трогательных моментов про неразделенную любовь или честные поединки. Русана следует по прошлому своей жизни кратко, обходя стороной те моменты, что, она точно знала, вызовут позорные слезы слабости и тоски. Ольгерд внимал с присущей истинному дворянину обходительностью, пускай и того дворянина, чей род заработал свое состояние на грабеже и разбое. Он ждет того момента, когда рассказ подойдет к тому моменту, что знаком им обоим, разницей лишь в трактовке событий. — Эти ублюдки, верно, решили, будто убили лишь одного крестьянина. Но они угробили целую семью. Выродки. — В девичьем голосе звучит ничем неприкрытая ненависть, которая, в совокупности с «лестными» определениями, вызывают у фон Эверека злобную усмешку. — Мы так и не оправились, матушка захворала, пришлось влезть в долги. Потом мы стали работает внаем, помогали вести чужое хозяйство. Я всегда за животиной следила дома, а Волебор в пахари пошел. Но не срослось как-то. — Пошли искать лучшей жизни в городе? — Вроде того. — Русана как-то болезненно улыбается, закусив губу, и в который раз неосознанно трет запястья, до сих пор непривычно себя чувствуя без старых матушкиных браслетов. — Я знала, что брат связался с плохими людьми, как те, что батюшку убили, но мое мнение он перестал брать в расчет уже давно, как в город попали. — Как смело ты, глядя мне в глаза, поминаешь моих ребят дурным словом. Не боишься, девица, что высечь велю за речи такие? — Хотели бы мне вред причинить, позволили бы и дальше своим ухарям меня по заду шлепать. Мне кажется, что вы, — девушка мнется, отворачивается, с трудом решаясь на так и рвущийся наружу комплимент, — не такой плохой, как мне казалось вначале. Мужчина сухо хмыкает, скрестив руки на груди. — Слушаю тебя и диву даюсь. Обычно собачью верность девки проявляют, ожидая жениха, но никак не брата. — А что делать, коли нет у меня жениха? — Усмехается Русана. — И не было никогда. Видала я, что мужики в борделях с девками вытворяют! Извольте. Ольгерд на какое-то мгновение воистину удивленно вытаращивает глаза, слегка поддавшись вперед, словно увидел перед собой диковинный реликт. На девушку пахнуло дорогим вином. — То есть ты никогда не… — Да. Никогда. — Перебила разбойника Русана, моментально вспыхнув. — Это мое дело, не находите? Фон Эверек в ответ лишь пожимает плечами, а его губы трогает насмешливая улыбка, когда он вспоминает шутку брата про подвал, заросший паутиной, да вот озвучивать ее не спешит. В конце-концов, какое ему до этого дело, да и девка еще на вид очень молода, успеет познать радости жизни на своем веку, коль захочет. Может когда-то, еще до Ирис, или в те жалкие моменты неустанного поиска новых ощущений, он бы и заинтересовался такой интересной добычей, но сейчас он всего-лишь слушал чужую исповедь, в надежде почувствовать хотя бы какие-то человеческие эмоции в ответ на историю жизни, крушению которой был причиной он сам и его семья. И кажется, каменное сердце еще могло что-то чувствовать, ведь именно благодаря сочувствию он оставил девушку на достойных условиях в собственном особняке, несмотря на некую брезгливость к ее вахлаку-брату и неудобства, что он породил. — Занимательная история. Только вразумить не могу, как ты познакомилась с этим офирским отребьем, что привела в мой дом. — Вам так не нравятся офирцы? — Я имею на то свои личные причины. — Уклончиво отвечает Ольгерд. — Ну? — Все просто. — Русана разводит руками, словно тем самым элементарность объяснений станет еще логичнее. — Они как-то к нам на подворье попросились. Ночлег искали. А потом мы с ними в Новиграде пересеклись, Волебор помог им там в чем-то. Вот и решили они будто нам должны. Я когда в город за сеткой-то поехала, там и увидела их. — Услуга за услугу. — Вновь хмыкает Ольгерд, тотчас вспомнив свой неравный договор, обернувшийся кошмаром. — Не боялась, что пошлют они тебя с твоей просьбой устроить для меня представление? — Нет. За все в этой жизни надо платить, а их слово чести дорогого стоит. За все надо платить. Русана не понимает, почему мужчина, что только что внимательно слушавший ее рассказ и сам пришедший беседы ради, вдруг подрывается с табурета и решительно покидает комнату, будто услышал нечто оскорбительное, а потому девушка идет за ним, намереваясь извиниться. — Я сказала что-то не то? — Она трогает его за плечо, слегка сжав рукав в тонких пальцах, и чувствует, как колени начинают дрожать. — Я не хотела… — Ты не можешь сказать ничего, что могло бы меня оскорбить. Мне плевать, кем темерские кметы считают реданскую знать и уж тем паче срать я хотел на чьи-то личные мнения. Я узнал, что хотел, и беседа мне надоела. Ясно выражаюсь? Русана отпускает на шаг, полная обиды за незаслуженную грубость. В чужих глазах огонь, смешанный с гневом, и хотя не на девушку направлена слепая ярость, приятнее от резких слов не становится. А она только начала видеть в нем человека… — Да, барин. Прошу извинить. Девушка уходит, чувствуя спиной чужой пылающий взгляд, и проклинает тот день, когда позволила зародиться симпатии к тому, чье каменное сердце не знает жалости, и уже давно не знает любви.