Каменное сердце

      Волебор скончался под утро от нанесенных ему ран фактически на руках у сестры. Она не услышала извинений, раскаяния или каких-либо других проявлений предсмертной исповеди, но уже и не ждала их. Успев сообщить, что его погибель — дело рук Ублюдка Младшего, и вернув еще часть долга атаману, крестьянский сын испустил дух и был похоронен в ближайшем перелеске, где из камней разной величины Кабаны соорудили ему небольшой курган. Русана, казалось, пребывала в таком состоянии шока и глубокой тоски, что не слышала ничего, что происходило вокруг нее, а потому даже предложение Ольгерда остаться в поместье на какое-то время приняла равнодушно, словно ей было все равно как и кто распоряжается ее жизнью. Она осталась совсем одна. Без друзей, без семьи, без дома. Осознание собственной беззащитности и ненужности еще больше разжигало печаль в сердце девушки, и какое-то время она так и ходила приведением по усадьбе, выполняя работу по уходу за лошадьми как-то механически, даже не отдавая себе отчета в действиях. Прошло не меньше месяца прежде чем Русана частично оправилась и тут ее копания в собственной жизни и взаимоотношениях с братом приняли иной оттенок. В ее душе поселилась злость. Она вспоминала, как просила Волебора остаться в какой-нибудь деревне и начать жизнь с начала, вспоминала, как он просаживал в карты последние заработанные ими деньги, что и подтолкнуло кметскую дочку, отродясь в жизни мужика-то без порток не видавшую, пойти на бочке плясать, поскольку такой заработок казался куда честнее, нежели работать ртом в борделе. Она вспомнила и давние ссоры, и грубые слова, а пару раз почти что и оплеухи, когда, погрузившись в разбойничью жизнь, Волебор перенял и манеру вести беседу с женщиной, и лишь верно чувство детской привязанности к единственной, любящей его живой душе на всем белом свете не позволяло ему бить сестру. Русана спрашивает саму себя, а бил ли батюшка матушку, и понимает, что не может дать точного ответа. Новая жизнь, полная грязи и трудностей, будто бы вытеснила старые воспоминания о детстве и отрочестве, превратив их в некое подобие прекрасной сказки, помогающей уйти от пугающей реальности, однако правды в тех иллюзиях было по минимуму. Коль не скончался бы тогда отец, уже быть девушке чье-то женой, и стала бы она похожа на тех деревенских жен, что либо сами мужа с вилами гоняют, либо от него через поле со слезами бегут. На душе становится еще гаже. Русана долго думает, метается, спорит сама с собой и в итоге принимает решение. Ольгерда почти всегда, если тот находился в усадьбе, можно было найти в его собственных покоях. Девушка идет наверх по лестнице, сопровождаемая любопытными взглядами Кабанов, но не обращает на них никакого внимания. Ее интересовал лишь их атаман. Она стучит в дверь уверенно и твердо, чувствуя прилив небывалых сил, и, получив разрешение, заходит. — Барин, разговор есть, если позволите. Фон Эверек молча кивает, саблей, которую он только что столь любовно полировал, указывая на место рядом с собой. — Я знаю, что перегибаю, но прошу разрешения остаться поработать у вас какое-то время после полного возврата долга. Ольгерд удивленно вскидывает бровь, наконец развернувшись к девушке всем корпусом, и от его вопрошающего взгляда ей становится не по себе. — Тебе пришлись по нраву здешние порядки? Помнится, когда я гнал тебя из поместья, ты не особо возмущалась. — Вы все еще хотите, чтобы я ушла? Мужчина меланхолично пожимает плечами, тем не менее, не спуская с Русаны пристального взора. — Ты мне не мешаешь. Работу выполняешь исправно. Долг почти уплачен, вернешь меньше, чем за несколько месяцев. А потом можешь жить в свое удовольствие, покуда пользы от тебя будет больше, чем проблем. Русана задумчиво закусывает губу, словно раздумывая, стоит ли рисковать с неосторожными вопросами, но решает уступить накатившей на нее браваде и вопрошает смело, глядя Ольгерду в глаза: — А почему вы больше не просите меня танцевать? Теперь фон Эверек вскидывает обе брови к уровню едва ли не выше лба. Он криво улыбается, издав сухой, короткий смешок, и уже с куда большим любопытством взирает на сидящую поодаль девушку. — Не знай я твоих монашеских склонностей, решил бы, что ты жаждешь залезть мне в портки. — Мне нет смысла лезть в ваши портки, я не знаю как обращаться ни с одной из штук, что там есть. Ольгерд, не сдержавшись, смеется, слегка откинув голову назад, и в этот, пускай и краткий, момент он кажется Русане самым красивым мужчиной на свете. Широкоплечий, белозубый, высокий. За такого любая деревенская девка уже шею сопернице бы свернула, да вот только ни одна из них не смогла бы заставить вновь биться каменное сердце, что уж давно забыло, как это бывает, когда ты по-настоящему живешь. — К чему ты клонишь? Только не вздумай врать, потому как впредь я не собираюсь вестись на твою невинную мордашку. Девушка выдает как на духу: — Если бы я больше зарабатывала, то не только быстрее погасила долг, но и смогла бы откладывать на… кое-какие нужды. Тогда и вас всю жизнь стеснять бы не пришлось, и я смогла бы попробовать начать все заново. Прогонит, думает Русана. Или еще хуже. Но Ольгерд лишь заинтересованно смотрит ей в глаза, задумчиво приглаживая короткую бородку. — И на какие же нужды деньги складывать собираешься? Она рассказывает ему про мечту о своем доме, небольшом хозяйстве, планах пойти по стопам отца и начать торговать. Она умела прясть шерсть, следить за огородом. Этого хватило бы пускай на бедную, но самостоятельную жизнь без чьего-либо надзора и управления. И на бочке вновь крутить задом бы не пришлось. — Хочешь в земле ковыряться? — Будто услышав небылицу переспрашивает Ольгерд. — Ну, дело твое. Во всяком случае, у тебя есть мечта, есть азарт жить, а поверь мне, это дорогого стоит. Но танцевать ты не будешь. — Почему? — Потому что там внизу, в зале, слишком много мужиков, которым твое занятие пришлось по душе. Мне здесь проблемы из-за твоих танцулек не нужны. — Атаман разбойников с мгновение молчит, отчетливо слыша тяжелое дыхание девушки, и под конец все же решает пойти на уступки. — Твое стремление к обогащению я судить не могу и не хочу. Более того, в знак поощрения инициативы, я дарую тебе возможность подзаработать. Ольгерд встает и Русана поднимается на ноги вслед за ним. Она не знает, о чем он думает, даже догадаться не может, что в его голове вновь всплыл разговор с тем человеком, что жаждал порушить его, теперь уже последнего из фон Эвереков, брак, называя мужчину человеком недостойным, бандитом и убийцей, а он ведь просто не хотел лежать в грязи, жаждал положения, богатств, но его посчитали недостойным, обманывали и презирали. А теперь ему выпадает шанс сделать чью-то жизнь лучше, жизнь той, что уже познала и грязь, и обман, и презрение. Одним добрым делом не заставишь Фортуну благоприятствовать тебе, но кто сказал, что не стоит и пробовать? — Будешь убираться в моих покоях. Одна из служанок решила уйти, а раз ты такая трудолюбивая и жаждешь денег, то вот тебе шанс на честный заработок. Русана улыбается, в знак благодарности впервые за все время как следует поклонившись хозяину дома. Заботится, не гонит, дает шанс на лучшую жизнь. Девичье сердце склонно романтизировать и очаровываться подобными поступками, не слишком анализируя их мотивировку. Оставшись совсем одна, девушка стала неосознанно искать столь желанной ей теплоты и ласки у других людей, не родных и близких, а благородные поступки этого холодного, остраненного, но тем еще более таинственного мужчины лишь распаляли то чувство, что Русана старалась потушить в своем сердце. Она уходит из его комнаты счастливая, с надеждой на лучшее, и теперь уже не боится смотреть в будущее смело, с высоко поднятой головой.

***

      Изменившееся отношение Русаны к атаману замечают все, кроме казалось самого Ольгерда. Он либо не видит, либо не хочет видеть ее робких взглядов, более открытых улыбок и всяческого стремления заслужить похвалу, как подбранный с улицы пес, которому хочется ласки хозяина. Знала бы она, что герой ее романа причастен к убийству старого Бордека, так сама бы с саблей на него полезла, но девушка живет в неведении, которое сам фон Эверек не жаждет нарушать. Она уже выплатила долг, даже привыкла к этому богатому месту, став кем-то вроде своей для Кабанов, которые либо девицу игнорировали, либо уже не задевали. Русане не позволяет гордость первой лезть к мужчине с признаниями, но она всячески старается показаться на глаза атаману, будто бы невзначай мелькая то здесь, то там и, как ей кажется, Ольгерд начинает привыкать к ее присутствию. Порой он сам останавливает ее с расспросами, порой даже отвешивает шутливый комплимент, а девушка лишь улыбается, делая вид, словно пустяковое это все для нее, а сама уходит в свою комнату довольная донельзя. Однажды она заходит в его покои прибраться, надев новый наряд, что фон Эверек привез из города, якобы не в силах смотреть, как прислуга в обносках ходит. Как всегда красная юбка, украшенная узором из золотой нити, с черным поясом да такой же рубашкой, тоже с орнаментом — вещи дорогие, а возможно и краденые. Ольгерд оценивающе смотрит на девушку, задержав взгляд на стройной фигуре да длинных ножках, что мельтешили взад-назад по комнате, и вдруг говорит: — А тебе хорошо. Как знал, подойдет. Русана улыбается, делая вид, что занята уборкой, а сама вся цветет от комплимента. Когда мужчина подходит к ней со спины совсем близко, она невольно вздрагивает, а потом и вовсе теряется, ощутив чужие горячие пальцы на своих плечах. — Только рубашку ты носишь не верно. Ее надо слегка спустить с плеч, а не натягивать до горла. В голосе Ольгерда легкая усмешка и он аккуратно стягивает рукава ниже, обжигая смелыми уверенными прикосновениями. Он отстраняется не сразу, вновь вернувшись к чтению книги, а Русана едва стоит на месте, ощущая дрожь в коленях и вновь нахлынувшее томление внизу живота. И тут в комнату заходит один из Кабанов, взволнованный и разгоряченный, сообщив, что дескать гости уже прибыли и ждут хозяина в зале. — Гости? — Спрашивает Русана у Ольгерда, который уже готовился выходить к пришедшим, поправляя саблю на своем поясе. — Да. А потому сделай милость — вниз не спускаться. Девушка молча кивает, а внизу уже слышатся чьи-то громкие крики, и усадьба наполняется пьяным шумом, готовым длиться до самого утра.