tempus edax rerum

      Последние два года жизнь протекала странно — где-то между блаженством и отчаянием.              Малефисента обещала воссоединиться с Авророй на крестинах — но обещание это было пустым. Она не могла всерьёз оставить свою дочь одну почти на год, тем более, когда у той начался столь важный этап в жизни. Несмотря на то, что с заключением брака Аврора не перестала быть королевой союзного королевства Вересковых Топей и Персефореста, на время беременности она осталась во дворце Альстеда, где всегда могла уединиться в своих покоях и рассчитывать на скорую помощь лекарей, знахарок, врачебных астрологов, повитух и даже священнослужителей. Фея едва сдерживалась, чтобы не спорить с Авророй по этому поводу, особенно когда та настоятельно попросила никак не вмешиваться в дела ребёнка с помощью магии, пока тот не родится. Она наверняка не хотела задеть этим Малефисенту, но неприятный осадок остался.              Тем не менее, она старалась навещать свою девочку как можно чаще — что было далеко не так часто, как ей хотелось, вследствие дел на острове, столько же неугомонных, сколько бесплодных.              Тёмные Эльфы ввязались в открытую войну против Ингрид потому, что наконец нашли лидера, что поможет свергнуть людской контроль и проведёт в новый дом — на Топкие Болота. Что ж. Когда людской контроль пал, как железные оковы, ей на голову действительно водрузили корону королевы эльфов — хоть и метафорическую, но давящую на виски и сползающую на глаза.              Может быть, Малефисента и умела вести за собой полчища, умела сметать изумрудным огнём стражников, умела бороться со смертью. Умела строить терновые стены и проклинать людей. Но, если почти семнадцать лет царствования на Топях и показали что-то, так это то, что умелой правительницей во всех других смыслах Малефисента не являлась.              Только вот Тёмные Эльфы эти семнадцать лет жили в другом месте и об этом не знали. И никогда прежде её не видели. Какими бы зоркими молчаливыми наблюдателями её судьбы они себя ни мнили.              С того весеннего утра, когда она вместе с поднимающимся солнцем возглавила клин эльфов, летящих на остров, прошло больше полутора лет. И если поначалу казалось, что со скорым перелётом обратно домой всё уляжется и потечёт правильно вновь, как река, то теперь Малефисента сомневалась в любой части этого вопроса.       В первый раз, когда ей повезло оказаться в Пристанище, Тёмные Эльфы и Коналл с Боррой во главе их беспрестанно твердили ей о возвращении на Топи. О том, что это их последний естественный дом, о том, что их с ним связывает история, уходящая корнями в далёкое, незапамятное прошлое. Но в том-то и была проблема: прошлое было далёким и незапамятным, а последние десятилетия на острове ещё свежи, теплы и значимы для всех. А посему, стоило эльфам предоставить возможность вернуться на Топи, многие засомневались, хотят ли они туда на самом деле.       Никто, разумеется, не говорил ей об этом вслух — ей вообще боялись говорить что-либо, во всяком случае, что-либо вразумительное. В самом деле, Эльфы будто бы надеялись, что, раз уж к ним вернулась великолепная Феникс, им вообще никогда ни о чём больше не придётся думать. Ведь теперь было, кому решать все их проблемы! Было, кому передать всю полноту власти, заставить принимать решения за всех. А «все» Эльфы — это были очень разные эльфы.       Лесные Эльфы сохраняли некоторую инициативу, готовые вскоре сменить жилища — в отличие от своих пустынных, тропических и снежных сородичей. Эльфы джунглей и пустынных дюн же призадумались — и призадумались отвратительно надолго, как будто им этого песка в голову надуло. Если вначале они так же рьяно хотели переселиться, то впоследствии многие посетовали на то, что на Топях нет условий, к которым они так привыкли. Их не устраивало, что, в отличие от саванн и пустынь, на Болотах бывает зима — и не просто зима, а целых семь месяцев зимы: со снегами, слякотью, ливнями, метелью, гололёдом, замёрзшими реками и январскими вьюгами. И что, как на Острове, здесь не получится спрятаться от них в родных песках и джунглях.       Снежные Эльфы не боялись зимы. Что их не устраивало, так это необходимость оставить на острове важные культурные артефакты, поскольку многие из них остались увековеченными во льдах или огромных скалах. Они больше всех остальных были связаны с чем-то ещё более запредельным, чем магия, и, казалось, побаивались оставлять это всё в пользу хорошей жизни на Болотах, с которыми у них пока не было ничего общего.       Кроме того, Эльфы всё ещё боялись людей. И это, в отличие от всего остального, Малефисента готова была понять.       Во время войны эльфы надеялись избавиться от своих обидчиков. Вместо этого они подписали с ними договор — бумагу, в которую мало кто из них вкладывал особый смысл. Бумага была лишь бумагой, её всегда можно порвать. Её всегда можно сжечь. Ещё недавно сжечь заживо пытались их самих.       И ведь удалось же.              Они всё ещё устраивали поминки, даже сейчас, спустя месяцы. Многие потеряли своих братьев и сестёр, возлюбленных. Дети потеряли отцов, иногда даже обоих родителей. И хоть по обычаям многим полагалось воспевать прошедшую жизнь погибших, верить в воссоединение или продолжать свою собственную жизнь назло смерти, на деле же потери оставили многих совершенно сокрушёнными. Даже оставшиеся в живых эльфы казались лишь собственными останками, забывшими, как жить. Некоторые слонялись снаружи ночью, как блуждающие огни, нарезая круги по воздуху, не находя сна. Они выглядели всё более осунувшимися и измученными с каждым днём, как нетленные мощи. Некоторые, наоборот, не выходили из дома, пропускали совместные костры, почти не ели. До них невозможно было достучаться: они продолжали жить в тени собственного утраченного прошлого, пропуская украденное будущее. Эльфы постарше — те, кто потеряли не родителей, а детей — самозабвенно твердили, что никто не умер, что погибшие были по-прежнему среди них, невидимые для всех, чем ни разу не воодушевляли, а только бередили раны. Впрочем, Малефисента предпочла бы такой отрицающий бред абсолютной пустоте в глазах, с которой некоторых находили на холодных заснеженных пиках острова снаружи, над бушующим каменистым морем — тех тут же снимали оттуда, прежде чем отчаяние сбросит их вниз. Доходило до того, что у некоторых начинались настоящие физические боли, против которых даже целительная магия Феникса мало чем могла помочь. Невозможно раньше времени излечить душу.              Малефисенту не могло это не затронуть. Не тогда, когда так многим необходима была её помощь. Ведь раз эльфов стало гораздо меньше, а те, что остались, едва могли выполнять какую-либо работу, все процессы, происходящие внутри острова и необходимые для совместной жизни, застыли, как река зимой. Не только потому, что ни у кого не было сил идти, но и потому, что многие уже сомневались, куда и зачем они идут. И теперь все ждали, что она решит за них и поведёт за собой. Песня жизни, игравшая прежде внутри, остановилась, и никто не знал, как её закончить — поэтому теперь все ожидали, что она начнёт петь.              Малефисенту не могло это не затронуть. Многие решили, что гибель стольких эльфов — лишь предзнаменование того, что обязательно случится дальше. Что на Топях их не ждёт ничего хорошего. Что им нельзя жить по соседству с людьми. По крайней мере, не сейчас и не в ближайшем будущем. Поэтому они ждали, откладывали и ждали, передумывали и ждали — и тратили, тратили, тратили её время.              Малефисенту не могло это не затронуть. Хоть она и пыталась уверовать в то, что она в порядке. Ей ещё повезло, ей ещё о-го-го как повезло — она могла быть в числе тех, кто остался на другой стороне этой огромной реки навсегда, но её неизвестная великолепная родословная выхватила её из лап смерти и швырнула в возрождающий огонь. И она могла бы сказать, что, в отличие от других Эльфов, никого не потеряла.              Только вот Коналл погиб ради неё.              И она знала Флитл и Листа всю свою жизнь.              И не могла перестать думать об этом.              Глядя на наступающие сумерки, она видела полночь, в которую убили Коналла, ледяную и бессердечную; следя за выступающим солнцем, она вспоминала золото, окутавшее её, когда он умер. Золото его глаз, когда он сказал, что верит в неё — зачем он это сказал? Разве она делала что-то стоящее, разве представляла из себя что-то, кроме горсти пепла? Она не смогла даже спасти его — или кого-либо.       Она не могла перестать думать об этом.       Все цветы пахли, как гробоцветы, вся еда была на вкус, как порох. Когда эльфы сидели вокруг костров, кучками, скромными группками — она всё равно думала о них. Когда к ней подходили за помощью со сбором урожая, или распределением воды, или обучению крохотных эльфов полётам, или расшифровкой старых артефактов, или ещё чем — она всё равно думала о них. Когда её просили вылечить кого-то, кого невозможно было вылечить, и всё равно она пыталась — она думала о них. Летая каждую неделю или реже в замок, чтобы проведать свою дочь, глядя на солдат, для которых как будто ничего не поменялось — она только о них и могла думать.              Малефисента пыталась помочь им всем, но чем больше она старалась, чем больше видела, как попытки эти обречены на провал, тем меньше она представляла, как помочь самой себе. Она больше года прожила среди Эльфов и по сей день чувствовала себя чужаком. Попаданцем, сторонней высшей наблюдательницей. Этот народ был в её власти — и всё равно она чувствовала себя ниже и глупее их всех. Ведь даже на этих вечерних кострах эльфы собирались вместе — а она, как и в первый раз, сидела вдалеке в возвышенном смиренном одиночестве, словно смерть всё-таки настигла её. Словно она не упала на землю, переродившись, и не должна была уже хотя бы после этого научиться правильно на этой земле жить.              Всё застыло во льдах. Никто не переселялся, никто ничего не делал на Острове. Никто ничего не говорил на людской стороне, будто для них битвы не было вовсе — а что происходит на Топях, Малефисента почти не знала. Она проверяла время от времени, но атаки людей прекратились, и защищать Болота было не от чего. Там текла своя жизнь, кажущаяся вдруг невыносимо далёкой. И она улетала на остров вновь: выслушивать жалобы, и плач, и сомнения, пытаться давать советы о том, в чём она не смыслила, принимать решения за тех, кто сам о себе больше ничего не знал, а потом возвращаться в свою пещеру в холодное одиночество, спать с одним открытым глазом и утром начинать сначала.              Она ненавидела находиться там. Ей было стыдно каждую минуту, когда она была не там. И она возвращалась.              И даже когда Аврора вскоре после свадьбы сказала, что ждёт ребёнка, когда, казалось, жизнь восторжествовала над смертью, новость эта лишь прибавила переживаний.              В общем, те девять с лишним месяцев она видела своих близких не чаще, чем раз в пару недель — особенно Диаваля, его ещё реже. И встречались они лишь в покоях Авроры или в паутине коридоров замка Альстеда: она редко ими пользовалась, так как имела привилегию внезапно влетать в балконные окна, но вот Диаваль вилял по ним и, кажется, выучил не хуже, чем ходы в замке Персефореста. Они собирались втроём или даже вчетвером, если несносный мальчишка хитроумным образом проникал в их беседы на правах супруга их дочери, и выуживали друг из друга усталые избитые фразы и бессмысленные вопросы, усиленно притворяясь, что их ничего не стесняет. Филипп взял на себя часть ответственности за дела Союзного Королевства, пока его жена находилась в уязвимом состоянии, часто был занят и только об этом и рассказывал. Аврора говорила либо о ребёнке и предстоящих делах, либо о собственном самочувствии, что было, несомненно, важно, и всё же только расстраивало, поскольку Малефисенте запретили оказать дочери необходимую и полезную помощь. Сама она не хотела делиться делами на острове, потому что они никого не касались. Диаваль либо плевался нервозными, неуместными шутками, либо вообще нехарактерно молчал и просто следил за ними, хотя был не вороном в окне, а равноправным же членом разговора. Часто, если Филиппа не было поблизости, он прогонял всех служанок подальше и усердно занимал их место, помогая Авроре удобнее сесть или передавая необходимые предметы и сладости со стола. Если зачем-то удалиться требовалось и королеве, он однобоко улыбался Малефисенте и присаживался рядом.              Тогда он спрашивал, как у неё дела. Она отвечала, что всё нормально — маленькая кривда, которую он не сможет проверить. Не было смысла в искренности — к чему она могла привести? Он узнал бы о малейшей проблеме и напросился бы с ней на остров — а только его там и не хватало.              К тому же, он едва ли по-прежнему был ей слугой и не был обязан отправляться за ней по пятам за тридевять земель — как и она не могла больше ему этого приказать. Конечно, он наверняка согласился бы… но что, если нет?              В итоге, если он действительно старался выпытать из неё новости с острова, попытки его оказывались безрезультатными, что, по всей видимости, его раздражало. Иначе она его нервозность, его испытывающие взгляды, его странные знаки внимания не очень понимала. Во всяком случае, тогда.              Сим образом прошли месяцы ожидания ребёнка, пока не настал страшный день его рождения. Ничего, правда, плохого с дитём не случилось, как бы ни пытался этому поспособствовать буквально каждый вокруг него. Малефисенту предупредили заранее и она, успев рассориться чуть ли не со всеми Эльфами подряд, осталась в Альстеде не на день, как обычно, а на целую неделю, каждая секунда которой прошла в томном, тяжёлом ожидании. В одно утро им сообщили, что вот оно — началось — и ошарашенную, испуганную Аврору увели в дальнюю комнату с огромной богато украшенной постелью и бесчисленным количеством тряпок. За ней понеслась процессия из повитухи и её помощницы, кого-то с огромным тазом тёплой воды, мёдом и мазями. Её саму зато ни под каким предлогом не впустили, и она осталась, самая могущественная волшебница королевства, за закрытыми дверьми.              И так протекли долгие часы, бесконечные часы, когда она могла только бессильно слушать, как за стеной кричит и плачет её ребёнок. Ужасающий звук, сменяемый только бормотанием Филиппа, которого тоже выпроводили в коридор, когда тот тихо молился у окна — и каким-то невообразимым моментом, когда из-за двери показалась вдруг маленькая рыжая голова и настоятельно попросила всех присутствующих пооткрывать двери шкафов и распахнуть шторы, чтобы помочь делу. А кто-то за окном с серьёзным лицом предложил запустить стрелу в небо — и даже достал лук. Если же никто не кричал, то секунды проходили в жуткой тишине, сколько бы мгновений она не длилась. Даже Диаваль за все эти часы не сказал ни слова.              Это был какой-то нескончаемый кошмар. Когда после секундной тишины воздух прорезал оглушительный детский плач, повергший всех в неописуемый трепет, казалось, кошмар этот должен был закончиться — но он только набирал обороты.              Люди были отвратительными существами.              Вместо того, чтобы оставить ребёнка в первые секунды жизни с собственной матерью, его, плотно укутанного, уложили в тёмную колыбель в углу комнаты. Филипп, вместо того, чтобы посетить свою совершившую подвиг и оставшуюся чудом живой супругу, вдруг бросился собирать крёстных ребёнка, вывел из комнаты повитуху с этим крохотным красным существом на руках и направился вместе с ними в церковь, где, казалось, только недавно свершилось чудовищное преступление против целого народа. Но дело было не в этом.              Малефисента с Диавалем успели только переглянуться и почти без слов согласиться, что лучше будет разделиться. Фея не могла более оставить свою дочь без кого-либо близкого рядом, как и оставить младенца без присмотра, поэтому Диаваль под шумок вопящих от радости служанок, собравшихся тут же в коридоре, юркнул в комнату к их девочке, а Малефисента вылетела в вечернее небо к входу в церковь, у которого стоял священник.              Тот, следуя своей невероятной логике, сначала осведомился, крещён ли уже ребёнок, и только потом, получив отрицательный ответ, счёл нужным спросить, мальчик ли это или девочка. Только тогда Малефисента узнала, что это была девочка. Вот этот маленький, укутанный в белое грубое бельё комок, скрытый от её глаз — маленькая девочка.              Затем священник решил пойти ещё дальше и, пропуская плач едва родившегося ребёнка мимо ушей, нанёс ей на губы немного соли и спросил крёстных родителей, знают ли они главные молитвы. И только после этого удосужился впустить их внутрь — конкретно Малефисенту только после её убийственного взгляда в его сторону, доказывающим, что иногда эльфам самое место в церкви при крещении.              Внутри было прохладно, темно, но совсем не пусто — по обе стороны от алтаря на скамьях расселись люди, которых Малефисента видела впервые в жизни, каждый разодетый так, чтобы было видно, что они точно не провели весь день, взмокая от переживаний в четырёх стенах. Священник же помазал чем-то блестящим лицо малышки, а затем окунул её в воду, а после назвал её имя.              Мэрейд. Жемчужина. Ей понравилось это имя.              Ребёнка укутали в накидку, переливающуюся жемчугом, а затем крёстные подошли к алтарю читать молитвы. В их слова фея уже не вслушивалась — только глядела на то, как Филипп бережно держит в руках свою дочь и не отрывает от неё взора. Глядя на его лик, можно было даже решить, будто всего прошедшего ужасающего дня не было вовсе — так он светился.              Впрочем, не только он. Диаваль, пробравшийся к ней сквозь вставшую радостную толпу, тоже выглядел по-хорошему потрёпанным и, как всегда, угловато улыбался, блестел чёрными глазами. Едва слышно он передал ей, что с Авророй всё хорошо, не произошло никаких осложнений, и она чувствует себя славно, за исключением смертельной усталости. Он оставил её на заслуженный сон и оставил при ней вернейшую служанку. Щурясь в сторону алтаря, он добродушно посетовал на то, что во всей этой церковной буффонаде даже не успел взглянуть на ребёнка.              Зато Малефисента впервые с рассвета смогла вздохнуть со спокойной душой. Будто камень с души упал. Хоть отсутствие Авроры её расстраивало, хоть её и злило до чёртиков то, что едва рождённого младенца провели через все эти премерзкие процедуры — уличный холод, воду, соль на губах, в конце концов, толпы незнакомых людей, она была рада находиться там. Казалось, они вновь наблюдают, как что-то на их глазах — её и Диаваля — бесповоротно меняется.              Глядя на его лицо, она могла сказать, что он разделял её мысли.              Видимо, в преддверии столь важного в королевстве событию ворона всё-таки затащили на долгий сеанс к фрейлинам: ему постригли и пригладили волосы и, кажется, сшили новый парадный костюм. Он был тогда в великолепно вышитом серебряной нитью дублете: узоры и пуговицы ослепительно блестели в подрагивающем пламени свечей, а перьев не было, потому он выглядел особенно облегающим и строгим, особенно вместе с высоким воротником и замшевыми вставками. Удивительно, но он выглядел старше — в хорошем смысле. То ли чуть-чуть веса набрал, то ли волосы ему постригли хорошо, то ли взгляд у него как-то изменился — не так, чтобы совсем другой, просто… Когда он глядел на неё, казалось, будто он пытался телепатически передать ей всё, что умалчивал последние месяцы. А глядел он… Когда он не пытался высмотреть кроху, или окидывал фирменным «шпионским» взглядом присутствующих, глядел он только на неё. И, пока девочку одаривали всевозможными подарками, он держался прямо подле неё, совсем как раньше.              Она была рада его видеть. Она была рада, что он был с ней сегодня. Он, судя по всему, тоже.              Да. Он, судя по всему, тоже.              Потому что самые настойчивые из гостей наконец разъехались или разошлись по гостевым опочивальням, и потекли друг за другом следующие дни — первые дни маленькой девочки в новом мире и последние дни, отсчитанные Малефисенте в Альстеде перед очередным отлётом. Авроре часто требовалась помощь, но вместе с тем она часто просила полного уединения с ребёнком, отгоняя всех и вся.              Потому что такое событие, как это, всё-таки развязало языки что Диавалю, что Малефисенте, и они провели оставшуюся пару вечеров в компании друг друга в выделенной им комнате на балконе, говоря ни о чём в особенности, а потом о чём-то особенном.              А потом… А потом, говоря коротко, они почти поцеловались.              Они сидели в этой дурацкой тёмной комнате, и разговаривали, и навёрстывали больше десяти месяцев, разделивших их, и он, как всегда, шутил и сам же над своими шутками смеялся своим ужасным кашляющим смехом, по которому она скучала, а она нащупывала рукой его ладонь. От него пахло хвоей и снегом. И он сказал, что ему её не хватало.              Было что-то ещё, она не помнила — точнее, помнила она прекрасно, но вспоминать не хотела. Что-то про её день рождения — тоже со дня на день. Про какие-то планы. Про время, которое они смогли бы провести вместе.              Он попросил её не улетать.              И пока она, больно сжимая его руку, тяжело придумывала, что ему ответить, он склонил к ней голову.              Ей нравилось, что он сидит так близко, что она чувствует его дыхание. Глядя назад, она, кажется, с секунду даже знала, что он собирается делать. Но в тот момент, когда до неё наконец дошло, прежде, чем он открыл рот, чтобы спросить разрешения, она смогла только выпалить «нет» и юркнуть прочь, отталкиваясь подальше.              И потом, в мучительные удушливые моменты гремящего сердца после только выдыхать: «что ты наделал», «что ты наделал»…              Диаваль просил прощения, но это не помогало, это делало всё хуже — если он извинялся, значит, знал, что поступает плохо, знал, что он неправ, знал, что она не может…              Она не подпустила его к себе. Она не дала ему сказать больше ни слова. Благо, это был последний день перед её отлётом. Она улетела следующим же утром.              Тогда — и какое-то время после этого, тёмное, злое время — ей казалось, что он всё испортил. У них были правила — пусть даже никогда не обговорённые и после стольких лет настолько же прочные, как дорожка на песке на берегу моря. Но они были — такие хрупкие, но правила их игры. А он выбил землю у неё из-под ног.              Казалось, прошло уже столько лет с тех пор, как любовь обернулась для неё самой длинной слепой пыткой в жизни. Казалось, она должна была уже разобраться, что к чему. И всё-таки он сумел окружить её, как облако в небе, и захватить её своей… своей изящной силой, своим опасным взглядом, своим умением наполнить любое пространство теплотой, особенно ей сердце. Да, может, он смог захватить её, очаровать — и как он посмел! Как жестоко это было с его стороны — сделать такое с ней, прекрасно зная, что она не может себе больше позволить эту страшную игру, какой для неё навсегда осталась любовь.              И, да, тогда ей казалось, что он всё разрушил, эту черту преступив, сделав первый ход. А она из последних сил спасла себя, не поверив ему, оставив, не приняв его гамбита.              Днями, неделями спустя, приходя в чувство, она заподозрила, что, вероятно, всё испортила тоже. С каждым протекающим, как море, бесконечным днём ей всё больше казалось, будто в море этом она морячка, что пришвартовалась на ночь в портовом городе, встретила там кого-то, а на следующее утро вернулась в солёные воды, оставив его на берегу, за бортом.              Это не означало, что она собиралась извиняться. Вообще-то это значило, что отныне она изо всех сил старалась больше с Диавалем не встречаться вовсе.              Несколько месяцев план работал хорошо, даже слишком. Хотя мать с крохотной, растущим по часам малышкой навещали они оба, за долгое время она не приметила ворона ни разу — ни даже удаляющейся тени или отскакивающего от стен хриплого голоса. Если Аврора что-то и заподозрила, то напрямую ничего не потребовала объяснить. Судя по обрывкам её фраз, у Диаваля была какая-то убедительная отговорка такой тактики. Может, они оба безмолвно старались над этим расписанием, появляясь лишь по очереди, как клетки на шахматной доске.              Несколько месяцев план работал хорошо, хоть ей и казалось, что она была глиняной фигуркой, что медленно засыхает и превращается в песок от мыслей, что вгоняли её голову в ступор. Было ли это не то время? Сделай Диаваль свой рискованный шаг хотя бы чуточку позже, вышло ли бы всё иначе? Отправься он с ней на остров все эти месяцы назад? Или останься она на Топких Болотах? Сделает ли она что-нибудь, если он попробует снова, если возьмёт ещё одну попытку, даст ещё один шанс? Что, если, наоборот, он притворится, будто не случилось ничего важного? Что, если для него и не случилось ничего важного? Что, если он охладеет совсем, сделается ей чужим? Что, если бы всего этого совсем не случилось, если бы он ничего не сказал? Если бы между ними не было двадцати лет дружбы, давшей этому произойти?              Какой бы Малефисента ни была колдуньей, не было злодея коварнее природы, подарившей ей глаза, которыми она теперь видела всё то, что проплывало мимо её мнимого корабля — всё, что могло случиться. Видеть ей мешали только набегающие волны и приливы: дела на острове, бесконечные заботы, от которых ей только хотелось отделаться настолько, что даже далёкая бескрылая скучная тихая жизнь в древесных чащах, пожалуй, была неплохим воспоминанием. Кто бы мог подумать, что об этом ей когда-то останется ностальгировать — о временах, когда она хотя бы знала, что делает.              Несколько месяцев план работал хорошо: короткие отлёты к Авроре и Мэрейд. Крохотная малышка с тёмными волосами и огромными светлыми глазами, поразительно любознательная. Вечно что-то в руке или во рту: рукава платьиц, носы игрушек, деревянные игрушки и чёрные перья. Опасная штука — пришлось однажды усердно отнимать. Хвостовые. Яблоко от яблони недалеко упало. Малефисента больше не могла жалеть Диаваля ни за что другое, потому жалела за это.              И остров. То удручающе безжизненный, то назойливый до кипятящейся крови.              Несколько месяцев план работал хорошо, а потом наступил холодный слякотный морозный бесснежный ноябрь.              В ноябре у Мэрейд намечались именины.              К этому знаменательному дню Малефисента вовсе превратилась в борца с тенью — она готовилась к удару с любой стороны и оттого разбрасывалась кулаками в пустоту. И хоть она пыталась успокоить себя: что случилось, то уже случилось, а что только собиралось случиться, было уже на своём пути, — всё было бесполезно. Она не хотела видеть Диаваля. Она очень хотела его увидеть, но не хотела с ним встречаться. Она хотела встретиться с ним и ни слова ему не сказать. Она хотела сказать всё, что было у неё на уме.              В итоге она всё-таки отправилась к месту назначения с утренней зарёй, а к полудню оказалось, что Диаваль был даже не самой большой проблемой.              Как и всегда, главной проблемой были люди.              В отличие от рождения ребёнка, именины малышки Мэрейд её достопочтенные родители решили провести вдали от замков и прислуги, в домике, где когда-то жили три добродушные глупые пикси и их златовласая подрастающая племянница. Аврора давно собиралась навестить старый охотничий домик и собиралась даже забрать некоторые детские вещи и сентиментальную мелочь в подарок своей крохе. Поэтому вместо торжественного празднования тезоименитства должно было пройти скромное собрание самых близких.              Должно было.              Вместо этого к лачуге, и раньше едва вмещавшей в себя четверых, собрались все Топкие Болота, половина Персефореста и почти столько же зевак из Альстеда.              Уже приземляясь перед всем этим орущим церемониалом, Малефисента догадывалась, что надолго её не хватит. Особенно когда, стоило ей хлопнуть крыльями, как от толпы отсоединился особенно разношёрстный кусок и устремился на всех ногах к ней. А потом…              Если бы, когда Малефисента проходила мимо вопящих крестьян с вилами в сторону альстедского замка больше года назад, ей сказали, что когда-нибудь эти же крестьяне попросят её эти вилы подписать… Она не знала, как отреагировала бы. Она и не знала, как реагировать прямо сейчас. В качестве инструмента знаменитой подписи — как будто она у Малефисенты была — ей чуть не всучили в ладонь маленький металлический клинок, от которого та успела разве что вовремя увернуться. Когда же на горизонте показался кто-то пыхтящий, несущий в руках прялку…              Внутри было ни разу не лучше. Кто-то из неоценённых гениев Персефореста запевал поздравительные песни, от которых кусок в горло не лез, под ногами вечно мешалась болотная мелюзга, и Малефисента едва протискивалась, даже прижав к себе крылья. Кроме волшебных существ на празднество пришла верная служанка Авроры, разодетый шут и несколько вездесущих стражников — несмотря на суровые тупые лица, они, тем не менее, пропускали внутрь решительно незнакомых ей людей. Большую часть мебели вынесли наружу с другой стороны дома — остался только огромный стол, заставленный яствами, приставленный к дальней стене. И даже так всем едва хватало места.              Она отыскала Аврору. Та держала на руках свою дочурку — больше заводную игрушку, нежели человека: она вечно вертелась, махала руками, роняла на пол тряпичную куклу и клянчила обратно. Хоть это и было бы умилительно при любых других обстоятельствах, сейчас это только прибавляло шума к и без того неугасимому гулу. Аврора, будучи Авророй, улыбалась до ушей, поприветствовала её поцелуем в щёку.              — О, здравствуй! Как я рада тебя видеть! Извини, не могу обнять, — засмеялась она, поддерживая Мэрейд руками. — Чуть-чуть больше гостей, чем мы ожидали, не правда ли? — улыбнулась она, оглядываясь вокруг, и всё же Малефисента приметила нервный изгиб её бровей. — Может быть, оно и хорошо, что мы привели нескольких кухарок с собой — всем нужно будет хорошо поесть. Кстати, ты должна отведать кушанья, они… Мэрейд, ну же, — нахмурилась она, когда та снова распрощалась со своей игрушкой, только чтобы воспылать любовью снова. — Они прямо сейчас должны закончить с праздничным пирогом, он с грушами, как раз ваш с папой любимый! Надо будет сказать им, что нам нужно больше… Мэрейд!              Малефисента поглядела за её спину в дальнюю комнату, где пыхтела пара стряпух, корпела над печью, окутанная паром и жаром — и на их фоне заметила стоящую боком к ней чёрную фигуру.              Разумеется, именно в этот момент ему надо было повернуть голову в её сторону.              У Диаваля подпрыгнули брови.              Проклятье.              — Лучше я её подержу, пока ты проверишь, — подписала себе приговор Малефисента и через мгновение получила на руки вопящего бессердечно разлучённого с матерью ребёнка. — Только не в моё ухо, пожалуйста.              Но с ребёнком не могло быть никаких соглашений — она вновь уронила игрушку, и Малефисента магией подняла её обратно и оттряхнула от пыли. К тому же, так фея осталась опасно открытой для любого желающего поглазеть с другой стороны дома — например, кое-кто пытался прямо сейчас — и она, ведомая зажжёнными щеками и ослабшими ногами, ушла в сторону настолько, насколько позволяло крошечное пространство хижины. Там спихнули с пьедестала певца народа, и его сменил шут. Сразу выяснилось предназначение последнего — принцесса в её руках чуть ли не выпрыгнула из хватки от счастья. Тут же у её ног оказалась ещё абсолютно неизвестно откуда взявшаяся гурьба человеческих детишек, разодетых кто в парчу, кто в тряпье, и остановилась с разинутыми ртами. Малефисента так и застряла, как поражённое молнией дерево среди травы, разве что эта трава ещё пела и танцевала под самую чудовищную музыку человечества.              Принцесса Мэрейд, разумеется, присоединилась к хору. Даже плотная повязка поверх ушей фею не спасала. К тому же, захваченная ликованием, она вновь выронила куклу — Малефисента даже не заметила, пока кто-то не потянул её за подол платья и не протянул пухлую ручонку вверх. Малефисента чуть присела, чтобы забрать игрушку — а когда поднялась, за ней уже стоял человек.              — Та самая Малефисента! — сказал ей мужчина, которого она не видела никогда в жизни. Он подтолкнул за плечо какого-то разодетого розового мальчика. — Можете обратить моего сына во что-нибудь?              — Что?..              — Преврати меня!              — Я не превращаю… детей, — нашлась Малефисента. — И не делаю это по чужой указке…              — Малефисента! — прожужжало прямо под её ухом. Она успела только поднять взгляд — над её головой порхала Фислтвит. — Малефисента, тебя ищет король Джон…              — Мам! — раздалось по другую сторону. — Извини, что отвлекаю, но ты не могла бы последить за кухней, умоляю тебя? Пора покормить Мэрейд, мне нужно будет подняться наверх. Пожалуйста! — поджала та губы, и Малефисента бережно передала ребёнка матери. У неё по-прежнему гудело в ушах.              Удивительно, но даже после этого та парочка не исчезла.              — В любое животное! — заверил отец. — Мой сын просто Ваш обожатель!              — Обожатель? А вам хоть разрешается?              — Преврати меня!              — Я повинуюсь только королеве, — бросила Малефисента и двинулась к кухне, кладя в карман оставленную игрушку, минуя расступающихся детей, шута, порхающих свистящих пикси, минуя шум снаружи и музыку внутри, минуя служанку, торопящуюся вслед за Авророй и отбегающую от неё — кого-то, кто решительно не уступил ей проход до последнего и врезался в плечо, и… — Смотри, куда идё-!.. — и оказался Диавалем, что ошарашено смотрел ей вслед.              Она правильно сделала, что тут же отвернулась и ускорила шаг.              На кухне всё пребывало в своём, особенном хаосе. Две женщины, оставленные на должность кухарок, едва ли справлялись в одиночку, а Малефисента слишком мало смыслила в готовке, чтобы знать точно, какое заклинание использовать. Что-то пахло подозрительно горько.              — Мы можем помочь! — прощебетала Фислтвит над её головой.              — Дорогая, не стоит! — вмешалась Нотграсс. — Ты ведь помнишь, что случилось в тот раз, когда мы готовили торт на день шестнадцатилетия Авроры…              — Это только потому, что готовила Флитл! — пискнула та, но умолкла, стоило упомянуть Флитл. Проклятье. Они все ещё не привыкли.               Раздражённая до кончиков пальцев, Малефисента следила за движениями рук кухарок, за тем, как одна мяла в руках тесто, а другая нарезала сыр. Она всё ещё чувствовала запах.              — Кстати, Малефисента, тебя ищет коро…              — Я вижу, вы ничем не заняты — вы можете обернуть его прямо сейчас! — раздалось за её спиной. Она чуть не ударила мужчину крылом — хватало бы места, может, и ударила бы.              — Преврати меня! — крикнул мальчик, дожёвывая что-то. Малефисента нагнулась пониже к его щекастому лицу.              — Я превращаю, только когда злюсь, — прошипела она. — Ты ведь не хочешь меня разозлить, не правда ли?              — Хочу!              Его каприз смешался с поражённым криком и вздохом одной из поварих — через секунду она дрожащими испачканными мукой руками вытянула из-под печи то, что, наверное, минут пять назад было пирогом. Небеса…              — Дайте сюда! — рявкнула Малефисента, пытаясь забрать у этих нерадивых женщин противень, но вдруг почувствовала не только обычный, но и волшебный жар на руках, и приказ сменился: — Поставьте сюда!              Те послушно оставили тарелку на столе перед ней, и тогда на секунду она осталась наедине с подгорелым шедевром. Всего на секунду.              — Неужели я Вас нашёл! — раздалось по её плечо — и совсем рядом материализовался король Джон. — Рад встрече. Знаете, я как раз хотел… о Господи! — воскликнул он, глядя на кулинарное искусство перед ним.              — Мы хотели помочь! — пискнула Фислтвит.              — Помочь?! — выдохнул король. — Вы же всё испортили! Я, конечно, всё понимаю, вы дикие лесные создания, но всё же-              — Эй! Помнится, вы обещали моему сыну превращение!              — Преврати меня!              — Ладно, ладно, это неважно. На самом деле я давно хотел узнать… Понимаете, прошло почти два года, и…              — Мы спасём пирог!              — …и я хотел узнать, нет ли случайно в Ваших планах превратить мою жену…              — Преврати меня!              — …обратно в человека?              — Не трогай, Фислтвит!              — Эм, отец, ты случаем не видел Аврору?              — Она наверху, Ваше Высочество! Нотграсс, мы должны-              — Видите ли, я всё понимаю, она совершила… действительно неприятный… поступок…              — Что она делает наверху?              — Преврати меня!              — …и нам не хотелось обращаться с этим к Ликспиттлу за Вашей спиной, тем более, что…              — Это всего лишь одно заклинание, что может случиться?              — …это Вам ведь ничего не стоит, всего лишь одно превращение…              — Преврати меня!              — Что происходит?              — Всего лишь одно заклинание!              — Преврати меня!              — Всего лишь одно превращение!              — Преврати меня!              — Всего лишь…              — Преврати меня! Преврати меня! Преврати меня-              — Довольно!!!              Она едва ли узнала свой собственный голос. Как в грозу, по комнате сначала пронеслась молния, зелёное шквальное сияние, а затем уже прогремел гром, рождённый из её горла. С ним смешался шквал звуков: чьи-то изумлённые вздохи и вскрики, лязг повалившегося на пол противня, какой-то пронзительный нечеловеческий визг.              А потом всё стало тихо, как после падения в глубокую воду. Даже гудение в ушах пропало. Секунду всё и было так: изумлённые лица людей, настороженные волшебные создания — а после под её ногами раздалось поросячье хрюканье.              Отец с застывшей на лице улыбкой уставился на своего изменившегося ребёнка, дети собрались гурьбой в одном месте, новоиспечённый поросёнок закрутился на месте, задевая упавшее на пол противень с пирогом. Где-то за их спинами на арку между комнатами с ленивой улыбкой облокачивался шут.              Шут. Вот, в кого она превратилась. То, что было водружено ей на голову, как корона, стало шутовским колпаком.              — Ты в порядке?              Он знала, чей это был голос. Это был последний, кого она хотела услышать.              С нескрываемым презрением она поглядела на поросёнка, на его отца, на всех присутствующих. Хлопнула себя по бокам. Поделом. Поделом им всем.              Вперёд, вперёд — она двинулась к заднему выходу, мимо расступающейся толпы и осыпанных мукой кухарок, наружу. Перед нею с треском распахнулась дверь — и с таким же треском захлопнулась.              Она вышла в холодный ноябрьский день, в компанию выставленной наружу мебели — поодаль раздался и тут же прекратился шум, зашевелилось какое-то тёмное пятно и исчезло за стеной. Кто-то из испуганных убегающих людишек. Неважно. Ей нужна была передышка. Очень длинная передышка, прежде чем…              Заскрипела дверь. Проклятье.              — Невероятно.              Хвала небесам, это был Диаваль. Всё-таки он… Неприязнь сменилась облегчением.              — Определённо! — обернулась она, оскаливаясь. — Это полоумное людское отребье-              — Я имел в виду тебя.              Разумеется, расслабиться хоть на мгновение было ошибкой.              — Так это моя вина? — прошипела фея.              — Ты так и хотела провести этот день?..              — Я никак не хотела проводить этот день…              — …Превращая детей в свиней? Ты хоть собираешься превращать его обратно?              — Нет! — ухмыльнулась Малефисента, вставая прямее, чувствуя, как даже осенний холод не остужает крови, не унимает шума в ушах. — Я никого не буду превращать обратно! Одноразовое предложение!              — О, так это так теперь работает?! — крикнул вдруг Диаваль — она даже обернулась. — Охотно верю! Спасибо большое! — шикнул он, разводя руками — глаза его горели. Он отошёл к выдвинутому наружу сундуку. — С каких это пор ты делаешь подлости нарочно всем подряд?              — С тех пор, как я родилась! Или ты забыл, с кем разговариваешь?              — Я бы мог уже успеть забыть, если честно! — буркнул он, глядя настойчиво — и только секунду спустя опустил голову. Поводил носком туфель по сундуку. — В чём твоя проблема, чёрт возьми? Почему нельзя просто провести время со всеми?              — В чём моя проблема? — оскалилась фея. — За исключением того, что меня тянут во все стороны весь день?              — Что ж, может… — он осёкся. — Может, это действительно не то, к чему ты привыкла, но это не так уж и…              — О нет, я прекрасно привыкла к этому! Я только так и живу! — крикнула Малефисента. Ей почти нравилось быть правой. Диаваль поднял голову. — Но разве тебе это объяснишь? — повела она плечами — вскинула к нему руку: — Ты ведь всегда этого и хотел — чтобы все жили долго и счастливо, не так ли? Чтобы все могли использовать меня, как заблагорассудится!              — Конечно, я именно этого всегда и хотел, — засмеялся ворон без радости. — Спал и видел.              — В чём моя проблема? — повторила Малефисента, щетинясь, глядя перед собой, на далёкую чёрную полосу деревьев Топких Болот. Куда они должны были вернуться уже почти год назад. И тем не менее. — Всё, чего я хочу, — это чтобы всё стало так, как было прежде, — выдавила она. В ней вновь что-то закипало. — Когда я ещё не стала марионеткой в руках любого, кто меня отыщет! Когда я могла спокойно делать что я хочу когда я хочу где я хочу! А не вечно нагружать себя мыслями о том, что кто-то подумает, или почувствует, или что будет значить для других каждый мой шаг! Или что я делаю не так! Когда мною не управляли люди, когда на меня не влияли эльфы, когда мне не приказывали мои бывшие слуги! Всё, чего я хочу, — это чтобы меня оставили в покое!              Диаваль дёрнулся с места.              — Тебя все и так уже оставили в покое! — воскликнул он, хмурясь, делая шаг вперёд. — Тебя оставили в покое почти на два года!              — Ты не понимаешь, о чём говоришь.              — Не понимаю?              — И ты не имеешь права говорить так со мной.              — Да? Не имею права? Не имею? — голос Диаваля подпрыгнул, будто он подавился воздухом. — Имею ли я хоть право с тобой разговаривать, интересно? — ухмыльнулся он. Покачал головой: — Не имею пра… Зато ты имеешь право на всё, что угодно! Как бы тебя ни тянули во все стороны! — он сделал шаг вперёд. — Ты можешь навещать свою беременную дочь только, когда тебе самой вздумается, можешь оставить собственную страну без Стражницы! Можешь оставить меня без крыльев на целый год, оставить меня человеком! — он сделал шаг вперёд — она шагнула назад. Он шагнул назад тоже. Поджал губы. Она отвернулась. — Можешь избегать меня всё это время, ни сказать мне ни единого слова за весь год! Что собираешься делать сейчас, притворяться, что мы вообще не знакомы?              — Да лучше бы мы и не были знакомы! — выпалила она, оборачиваясь, вскидывая руки. — Лучше бы я не знала всех вас! Всех вас!              Диаваль замер на месте и выдохнул. Прекрасно. Конец этого скверного танца. Шах и мат.              — …Ты несерьёзно, — сказал он только своим нормальным, разве что особенно хриплым голосом. Малефисента улыбнулась.              — О, я абсолютно серьёзно.              Диаваль остался стоять. Взгляд его побегал по её лицу (Ха! Как обычно. Как в давние времена), но он нахмурился и отвёл глаза.              — Как пожелаешь, — бросил он — а затем развернулся и зашёл обратно.              Наконец-то. Теперь всё точно окончилось. Остались только Малефисента и долгожданная тишина. Холодное свежее безмолвие настигающей зимы для самовоспламеняющейся птицы. Она вдохнула глубже и выдохнула облако пара. Это не помогло. Она всё ещё злилась. Она больше не могла видеть эту треклятую разваливающуюся лачугу.              Одно мгновение — и фея взмыла в воздух. Дальше, дальше, прочь отсюда, ввысь.              Целый час её холодили осенние тёмные тучи — ещё немного, и её нос, пальцы и крылья заледенели бы совсем. Тогда она опустилась на землю посреди Топей и отправилась на пешую прогулку. Небо было словно железным — неприятный блестящий серебряный цвет надвигающейся грозы — она уже ощущала, как холодный воздух опускается на землю. Но как бы ни замёрзла она снаружи, внутри всё по-прежнему клокотало и дымилось, как в котле с заваривающимся зельем. Выходило же у некоторых выдавливать из неё все возможные чувства!              Она пнула камень перед собой, глядя, как он отлетает на шаг — и через секунду вновь оказывается перед её ногами. Она пнула снова.              Если этот пернатый болван ожидал, что из неё выйдет примерная добрая пикси, то у неё были для него новости. Чёрт возьми! Небывалая наглость! Без пяти минут свободен, а уже решил, будто это она сделалась его слугой! Она была Тёмным Эльфом, Фениксом, в конце концов! И она не собиралась извиняться за то, что вела себя соответственно!              Камень вновь лежал перед нею, бездушный и твёрдый. Она подняла его и забросила подальше, не целясь.              Кто-то вскрикнул.