tempus edax rerum

      Она горела.              Вокруг неё суетился ветер — тысячи крохотных крупиц, отдаляясь и приближаясь, взмывали вверх — она сама взмывала вверх — она будто сама и была этими частицами. Вокруг ничего не было, а потом вдруг всё появилось.              Малефисента распахнула глаза и хлопнула крыльями — и тогда уже горела не она.              Горело всё вокруг неё.              С самых кончиков огромных чёрных крыльев — огонь побежал к тому, что она ими ударила.              Оно разнеслось вдребезги.              Она махнула ещё и ещё, поднимая крик — птичий крик.              С ним вырвалась из неё вся сила, гром сотен барабанов, рассекающая небо молния, извергающееся жерло вулкана. По венам её заструился жидкий огонь, и она продолжала бить крыльями и хвостом, заливаться боевым кличем, превратившимся в смех.              Небывалая лёгкость. Жизнь, расцветающая после смерти. Любовь! Любовь! Любовь!              Она осознала, где находится — в воздухе, холодном и свежем, где-то в лесу. Под нею распласталась поляна — снег совсем растаял, обнажил землю. Поляна — и то, что осталось от мастерской.              И всё горело.              Горели развалившиеся тёмные шкафы, дымящиеся корешки книг, горела бумага и травы. Огонь облизывал осколки разбитых банок, металлические инструменты. Горела кожа и перья. Горели цветы.              Наперстянку объял огонь.              Горел свиток на развалившемся столе — с её недописанным именем.              Жизнь курсировала по венам, как пламя. Как Диавалю когда-то давно, огонь подарил ей свободу.              Малефисента вернулась в своё тело — отчего-то она остерегалась чужого внимания, даже сама не поняла, почему. Мысли только начинали складываться в голове — прошла целая вечность без единой мысли, без единого чувства. Поэтому пока что она довольствовалась лишь ощущениями. Потрескивало горящее дерево, пахло дымом. Вокруг резвились жёлтые, оранжевые, красные языки пламени, пожирая всё, что осталось от наследия Ликспиттла. Но даже вблизи она нигде не могла разглядеть его самого. Словно провалился сквозь землю. Успел ли он спрятаться? Он не мог далеко уйти.              Она щёлкнула пальцами — приказала огню погаснуть, дыму рассеяться. Щёлкнула пальцами снова — и обугленное погибшее ничтожество, оставшееся от мастерской, собралось в кучу и медленно развеялось в воздухе. Она щёлкнула пальцами в третий раз — и приказала магии, где бы она его ни отыскала, обратить Ликспиттла в муху. Безобидную, безмозглую — но летающую. То, чего он заслужил.              Уж не остался ли карлик там, в том другом времени, в другом мире? Существовало ли оно до сих пор, то измерение, текло ли там дальше время? А может, навсегда рассыпалось на кусочки вместе с ней, как долгий сон, с уничтожением контракта? Она не была уверена, какой из этих вариантов предпочла бы, но подозревала, что правды уже никогда не узнает.              На секунду показалось, что она и вправду просто очень долго спала — что всё было лишь сном, кошмаром — но слишком многое говорило об обратном. В конце концов, в таком случае не появился бы Феникс.              А значит, всё это действительно случилось.              Она возродилась, спасённая Поцелуем Истинной Любви. Она умерла, потому что её время закончилось после битвы в замке. Она отправилась в замок, чтобы обменять свою жизнь на свободу других. Их заключили под замок, потому что она испортила план — она прилетела, чтобы уговорить Диаваля поцеловать её. Убедить в том, что он в самом деле знал её когда-то.              Он не знал её, потому что она попросила Ликспиттла избавить её от её прошлой жизни. Она попросила об этом, потому что… потому что… она злилась на всех, она злилась на Диаваля.              Она злилась на Диаваля, потому что они поссорились на празднике.              Да. Точно. Праздник!              Она поссорилась с Диавалем!              Ликспиттл не соврал: с её исчезновения ни прошло и секунды — а значит, пару часов назад она разгромила праздник своей дочери, наговорила Диавалю гадостей — и с тех пор никого не видела.              Чёрт.              Ей придётся вернуться. Ей придётся извиняться. Ей придётся всё объяснить. Последние два дня настоящая жизнь была запретным, украденным, желанным плодом — отчаянное воображение мучило её всем тем, что она сделала бы, если бы вернулась и помирилась с Диавалем. Но теперь мечта сбылась — и ей предстоял разговор, который она понятия не имела, как вести. Мысли не собирались в кучу. Чувства окатывали, как кипящая вода.              Она жива! Она выжила. Она выбралась из вечного мрака.              Одно воспоминание пошатнуло её. Удивительно, как же удивительно, что в этом мире прошло всего лишь мгновение. Кажется, она провела в том месте вечность — вечность и ещё один день. Она ужасно замёрзла.              Но теперь над её головой светило солнце, а сердце снова билось, и ей было тепло — и от солнца, и от огня Феникса, бурлящего внутри.              Да. Вот, что она сделает. Она немного постоит здесь, почувствует солнце, подышит воздухом — и тогда вернётся. И может быть, ей даже будет, что сказать.              Медленно она подняла руки — скатилась, ссыпалась, стекла пыльца. Она покрыла сожжённую поляну одеялом, как искрящийся снег, и осела, возвращая траве прежний вид. Малефисента исцелила кору деревьев, которой тоже досталось от её перерождения. И это её успокоило. Даже возвращённая с того света, она всё ещё умела лечить деревья. Она умела восстанавливать. Умела исправлять свои ошибки. Это было хорошо.              Примерно тогда же Малефисента заметила свой изменившийся облик. Это было почти забавно — то, как волшебство Феникса оба раза сочло её внешний вид негожим для такого важного события, как восстание из пепла. Видимо, оно также забыло, что на улице стоял ноябрь — выбрало не какой-нибудь пышный хуппеланд, отделанный мехом и широкими рукавами, спадающими на землю, а тонкий переливающийся на солнце облегающий бархат. Но зато платье не было пышным или тяжёлым, что, она предполагала, облегчит полёт. И запрятанное в складках сокровище осталось на месте.              Это была не последняя злая шутка Феникса — он также оставил её волосы распущенными. Она отвыкла от этого, не знала, шла ли ей до сих пор эта причёска. Почему-то она нравилась буквально всем, кроме неё самой, особенно Диавалю. Когда Аврора была ещё гостьей на Болотах, она вечно просила её снять повязку, чтобы заплести ей косы. А Диаваль, будучи Диавалем, поддакивал этому глупому мероприятию.              Аврора. Диаваль. Ей надо вернуться.              Она не видела их целую вечность.              Летать в платье действительно было легко, даже с безумной скоростью, которую она набрала. Лететь напрямую, правда, не хватило духу — высоко в небе она обогнула дом и приземлилась неподалёку от него.              К великому облегчению, вокруг лачуги больше не околачивалось полчище зевак — снаружи не осталось вообще никого. Может быть, прошло достаточно времени, может, их напугало её светопреставление, а может, именно его они и ждали, а теперь довольные разошлись по домам, прижимая к груди расписанные вилы. Малефисента решила войти с главного входа.              Внутри народа тоже поубавилось. Ушли все дети, исчез король Джон с треклятой разодетой свитой, воинами и шутами. Не сошли, правда, со своего боевого поста кухарки, под лестницей сидел удручённый мужчина с поросёнком на коленях, а по лестнице спускалась…              — Аврора…              Солнце било ей в спину, когда фея зашагала вперёд. Её дочь чуть улыбнулась — и неожиданно для себя угодила в объятия.              — Мама, ты вернулась!              Да, она вернулась! Небеса, она каким-то образом вернулась.              Малефисента обвила руки вокруг её шеи, стараясь, несмотря на переполняющую её нежность, не прижимать девушку слишком сильно, потому что та по-прежнему держала на руках ребёнка. Мэрейд как раз рассмеялась и потянулась рукой к украшениям на её платье. Малефисента отстранилась, чтобы вглядеться в светлое румяное личико.              — Ах, здравствуй, моя жемчужинка! — взяла она её за ладонь — та крепко сжала палец вместо приветствия. Она вырвалась из цепкой хватки, чтобы достать из-под складок платья желтоволосую куклу. Мэрейд просияла. — Я не могла надолго покинуть тебя и заставить переживать за своего друга… — покачала серьёзно головой Малефисента.              — Хах, а мы обшарили весь дом! Я даже заставила Филиппа искать наверху… — закатила Аврора глаза. Принц отозвался из угла рядом с кухарками, отвлечённый от своей тарелки стью — Аврора демонстративно помахала куклой в руке Мэрейд. Тот прыснул, поднялся и зашагал к ним, поприветствовал Малефисенту, взял Мэрейд с рук Авроры и вместе с ней вернулся к трапезе. Улыбка Авроры чуть погасла. — Мама, ты в порядке?              — Да.              По сравнению с часом назад — в порядке. По сравнению с годом назад — определённо. Огонь Феникса бурлил в ней, неугомонный. Наверняка в скором времени он уляжется и ещё не раз успеет покинуть её, оставить в холодных водах, но теперь, когда она увереннее стояла на ногах, страх покинул её. Как это выразить словами, она понятия не имела — как и не знала, об этом ли вообще её спрашивают — поэтому к своему лаконичному ответу добавила только кивок и улыбку. Аврора просияла в ответ, плечи её чуть расслабились.              — Малефисента! — пропищала вдруг у самого уха подлетевшая Фислвит. — Сейчас…              — Мой сын! — перебили её предупреждение. Малефисента чуть не сшибла мужчину крылом. — Мой сын всё ещё поросёнок! — крикнул он. Лицо его настораживающее блестело, вызывало сочувствие и по цвету напоминало спелое яблоко.              — Ох, матушка, они ждали тебя здесь всё это время, — нахмурилась королева. — Ты ведь обернёшь его?              Малефисента не нашла в себе достаточно язвительности. Щелчок пальцами обернул подбегающую свинку в пухлого высокого мальчика. Судя по его глазам, превращение не расстроило его и вполовину так же сильно, как отца. Мужчина неохотно поклонился на прощанье и ей, и Авроре, и Филиппу, сам мальчуган широко улыбнулся и поспешил за ним к выходу.              — Если встретите короля Джона, передайте ему, что на его жену моя милость не распространяется! — крикнула им вслед Малефисента — затем вновь украдкой проследила за Филиппом. Она никогда не интересовалась тем, как принц относится к превращению своей матери в парнокопытное животное, но, судя по тому, как тот лишь на секунду, не меняя выражения лица, посмотрел им вслед, а затем вернулся к дочери, новость не трогала его так сильно, как могла бы. Люди — престранные существа, подумалось ей. Королева Ингрид, должно быть, совсем не любила своего ребёнка. Малефисента этого не понимала — наверное, хорошо, что больше не понимала. Она взглянула на свою дочь — уже такую взрослую, такую умную, такую сильную, а всё ещё по-детски радостно розовощёкую. Волосы её по-прежнему блестели ярче золота, глаза искрились голубизной речной воды, прохладной и журчащей, и вся она была будто весна, ставший человеком солнечный свет, и она так скучала по ней всё это время… — Аврора!..              Она обняла её снова — теперь уже крепче, и прижала к себе изо всех сил. Аврора ответила взаимностью.              — Я рада, что ты успела заскучать по мне. Я тоже очень соскучилась. Не переживай из-за того, что случилось, — сказала она вдруг, предвосхищая мысли Малефисенты, только повисшие тучей над её головой, — я не злюсь на тебя! Честное слово. Я лишь боялась, что ты не вернёшься, — поникла она, и сердце Малефисенты сжалось.              Да. Какое-то время назад и она была в этом уверена. Но она вернулась. Поцелуй Истинной Любви. Диаваль поцеловал её…              Точно. Вот, чего ей не хватало в этой комнате. Кого ей не хватало в этом месте.              — Аврора, — проронила она нарочито спокойно, смиряя неприятную подступающую горечь. — Где Диаваль?              Королева отходила к кухаркам, задумчиво глядя на печь.              — Ах, он, наверное, всё ещё во дворе, — вздохнула она сокрушённо, указывая на чёрный выход. — Он вышел полчаса назад. Я уже упрашивала его вернуться внутрь, но, видимо, он решительно настроен слечь с чахоткой.              В голосе её была плохо прикрытая досада, и Малефисента молчаливо вообразила, случалось ли такое прежде. Что… что Диаваль делал в тот день, когда она улетела год назад? Через две недели, в её день рождения? В свой день рождения — чуть меньше двух месяцев назад, на котором её не было? Всё то время, что они не виделись? И сегодня, после её побега?              Пока она тайком выбиралась из дома на задний двор через парадный вход, избегая взглядов, огибая здание, чувство это возросло стократно, до нервной пульсации в висках. Да, она вернулась в реальный мир, там, где с ними обоими всё было в порядке. Только вот она наговорила ему последних гадостей. Для неё с тех пор прошло почти три дня, но для него — лишь пара часов. Наверняка он…               Он сидел. Спиной к ней, на одном из выставленных наружу шкафов, между жёлобом, тянущимся к мельнице, вдоль которого она шла, и старым сундуком. Он держал что-то в руках перед собой — она видела только его спину и затылок.              Малефисента приблизилась, и он дёрнул головой. Брови его подпрыгнули, и он поглядел на неё, потом на лес перед собой, в сторону которого она улетела, а потом за спину, откуда она пришла, и снова на неё — вверх и вниз, по её изменившемуся наряду, по волосам. Но затем взгляд его смягчился, расслабился, как будто это его в общем-то не так уж и интересовало.              Это повергло её в ступор. Но ей следовало этого ожидать. Он имел право притворяться — или не притворяться — будто её присутствие никак к нему не относится.              Только вот Малефисента не могла этого вынести.              Тихо она подошла к нему со стороны, демонстративно посмотрела на оставшееся место по его правую сторону. Он чуть подвинулся влево. Она села рядом. Он по-прежнему ничего не сказал — только отхлебнул из своей чаши, которую, оказывается, и держал. От неё приятно пахло. Малефисента фыркнула:              — Мелисса? С каких пор у тебя такая привычка? — усмехнулась она — и Диаваль поглядел на неё смятённо. — Я раньше не видела, чтобы ты такое пил, — пояснила она.              Диаваль повёл бровью.              — Ну, ты давно меня не видела, — заметил он.              — Да, — отрезала фея безнадёжно и посмотрела туда же, куда и он — вперёд. Так они и остались сидеть, пока всё внутри Малефисенты нещадно тряслось, пытаясь угадать интонацию, с которой Диаваль произнёс свои слова, и придумать что-нибудь, хоть что-нибудь, что она могла ему сказать, чтобы начать какой-никакой разговор.              — Ты изменилась, — вызволил её в итоге Диаваль целыми минутами позже. Она снова не совсем поняла, был ли это вопрос, или упрёк, или просто констатация факта, как и то, о чём именно он вообще говорил, поэтому скривила губы и выдавила из себя смешливое:              — Волосы отросли, да, — но взгляд Диаваля ясно сказал о том, что с юмором у неё всё тоже было туго. Справедливости ради, он оглядел её волосы, фыркнул и отвёл взгляд, качая головой. И снова оставил их в тяжёлой тишине. Она была всё так же беспомощна в светской беседе. Стоило ли пытаться соблюсти её, эту светскую беседу? Или лучше просто сказать всё начистоту? Но что — «всё»? С чего начать? Станет ли он слушать? Для него она по-прежнему жалела, что знала его. — Зато ты почти не изменился, — заметила она тихо. Он выглядел почти так же, как в последнюю их встречу — красивый замшевый дублет, чуть отросшие волосы.              — А что во мне должно было измениться? — она пожала плечами.              — Мне казалось, ты отрастишь бородку.              Каким-то чудом это его позабавило, хотя бы капельку — об этом проболтался ей приподнятый уголок его губ.              — Зачем мне это?              — Назло мне, конечно же, — улыбнулась Малефисента. — Раз уж меня здесь нет, чтобы осуждать тебя за это.              И так же по волшебству, как появилось, его оживление пропало. Он почти ощетинился.              — Разумеется, госпожа, — бросил он хрипло, отпивая остаток своей чаши. — Я же обычно этим и занимаюсь. Слуги так обычно и делают — действуют против желания своих господ. Назло.              Она впилась взглядом в его рассерженное лицо. Цепкими лапами ноябрьский холод подкрадывался к её горлу. Он не мог по-прежнему считать себя… Не мог…              — Ты же знаешь, что ты не мой слуга. Ты давно свободен, — проговорила она вымученно — пока в голове не раздалось насмешливое «поэтому ты оставила его без крыльев?». — Даже несмотря на-              — Разве? — сощурился ворон. — Боюсь, года и одного дня ещё не прошло. Тебе нужно было выждать ещё месяцок, — хмыкнул он, не глядя на неё, чуть покачиваясь. — Если, конечно, в нашем предыдущем разговоре моя госпожа не вручила мне мешок с шерстью — но, как я теперь понимаю, так и было…              Не рассерженное. Его лицо. Оно было не рассерженное — поняла она теперь — не обиженное. Печальное, только печальное.              Она сказала, что лучше бы они не были знакомы.              — Нет, это не было… — она поднялась с места — ты не серьёзно — о, я абсолютно серьёзно — и замерла перед его сидящей фигурой. — Диаваль… — ей отчаянно хотелось взять его за руку, заставить его не просто глядеть настороженно, удивлённо её резким движением, но и понять её, каким-то образом увидеть всё её глазами. — Я знаю, мои слова ранили тебя, — подбирала она слова, как улетающие из рук карты, взмывающие в воздух осенние листья, — и мы целую вечность избегали друг друга…              — Мы не избегали друг друга. Ты избегала меня. Я искал встречи с тобой несколько месяцев, — оборвал её Диаваль, и стыд встал комком в её горле. Чёрт возьми. Ей казалось, они оба… они ни разу не… Диаваль дёрнул головой: — Это неважно. Я перестал через некоторое время. Не знаю, почему я упомянул об этом, забудь, — пробормотал он, поджав губы, отставляя чашу. Глубоко вздохнул. — Послушай… Я рад тебя видеть. Я беспокоился за тебя. Но ты, — его тяжёлый взгляд скатился по подолу её платья, — выглядишь так же прекрасно, как прежде. Это хорошо… В нашу прошлую встречу… — он сузил глаза, — Я всё понял совсем неправильно, и мой поступок был неприемлем. Это не было моим намерением. Этого больше никогда не повторится. Тебе не нужно будет иметь дело или говорить со мной, — он чуть покачнулся, передёрнул плечами. — Опять же, я рад видеть тебя снова, ничего страшного, если ты нет.              Нет-нет-нет!!              — Я рада! — выдохнула она не своим голосом. — Я так рада тебя видеть, — фея потянулась к его руке, отставившей чашу. Он уставился на это, как на самую странную вещь на свете. — Я… столько сделала, чтобы вернуться сюда и снова увидеть тебя, — сглотнула она, сжимая его ладонь крепче. Пусть, пусть он не имеет понятия, что она мелит, пусть время изогнулось вокруг неё, забрало её короткую сердечную драму в карман — это всё равно с ней случилось, и она вышла другой, изменённой и теперь наконец могла сказать… — И я очень, очень скучала по тебе. Мы —              — Не было похоже, — проговорил он, и его гнетущее, самоненавистническое упрямство губило её и без того едва живую выдержку.              — Диаваль… Я никогда не говорю то, что хочу сказать. Ты уже должен знать, — вымученно улыбнулась фея — и не смогла проигнорировать его сдвинувшиеся брови в ответ то ли на эту кривую ухмылку, то ли на сомнительное по содержанию заявление. Это обескуражило её — она отпустила его ладонь. Но Диаваль не отвёл взгляда. Он смотрел внимательно, разве что немного изумлённо. Это был хороший знак. Она попыталась обуздать свои пламенеющие чувства, обернуть их в слова. — Нам… Нам действительно нужно поговорить. Наедине. Позже, когда праздник закончится. Мне нужно многое объяснить, так много, что я не знаю, с чего начать. Но мне нужно всё исправить, всё это, ради нас обоих.              Больше ей сказать было нечего. Как зачарованная, она ждала реакции, но Диаваль отражал её выжидающий взгляд. Когда стало понятно, что она исчерпала себя, ворон сморгнул и подался назад — только тогда она заметила, что он ранее склонялся ближе. Лицо его смягчилось, прежде чем он отвёл взгляд, глубоко вдохнул и —              — и дверь позади них со скрипом отворилась.              — Отец?.. — крикнула Аврора — и тут же вскликнула: — О, вы оба здесь! — когда они подпрыгнули на месте и уставились на неё и Мэрейд на её руках. Последняя как раз помахала рукой, и Диаваль тут же улыбнулся в ответ, хоть и рассеянно. — Разве это не прекрасно! — произнесла королева мечтательно, и Малефисента попыталась вспомнить, когда ей доводилось видеть своих родителей вместе в последний раз. И с каких пор она называла Диаваля отцом? В присутствии Малефисенты его называли по имени. Или это она тоже пропустила?.. Но Аврора уже хмурилась: — Если бы вы только не мёрзли тут! У тебя снова всё будет болеть, отец, вам действительно лучше зайти внутрь. Хотя… ну… я вижу, вы тут… — она смутилась и даже сделала шаг назад. Может, Малефисенте показалось, может, Диаваль вправду снисходительно жалостливо улыбнулся. — Хм. Ладно. Это мне только на руку. Мама, — внимание королевы переключилось, — мы уже испекли ещё один грушевый пирог, и в этот раз он не подгорел. Вам… тебе… — она издала совсем некоролевский раздражённый вздох. — Сами разберётесь. Но ты окажешь мне услугу взамен, хорошо? Не будешь ли ты так любезна подержать Мэрейд и накормить её? Она будет хорошо себя вести, она обещала мне, — Аврора поглядела на малышку: — Не правда ли? — и та уверенно сказала: «Не!». Аврора цокнула языком. — Ну же! — позвала она их вновь. — Я буду вас ждать! — зазвенел напоследок скрывающийся за дверью голос.              Диаваль отнял взгляд последним. Малефисента следила за его напряжённым лицом, и он знал об этом, но всё равно поднялся с места и взял отставленную чашу.              — Пойдём, — сказал он мягко. Но, видимо, напряжение добило его так же, как её — пробиваясь сквозь него с небывалой плавностью, он убрал волосы с её лица за ухо. — Мы можем поговорить, я не возражаю. Я… Неважно, — он отнял руку, как от горячего. Отступил. Направился к дому, обходя её со спины, потому что её пригвоздило к земле. — Ты кормишь, я подержу, — бросил он у самого входа, и тогда она отлипла от места.              Часть напряжения так и осталась на заднем дворе — Малефисента зашла, запасшись летучим, но необходимым облегчением. Диаваль скользил среди тепла и пара, переставляя стулья, доставая нож, превращая круглый пирог в треугольники, забирая из рук златовласую красавицу, которая предпочла не садиться вместе с ним перед едой, а объявить войну перьям на его голове.              Присаживаясь на соседний стул, глядя на то, как воркуют между собой эти двое, Малефисента вдруг отчётливо поняла, что никогда не видела их играющих вдвоём, и эта мысль так прожгла ей сердце, что она едва усидела на месте. Сама же картина — Диаваль усадил девочку себе на колени и так рассказывал ей, из чего сделан пирог и салат, будто та его понимала — наполнила её нежностью такой всеобъемлющей, что та просочилась наружу самым глупым способом…              — …Никогда не думал, что увижу тебя сюсюкающейся, — заметил Диаваль осторожно, когда девочка отказалась проглотить ещё одну ложку из её рук.              — Открой рот, — нахмурилась фея. — Открой рот, в него же птица летит, — покачала она ложкой с восторженным лицом. Девочка ответила чем-то очень длинным, очень возмущённым — и совершенно нечленораздельным. — Не ври! — пригрозила фея в ответ, и Диаваль наконец-то рассмеялся. Она метнула в его сторону огненный, насмешливый взгляд. — Я не сюсюкаюсь. А если и сюсюкаюсь, то ты ничего не видел.              Диаваль поджал губы, как бы обещая даже под страхом смерти держать рот на замке. Взгляд его, тем не менее, был таким тёплым, обезоруживающе ласковым, что Малефисента невольно задалась вопросом, не теми же мыслями он себя занимал, что она сама.              Она позволила ему додумать их, пока ложкой расчленяла грушу для беззубой пожирательницы.              — Как долго ты задержишься здесь? — спросил он чуть позже, не выдавая никакой эмоции. Она постаралась воспроизвести его сдержанность.              — Так долго, как смогу.              — Серьёзно? — раскололся он. — А как же твоё положение, твой долг?..              — Я надеюсь, что они смогут любезно отцепиться от моего хвоста на какое-то время.              — Ха! Звучит неплохо, — улыбка тронула его уста — её она тоже повторила.              — Я знала, что ты оценишь.              Больше они почти не говорили — только давали друг другу указания. Мэрейд пожевала пару горошин, несколько ложек пюре из репы. Пирог ей дать не решились, и пришлось выковыривать из него кусочки груши. Вот они ей пришлись по вкусу — принцесса была безнадёжной сладкоежкой, чем расстраивала своих родителей (как будто они не были такими же) и радовала обеих польщённых кухарок.              Ребёнка после долгих благодарностей всё же забрали, чтобы собрать в дорогу домой, и людей в комнате в связи со сборами становилось меньше. Их двоих оставили наконец расправиться с несчастным пирогом. Ели они в тишине — кухарки всё-таки остались неподалёку, да и мысли как-то не лезли в голову. Большую часть времени Малефисента притворялась, будто не замечает, как на неё пялятся. Диаваль притворялся, что не пялится.              Но пирог имел свойство кончаться, на принцессу нельзя было надеть ещё больше тёплой одёжки, а из дома собрать ещё больше старых детских памятных безделушек. Пока Малефисента магией возвращала мебель снаружи на место, затем Аврора, Мэрейд, Филипп и их свита дожидались колесницы, нагружали её всем припасённым и горячо прощались с родителями и тётушками, протекало ещё какое-то время, пока не вылилось без остатка, сине-фиолетовое, на смеркающееся небо.              Хижина опустела — когда уехали процветающие венценосцы, улетели занятые феи, они вдвоём с Диавалем остались стоять между запертой дверью и вечереющей неизвестностью.              Ворон окунулся в неё первый.              — Где ты хочешь, чтобы мы…              — В моей пещере, — кивнула фея. Напустила на себя лёгкость: — Надеюсь, ты позаботился о ней, чтобы она не погрязла в пыли и мхе?              Это была, в общем-то, шутка. Она не ожидала этого, к тому же, она не забросила свою пещеру. Часто ей приходилось в ней ночевать, если скорая дорога на остров в тот же день, что она прилетела, казалась Малефисенте не по силам. Но ночи в ней были столь же мучительными и тяжёлыми, как и в гроте над горой Феникса, разве что дома она боялась случайно наткнуться на спящего Диаваля.              Но он глубоко нахмурился:              — Ты единственная, кто посещал её последние два года. Это ведь не мой дом. И… Я не смог бы, — он повёл плечами. — Скала слишком крута, чтобы взбираться по ней.              Да. Конечно. Чёрт возьми. Он был человеком.              — Да, — кивнула она только, едва держа голову прямо под весом стыда и неловкости. Этот же стыд, правда, придал ей решимости. Может, она по-прежнему понятия не имела, как высказать всё, что было у неё на сердце — но это заклинание она уже раз пробовала. — Мне нужно будет позаботиться об этом тоже.              Фея призвала магию и показала ему её блеск вместо предупреждения, вместо вопроса. Он кивнул, и она щёлкнула пальцами. Ворон вспорхнул с радостным криком, и её собственные крылья вознеслись в холодный вечерний воздух.              С ним было приятно летать. Как и всегда.              После грозы в полдень и серого дня небо погрузилось в глубину чуть светлее королевского синего. По нему плыли облака — фиолетовые, тёмно-розовые, лёгкие, парящие, нагло пытающиеся скрыть часть звёзд, но тщетно — тех было слишком много. Мимо проносились их далёкие сверкающие соседства: охотник Орион, Большой Пёс. За их летящими фигурами как будто гналась упряжка Возничего. Ускользала с их глаз длинная голубая Андромеда — почти на весь год, до августа.              Малефисента поглядела вниз — под ними проплывали леса Персефореста, а затем и Вересковых Топей. Оголённые до весны, погрязшие в сумерках, они казались тёмно-фиолетовыми, чернильными. Холмы светились серыми и синим, а река, так и не стянутая льдом, переливалась, как сапфировое ожерелье, под небесным куполом.              Эльфам понравится здесь. Когда они наконец долетят — им так понравится здесь. В месте, где есть небо, есть звёзды и облака, где есть времена года. Где солнце — это не какой-то призрачный луч, едва достигающий, пробивающийся сквозь шипы и землю, а огромный шар, превращающий ночь в день и день в ночь, серебряное утро в голубой день, в пурпурно-алый закат, в лиловые сумерки, в изумрудную полночь и обратно в серебряное утро. Где каждый чёртов год с октября до самого апреля валил снег, и оставалось только жаловаться и гадать, когда же он закончится, а потом он заканчивался, и начиналась жара, и все мечтали, чтобы поскорее наконец-то выпал снег. Где в деревьях всегда кто-то шумел: крошечные пикси или сам ветер; где гулял осенний туман, который всегда казался ей самой волшебной вещью на свете — парящая вода, застывший ливень.              Но вверх или вниз фея глядела не так часто. Малефисента следила за Диавалем. Он опускался и поднимался, совсем не двигая крыльями, лишь разведя их в стороны и позволяя ветру нести себя. Глядя на его парящую фигуру, она никогда не догадалась бы, что он уже больше года не летал.              Но парил Диаваль недолго — он прервал своё грациозное раскачивание, чтобы накрениться в сторону, сделать оборот, или полуоборот, или перевернуться бочкой, потому что Диаваль был в первую очередь позёром, а потом уже вороном. Вряд ли он даже перед ней так рисовался, скорее всего, он просто доказывал себе, что всё ещё умеет это делать. Как будто кто-то сомневался.              Но Малефисента не дала ему и дальше пускать ей пыль в глаза. Ей ничего не стоило догнать и перегнать его, заставить держаться близко и параллельно ей, чтобы его не унесло ветром. Но он не возражал — только радостно закаркал и круто развернулся, чтобы лететь не под, а над ней. Это был откровенный вызов, и она попалась, как рыбка, поэтому до самой финишной черты они облетали друг друга, выясняя, кто держится на ветру лучше, что было совсем неразумно, потому что отняло тонну сил.              Наконец среди деревьев и надвигающегося мрака показалась пещера, как будто раскрылась огромная чёрная пасть — и решимость, тянущая Малефисенту вперёд, вдруг рассеялась. Ничего, похожего на пасть, Малефисента больше видеть не хотела, точно не сегодня. Но было поздно менять планы, поэтому первым делом, приземлившись внутри, она зажгла все огни и свечи, что нашла. Диаваль клювом пододвигал некоторые ближе к ней, и вскоре даже в пещере появилось маленькое созвездие.              Их тусклый скромный свет, тем не менее, мало помог подкравшемуся ощущению. Слишком похоже на её добровольную камеру на острове. На подземелье. И на пещеру гораздо более глубокую, из которой не должно быть выхода. И ноябрьский вечерний мороз делал только хуже — она вся закоченела.              Фея обернулась — сидя над её гнездом, отливая синим и фиолетовым, Диаваль аккуратно приводил перья в порядок. Наверное, лучше было бы даровать ему магию сразу, пока она полна сил, но, судя по всему, сначала он ждал разговора, давая ей своими действиями немного времени на раздумья. Но это не помогало — он отвлёкся от дела и взглянул на неё, а в её голове всё ещё свистел ветер.              Он наклонил голову.              — Я не знаю, с чего начать, — призналась она, боясь, что голос выдаёт её нервное изнеможение. Диаваль расставил крылья и невысоко взлетел с громким карканьем — знакомый знак. Ворон обернулся человеком. Он присел на край гнезда, поглядывая за её реакцией, хотя вольности сейчас интересовали её меньше всего.              — Мы можем начать с сегодняшнего дня. Ты сказала…              — Я ничего этого не имела в виду, — она подалась вперёд — но — ты не серьёзно — о, я абсолютно серьёзно. — То есть, я…              — Ты сказала, что тебя тянут во все стороны, — оборвал её отчаянное враньё Диаваль, и это было не совсем то, что она ожидала услышать, поэтому Малефисента дёрнулась. — Что ты словно марионетка в руках любого, кто тебя отыщет, — повторил ворон тяжело, и эхо её прежних слов подтолкнуло её сесть рядом. Он подпёр голову рукой: — Твои обязанности Феникса… — поглядел он на неё и вздохнул. — Тебе трудно это даётся?              Её удивление и задетое эго вышло коротким сопением.              — Ха! Неужели это так очевидно? — усмехнулась фея горько, повторяя его движение.              — Ну, боюсь, я догадывался.              Малефисента вспомнила то время, когда они ещё виделись и навещали Аврору вместе, когда та носила ребёнка под сердцем, а не на руках. Вспомнила его расспросы о делах, свои неловкие и грубые увиливания, как удары топором.              — Да… Я видела, что догадывался. И это жутко раздражало, — покачала она головой мягко. — Твои вопросы и всё остальное.              Он помрачнел:              — Я делал это, потому что мне было не всё равно —              — Я знаю. Я знаю это, — она машинально вытянула руку, но его была слишком далеко. Фея выдохнула и просто опёрлась на неё. — Я знала это. Просто… я ничего не могла тебе рассказать. Сомневаюсь, что даже сейчас смогу тебе что-либо рассказать, я не найду слов, — раздражение превратилось в злобный, уставший вздох. Скажи хоть что-нибудь, хоть что-нибудь стоящее! взмолилась она к себе, но в голову лезло только уже сказанное днём, не убеждающее, не объясняющее. Она почувствовала тепло — Диаваль взял её за руку под кистью. — Я думала, что всё исправлю, исправлю нас, когда мне станет лучше, — слова наконец обрели форму, огибая её воображение, всё оставшееся на острове и в памяти. — Но лучше не стало, стало только хуже. А потом этот… то, что случилось. Это только усугубило положение, потому что… Ты…              — Я всё испортил, — пробормотал ворон, его ладонь поднялась чуть выше, к локтю. — Мне жаль. Я неправильно всё понял, я просто… мне очень жаль, — он сжал её руку, но после отпустил. — Ничего такого больше не повторится.              — Нет, — развернулась она к нему. — Всё в порядке, ты… — фея вгляделась в лицо напротив. «Ты…» — но что дальше? Она могла бы сказать: «Ты можешь поцеловать меня, можешь взять меня за руку», но он выглядел слишком угрюмым в своей смущённости, своей мнимой опале, чтобы не воспринять её слова за издёвку. Да и она сомневалась, что сможет их произнести. Поэтому она сказала то, что подходило по смыслу больше всего. — Я не злюсь на тебя из-за этого, уже давно не злюсь. Я просто совсем не ожидала твоего поступка. Как и твоих чувств.              — Разве? — блеснула его кислая усмешка. — Я не так уж и хорошо скрывал их.              — Не знаю, хорошо ты скрывал их или не хорошо. Ты можешь ожидать меткого глаза от кого угодно, но не от меня, Диаваль, — покачала фея головой. Пара свечей, она заметила, уже потухли, остальные потихоньку следовали их примеру. — Но ты напугал меня. Это не твоя вина. Всё произошло в очень неподходящее время, — выдавила она. Взгляд ворона был внимателен, но она не могла удовлетворить его любопытство. Пусть даже «неподходящее время» было таким пространственным, неясным понятием. Время… Время до сих пор бурлило вокруг неё и шумело в ушах. Ещё недавно вокруг неё времени не было совсем, а теперь его стало так много, и прошлого, и настоящего, и будущего, что она в них терялась. Лучше идти по линии, не сворачивая. Он попытался её поцеловать. Он напугал её. И она… — И я всё равно злилась на тебя, на твою наглость. Мне казалось, ты поступил несправедливо. Но ещё я… — всё в ней зашевелилось супротив её разума — ладонь потянулась к его щеке, уста заговорили сами: — Ещё я так скучала по тебе… Больше, чем сама понимала, — улыбнулась фея. Она ждала, что он пошутит, как пошутил давно — но не судьба. Он впивался в неё взглядом. — Поэтому мне было не по себе, когда прилетела сюда, сегодня. И вся эта суета… Я не знала, что сказать, но мне давно нужно было поговорить с тобой об этом. Я хотела, чтобы мы помирились, но я не знала как, а потом всё пошло наперекосяк…              — Ты хотела, чтобы мы помирились? — оборвал её Диаваль.              Его голос заставил её отнять руку. Его тон был… Она не знала, она не знала, чёрт возьми. Что это было в его голосе? Решимость, надежда? Но что, если она расслышала оборванную беззлобную насмешку — худшую из насмешек — оттого, насколько нелепа и запоздала была её мысль? Нет, не насмешку. Она слышала… Она слышала неуверенность.              «И я очень, очень скучала по тебе» — «Не было похоже».              «Всё, чего я хочу, — это чтобы меня оставили в покое!» — «Тебя все и так уже оставили в покое! Тебя оставили в покое почти на два года!».              «Я не останусь здесь лечить твое лихорадочное тело, если ты простудишься» — «Как я мог предположить это, госпожа».              «Ты хотела, чтобы мы помирились?»              — Да, — спорхнуло с её уст… — Конечно. Когда-нибудь, — прошептала она и поняла, что говорит чистую правду. Даже в самый ужасный момент, даже когда ей казалось, что она ненавидит его больше, чем себя. И все те два с лишним дня, что она вгрызалась в каждую возможность вернуться. Оно было, это чувство — что они когда-нибудь помирятся. Даже такая скорбь не могла разъединять их вечно. Они вопреки судьбе нашли друг друга в другом мире — чего уж говорить об этом… — Я не думала, что мне понадобится год, чтобы открыть рот, но я… — она попробовала улыбнуться, но лицо Диаваля было неподвижно — всё та же чуть надтреснувшая неуверенность. И на мгновение Малефисента поняла, откуда берутся его манеры, его судорожные движения, его вечно скользящий взгляд — от незнания, где ты стоишь, что ты значишь для того, кто много значит для тебя. Но теперь она знала, что он значит для неё — оказывается, знала всё это время. — Я не хочу отрекаться от тебя, от нас.              И это тоже была чистая правда.              Диаваль чуть-чуть прищурился, и она готова была поклясться, что он измывается над ней. Но потом он глубоко выдохнул — она поняла, что от облегчения… — и глубоко вдохнул…              — Тогда скажем, что мы уже помирились, — услышала она. — Как именно, разберемся позже, а пока что — мы помирились.              И стрелки в голове зашагали, и отбили час — и запела птичка.              Они будто поменялись местами — он постарался улыбнуться, а она бездумно уставилась в ответ, будто только обрела слух, пока слова не стукнули её по голове, как маятник.              И тогда она подалась вперёд и набросилась на него.              Он обвил свои руки вокруг неё, и она любила его сильнее, чем когда-либо, ещё сильнее, чем, ей казалось, могла раньше.              Ему этого хватило. Ему хватило её немногих слов. Он… он…              — Ты мой самый дорогой друг, — она выдохнула ему в плечо, потому что он должен был это знать и никогда больше не смотреть на неё с такой неуверенностью. И его ладони сомкнулись под её крыльями.              — А ты моя. Мне тебя очень не хватало. Но ты и раньше это знала, не так ли, — сказал он ей в макушку. Она улыбнулась, не поднимая головы. — Прости, что напугал тебя, я не хотел. Мне не следовало переходить границы. Всё могло бы обойтись. Тебе бы тоже было легче.              — Я не знаю, — сглотнула она. — Это было… Это было трудное время, — выдохнула фея. Опять, опять не то, слишком сухо, слишком поверхностно…              — Эй, — Диаваль тронул её плечо, потому что она вцепилась в его собственные. — Мы договорились, что это может подождать. Тебе не нужно рассказывать мне всё сейчас. Я никуда не тороплюсь.              Да… Они никуда не торопились. У них было время. Она могла заснуть и проснуться утром и не бояться, что оно будет последним в её жизни… Удивительное ощущение, несбыточное. Она ещё помнила холод, подкрадывающийся к ней сквозь утренний солнечный свет, склонившуюся над ней фигуру Диаваля — другого Диаваля — то, как она держалась за ощущение его перьев под своими пальцами…              И помнила ещё кое-что. Кое-что важное. И интересное.              — Диаваль… — он промычал в ответ, потерянный в своих мыслях. — Если бы ты мог выглядеть иначе, ты бы остался прежним?              — Ты опять про бороду?              — Нет. Если бы ты мог быть человеком, но… — она улыбнулась, вспоминая, — скажем, больше похожим на себя. С перьями, хвостом, птичьим зрением…              — Вместо того чтобы выглядеть так, как я выгляжу сейчас?              — Необязательно. Но предположим.              — Тогда вряд ли, — покачал он головой. Она ухмыльнулась — но потом поняла, что он сказал не то, что она ожидала.              — Подожди, ты серьёзно? Почему?              — Ну, хотя бы потому, что я уже привык выглядеть так. И это заняло чертовски много времени, — задрал он голову — и отвёл взгляд. — Не говоря уже о том, что ты сделала меня именно таким, а не каким-либо другим.              — Диаваль, ну при чём тут я? Я тебя спросила…              — Что значит, «при чём тут я»? Ты сделала меня таким. Это самый важный подарок, который ты мне сделала. Я хотел бы сохранить его, как есть.              Его взгляд поведал всё остальное: и хорошее, и плохое, и о благодарности, и о тоске в разлуке. У неё внутри всё потеплело — и от жалости, и от нежности. Но вслух она сказала только:              — Небеса. Какой же ты сентиментальный, — и он фыркнул. — Ну, мне же лучше. Вставай. У меня есть ещё один подарок для тебя, — она выпрямилась и позволила ему сделать то же. — Мне нужно будет сделать то, что так любит делать твоя внучка, — она выдернула перо прямо из его волос, пропуская вопли мимо ушей. Она попросила его протянуть ладонь, вложила в неё перо и накрыла своей.              — Ты… делаешь то, о чём я думаю? — прошептал он.              — Я не могу с чистой совестью назвать тебя освобождённым от службы, если не дарую тебе свободу превращений.              — Я смогу становиться вороном?              — Кем угодно. Даже медведем во время нереста.              — Ах! Тогда поторапливайся.               В этот раз её зов был уверенным — и на него отозвалась такая сила, какой в прошлый раз она не располагала. Она сдула все оставшиеся огни, оставив в ночной тьме только сверкающее, переливающееся всеми цветами жёлтого и оранжевого волшебство. Оно обняло её под локти, скатилось по крыльям — и понеслось навстречу Диавалю. Малефисента сжала его руку в знак предупреждения. Но в этот раз она открыла глаза, и увидела, как тот смотрит на неё в ответ, как чёрное зеркало его глаз отражает золото.              Золото.              Оно больше не было плохим символом — только знаком её волшебства. Её подарком. Золото больше не отнимало свободу — оно её дарило.              И снова разбились с грохотом волны о скалы — о её спину, и закачались ивы — её туловище, и сжались мышцы — всего её тела, выжимая её, как ткань. И теперь Малефисента видела, как кожа Диаваля блеснула, как встали на дыбы волосы, как расширились радужки, стали гораздо виднее отметины на висках, на шее… Диаваль громко выдохнул, тяжело, пошатнулся вперёд — она почти потянулась поцеловать его.              Печать магии залегла вспышкой под его глазами — а потом всё стало тёмным. Свечей больше не было — как и человека перед нею. Под потолком бил крыльями чёрный ворон.              — Только не превращайся в медведя прямо сейчас, здесь не хватит места для нас двоих.              Диаваль насмешливо каркнул. И ещё раз. Она улыбнулась.              Может, магия в этот раз вправду была сильнее, может, она перенервничала, может, слишком лихо летала вечером, а может, сказалось что-нибудь ещё — но Малефисента чувствовала себя такой изнурённой, что готова была провалиться в постель прямо сейчас.              Птица вальяжно приземлилась ей на колено. Она лениво погладила её по голове, тот так же лениво каркнул в ответ, будто оказывал услугу. Но она всё равно погладила его под клювом и между глазами, за то, что он хорошо со всем справился. Тот раскрыл клюв, и она издевательски чуть не заставила его поперхнуться. Обиженный, он демонстративно — но очень аккуратно — пожевал палец, по чистой случайности угодивший между челюстей. Она щёлкнула его по лбу в наказание, хотя на пальце не было и царапинки.              — Ты не превратишься в человека? — спросила она наконец. Диаваль покачал головой, но это её не расстроило. — Я очень хочу спать. Вижу, ты тоже, — покачала фея головой. — Можешь остаться здесь, если хочешь.              Видимо, он решил так и сделать.              На тяжёлых ногах Малефисента поплыла из одного угла пещеры в другой и обратно. Чтобы взять покрывало, одеяло, смену туалета. Чтобы повесить своё платье, завязать сорочку на спине. Чтобы заделать толстым занавесом и ветвями вход в пещеру, не дать холоду проникнуть внутрь. Но в итоге она всё же оказалась в постели.              Малефисента перевернулась набок, прижала крылья к спине и накрылась одеялом, прячась от ноября — выставляя только одну руку, потому что на неё прилёг Диаваль. Он заворковал, примостившись, распушив бородку, опустив голову на грудь, прикрываясь крылом.              Её распирало от желания каким-нибудь способом пристать к нему — почесать крыло, что ему не нравилось, или ткнуть пальцем, или пощекотать, но она сдержалась во имя усталости, прибившей её кораблём к берегу. Каждое движение отдаляло бы её ото сна… А она не спала всю прошлую ночь… Вот напасть… Даже жизнь новая началась, а выспаться она за целую вечность в мире Смерти не успела… Нечестно… Такая глупая, смешная несправедливость… Хотя бы под одеялом было очень тепло…              …Ей снилось что-то неясное, плывущее, потерявшее смысл, цвет и само воспоминание о себе в тот самый момент, когда она открыла глаза. Она лежала на спине, было ещё темно, и её голова неудобно накренилась вбок. Она попробовала повернуть её.              Попробовала — но у неё не получилось. Она не двинулась.              Она перевела взгляд вниз, к правой руке, на которой лежала птица, и попробовала пошевелить ладонью, вытащить её.              Ничего не произошло. Она осталась недвижимой.              Зачарована. Она была зачарована. Снова, снова —              Что-то свистело — свистело долго, а затем перестало. Она больше не могла двигать глазами. На грудь положили что-то тяжёлое — оно тяжелело и тяжелело, опускалось, давило на грудь, как глыба, разломанная стена.              Звук снаружи. Что-то карабкалось по камням снаружи, по скале, прямо сюда. Она застряла в своём теле, будто какая-то сила мешала ей даже моргнуть, даже вздохнуть, даже — и что-то чёрное появилось прямо над нею — даже закричать, она хотела закричать — но чернота приблизилась, рассыпалась по её правую сторону и…              — Госпожа… Госпожа! Малефисента, — шёпот прямо над ухом. — Это я. Это я. Ты можешь пошевелиться?.. Ничего страшного. Ничего страшного.              Тяжесть — она теперь была повсюду — но другая. Диаваль. Это были его руки. Она едва шевелила глазами. Кажется, она шумно выдохнула.              — Да, да. Всё будет хорошо. Смотри, тебе уже лучше. Давай, давай, просыпайся, — и её чуть-чуть встряхнули за плечи. — Малефисента. Малефисента.              Это успокаивало. Её имя. Его голос. Диаваль похлопал её по щеке, водил руками по её плечам и рукам, пока те не ожили, и она медленно протянула навстречу ему.              Её имя звучало снова и снова, и он медленно убирал волосы с её лица и перебрасывал за спину. Это тоже было хорошо, хотя ему, наверняка было противно — жизнь возвращалась в тело, и теперь Малефисента чувствовала себя одновременно невозможно вспотевшей и ужасно замерзшей. Она тоже что-то говорила, что-то дурацкое, вылетающее из головы — она надеялась, слова благодарности — и пыталась выровнять дыхание.              — …Тебе лучше?              Её закоченевшие крылья наконец оттаяли и опустились по обе стороны — Диаваль чуть приподнялся, приподнимая фею вместе с собой, и теперь она почти сидела, прислонившись к его груди, а её крылья прятали их.              — Как ты догадался…              — Не знаю. Ты странно дышала.              — Спасибо…              — С тобой уже такое случалось?              — …Пару раз.              Но в те разы всё было иначе. Она оставалась лежать в гнезде, заключённая в собственном теле, как ей казалось, на долгое время. Она даже не ведала, что с ней происходит, и видения никак нельзя было остановить, пока они не прошли сами, пока она не вырывалась с криками. На этот раз ей полагалось сохранять спокойствие — но этот чёртов цветок, это чёртово чувство отсутствия контроля теперь для неё навсегда сплелось с ним.              Она приоткрыла занавес, впуская луну в комнату, и зажгла свечу, стоящую ближе всего к ним, хоть от неё и остался только крошечный кусочек. Диаваль чуть пригнулся и натянул одеяло на них обоих, поверх крыльев.              — Что мне сделать? Могу поболтать, если хочешь. Но ты скажи, о чём хочешь послушать.              Вот оно. Если у неё возникали сомнения, не осталась ли она в другом мире и не привиделся ли ей настоящий. Это был Диаваль. Который уже сидел с ней после кошмаров раньше.              Фея прошлась рукой по замше дублета. О чём она хотела послушать?..              — Как прошел твой год? — прохрипела она. — Что я пропустила?              — Что ты пропустила… — ворон цокнул языком. — Ну, ты пропустила свадьбу! …Да-а, и не просто абы какую, а между ежом и грибочком, никак иначе! — она удивлённо хмыкнула. Теперь она их вспомнила! Кого-то из них звали Пинто — но она уже плохо помнила, кого. — Да, это было нечто. Я был таким огромным по сравнению со всеми, мне приходилось вечно глядеть под ноги, чтобы никого не растоптать, — она неодобрительно покачала головой. — Я сказал, что старался! И я не растоптал! — фыркнул Диаваль — и перехватил её насмешливый взор. — Ах. Неважно… Что ещё?.. Трудно сказать. Всё, что я успел увидеть у Мэрейд, наверняка видела и ты тоже. А! Погоди, — он покачал головой. — Она ударила меня пару недель назад! — улыбнулся он. Она выпучила глаза. — Да. Нарочно! У неё привычка есть… Если она ударяется обо что-нибудь, я должен её поцеловать, а предмет, о который она ударилась, надо стукнуть — ну, знаешь, за плохое поведение. Нельзя мою девочку обижать и всё такое. Почему только с меня такой ритуал спрашивается, я не знаю, — он махнул рукой. — Но недавно она уронила свою куклу, и мы оба пригнулись за ней к полу и стукнулись лбами. Она начала плакать, поэтому я поцеловал её в лоб. Но я вообще-то тоже ударился, меня тоже надо в лоб поцеловать. Я ей так и сказал — а она ко мне подошла и треснула меня по лбу.              Это вызвало её смех. Диаваль притворился чрезвычайно оскорблённым.              — Она всё равно тебя обожает, я видела, — улыбнулась волшебница.              — Ну… Она раньше вообще плакала при виде меня, так что да, это прогресс. Она от тебя случаем не плакала? — она кивнула. — Меня пытались убедить, что этого оттого, что мы…              — …мы не её родители, да. Это правда.              — Небеса. Люди такие странные. А, вот оно! — щёлкнул ворон пальцами. — Ты не застала эпических взлётов и падений моей человеческой природы.              — Разве я не была свидетельницей этого эпоса более двадцати лет?              — О, конечно, но произошёл новый поворот, так как теперь человеческий облик стал постоянным, — кивнул он. Проклятье. Она снова вспомнила о своей глупости, о своём дурацком страхе, вылившемся в такую ошибку… И она едва ли могла даже объяснить… — Не накручивай себя, — перебили её мысли. — Это довольно забавно. Я теперь рыбачу. Представляешь? В смысле, с этой огромной палкой и веревками, которыми пользуются люди, с этой надоедливой штуковиной.              Он что-то изобразил пальцами, она не поняла, что. Но её заинтересовала картина, которую нарисовало воображение: Диаваль, по колено в воде, а может даже и по пояс… Куда он девал свои брюки? Куда складывал добычу? Много ли этой добычи было?              — Ну, и как, получается? — спросила она из всего вороха вопросов.              — Вроде бы! Филипп даже подарил мне лодку. Так что я могу ловить рыбу на той широкой реке между Вересковыми пустошами и Альстедом… В этом что-то есть, — пробормотал он, — но не так приятно, как могло бы быть… И другие рыбаки пытаются завязать разговор, но я просто… Не знаю… Нет желания с ними разговаривать, — пожал он плечами.              — Не похоже на тебя, — нахмурилась эльфийка.              — Ах. Может быть. Я не знаю, — бросил тот, чем заставил её хмуриться всё сильнее.              И тогда, конечно, её сонная память поднесла на блюдечке каждый чёртов раз, когда её несчастный ворон намекал ей, что ему одиноко. Все те истории, что он рассказывал в последнюю их встречу, весь тот день… Что он рассказывал?.. О жителях Персефореста, почти узнающих его в лицо. О какой-то женщине, что угощала его похлёбкой, но так и не узнала его имени. О птицах, улетевших в тёплые края, в то время как он остался… а она не осталась…              «Не накручивай себя», повторила она про себя. Она уже извинилась — за всё, за что пока смогла. Для остального будет своё время…              Она попыталась посмотреть на это с другой стороны, найти хотя бы что-нибудь забавное в этом гнусном стечении обстоятельств. Ведь она пришла с другой стороны. Она видела такого Диаваля, которого сам Диаваль, наверное, не мог подозревать в себе — такого Диаваля, который никогда не знал Малефисенты. И он был гораздо более угрюмым, она даже за два дня поняла. Видимо, отсутствие Малефисенты в жизни Диаваля делало последнего брюзжащим нелюдимым вороном с цистерной успокоительного чая не только за двадцать с лишним лет, но и за полтора. Кто ж знал. Кто знал, что это она его делает невыносимым добродушным болтуном.              Это правда была забавная мысль — забавная, а оттого и ещё более трогательная. И грустная.              Он должен был полететь с ней на остров… Почему она не допустила этого? Почему ей было так трудно даже представить…              — Ну, а что же пропустил я? — прорвал пелену Диаваль. Она сморгнула. Он нахмурился тоже. — Хм. Что ж. Видимо, я пропустил возвращение твоих кошмаров… — тёплая ладонь вновь оказалась на её плече. — Они тебе часто снятся?              Ей не очень хотелось это обсуждать. Но сон оставил её в болезненном бодрствовании, что, тем не менее, не шло в сравнение с чудовищной усталостью, которую она ощущала на острове те несколько раз. К тому же, ей хотелось быть честной. И больше ничего не откладывать, сколько бы времени у неё теперь ни было. Нужно начать хоть с чего-нибудь.              — Да, — выдохнула фея. — Так часто, как тогда.              «Тогда» было время после шестнадцатилетия Авроры, через несколько месяцев, когда радость обретения крыльев, оживления «крестницы» и заключения мира наконец облезла и открыла под собой бездну того, что заталкивалось подальше. Вырвались наружу недели страха в преддверии рокового смертоносного дня, боль от всего, что случилось во дворце. Отбились эхом во снах и кошмарах слова, так и не сказанные Авроре, пока не стало слишком поздно, и те, что колдунья отказывалась говорить Диавалю. Он ведь пытался помочь, но она отмахивалась от него, скрывая, с каким ужасом, с каким грохотом рушатся её понимания о мире, о справедливости, о любви, о самой себе. Он даже не знал, что она пыталась снять заклятие.              Это тоже была забавная мысль — разве не тем же самым всё закончилось? Он хотел помочь ей с проблемой, о которой она даже не дала ему знать. Она не позволила ему этого сделать. А потом стало слишком поздно.              Об этом она и говорила, захлёбываясь в отчаянии в горнице над лазаретом — о вечных ошибках, о том, что она ничему не училась. Когда ей казалось, что она не Феникс, не парящая вдоль времени вперёд птица, а лишь крутящаяся на месте ядовитая випера, пожирающая собственный хвост. Когда, казалось, исчезли время и любовь.              Но Феникс была прощена тем, ради кого появилась в первый раз. Феникс была прощена — и появилась снова. Она вернула себе время. И теперь…              Именно Диаваль её затем из кошмаров и вытаскивал — тогда, больше шести лет назад. И тогда она говорила всё это вслух — о заклятии, об Авроре и обо всём, что хотела сказать у Чёрного Пруда. Что-то подсказывало ей, что в этот раз придётся сделать то же самое. Выучить урок раз и навсегда.              — Чёрт. Это не хорошо, — протянул Диаваль, снова поглаживая её волосы. — Что ты обычно с этим делаешь?              — Ничего, — Малефисента взяла его рукав, остановила его руку. — Я ничего не могу сделать, потому что тебя нет. Со мной на острове, — выдохнула она. Его ладонь теперь лежала на её животе, и она не давала ей покоиться, сжимая пальцы, поглаживая костяшки. — Я думаю… Думаю, именно поэтому я не взяла тебя. Тебе пришлось бы видеть меня такой. Тебе пришлось бы снова мне помочь…              — Ты что, шутишь, чёрт возьми? — воскликнул ворон. — Ты- чёртова…              — Ты знаешь, что это за пределами твоей обязанности. Даже если бы ты по-прежнему был слугой —              — Я делал бы это не потому, что служу тебе, — он сжал её ладонь в ответ. — Ты сама знаешь. Дело не в служении. Я —              — Да. В этом-то и дело. И если бы ты был там, я сама поняла бы это, рано или поздно. Что ты не просто мой слуга. Что ты уже давно намного больше, чем мой слуга.              Его хватка чуть ослабла. Он помолчал.              — И ты не хотела этого, — заключил он ровным голосом.              — Нет, — покачала она головой тут же — но он неправильно её понял. Проклятье! — Я имею в виду, нет, дело не в этом. Просто… — она взглянула на него, но слова всё равно не просились. — Небеса. Я не умею произносить речи, Диаваль, — выдохнула фея. Разочарование заставило её наконец отлипнуть от него — она прислонилась к стене по его правое плечо, притянув накрытые ноги к груди. Она пыталась разглядеть где-нибудь на тёмном потолке припрятанный ответ. Но пещера молчала. Снаружи разлились чернила ночи, рассыпанные звёзды, прикрытые подсвеченными луной облаками. Они напомнили ей о старых временах. — Помнишь все те балы и церемонии после объединения королевств? Когда мы каждый раз оказывались на балконах? — произнесла она медленно. Диаваль кивнул. — И мы говорили о всякой ерунде.              С тёплым смешком он кивнул снова.              — Да.              — Я всё думала об этом, о тех временах, пока была вдалеке, — протянула она. — О том, как мы каким-то образом говорили о прошлом и случайно прокляли моё будущее.              — Что ты имеешь в виду?..              — Помнишь, однажды мы… Не помню, с чего всё началось, но мы говорили о том, что я единственная в своём роде… Дело не только в том, что это не оказалось неправдой, — поджала она губы. — Мы говорили о том, что я отличаюсь от остального волшебного народа, хотя я родилась и выросла среди них. И о том, что я всё равно не всегда понимаю их. И, может быть, поэтому я не могла править ими справедливо, когда была королевой Топких Болот… — она покачала головой. — Что ж, оказывается, когда я найду себе подобных… Которые были прямо перед моим носом десятилетиями и признали моё существование лишь тогда, когда им понадобилась моя помощь… — произнесла она — и поняла, что никому раньше не говорила об этом вслух. О том, как где-то глубоко внутри это злило её. Даже не злило, а скорее… Но эта боль уже отупела со временем. — Когда я найду их и пойму, как сильно они от меня отличаются и насколько не понимают… — она горько улыбнулась, поворачивая к нему голову. — Тогда-то окажется, что я и ими управлять не умею.              Взгляд Диаваля был тяжёлым, скептическим. Он просил её продолжить.              — Хм, — прогудел он только.              — Я не знаю, что пошло не так, — отвела она глаза. — Может, в меня действительно поверили слишком многие, мне доверили слишком многое. А может, я на них наговариваю. Была церемония… Хах. Тебе следовало меня видеть. Мне водрузили что-то на голову, так лицо разрисовали — я была ходячая картина, — она хмыкнула. — В любой другой день наверняка было бы настоящее торжество, но ни у кого не хватало духу праздновать, и всё было так тихо и чинно. Наверное, я уже тогда догадывалась… — протянула она. Догадывалась — о том, что на самом деле не хотела становиться ничьей предводительницей, ничьей королевой, ничьей госпожой. А может быть, она всё знала и прежде… Разве она не должна была смекнуть тогда же, когда произнесла все те подлости в первый день, у той скалы? Когда сказала, что у неё нет дочери — разве ей потом не стало так чудовищно стыдно? Разве она не была рада, по-своему, горько рада, что Диаваль не долетел, иначе бы он не вынес тех слов?              Но нет, одёрнула Малефисента себя. Совесть не могла изменить прошлого, как бы ей этого ни хотелось. Стыд подступал к ней всегда гораздо позднее — плевалась желчью Малефисента всегда искренне. Когда она что-то делала, ей всегда в тот момент казалось, что она всё делает правильно. И когда её короновали…              — Хотя может, ни о чём я и не догадывалась — я могу приписать лишнего, — покачала фея головой. — Я почему-то плохо помню тот день. Может быть, я была полна решимости. Какие-то планы даже были… — улыбнулась она однобоко. Да, планы тогда ещё не погибли. Она ведь тогда ещё прилетала чаще, в самом начале. Раз или два в неделю. В те времена она ещё даже кое-как отвечала на расспросы Диаваля. — Я встречалась раз за разом с Его Величеством королём Джоном и его узколобыми подчинёнными, провела целые месяцы за составлением этих бумаг и союзов, за наиглупейшими разговорами. Причём не всегда они были глупцами в спорах… Когда с бумажками было покончено, всё равно оставались проблемы с Топями…              — Проблемы с Топями?              — Да… Ты ведь видел Шрайк? Она из Эльфов джунглей. Они живут в жарких влажных лесах с растениями, чьи листья больше, чем мои крылья. Или, например, Борра и его сородичи. Они — пустынные Эльфы. Они живут среди горячих песков — точнее, наверное, должны жить. Жили бы, если бы на Болотах были горячие пески. Но на Болотах — болота.              — Подожди, те деревья, что вдруг выросли на Топях прошлой весной — это всё ты? — удивился он. Со смешком Малефисента подтвердила догадку — ей казалось, это было очевидно. Мало кому ещё пришло бы в голову выращивать фисташки на Шотландском нагорье! Это стоило ей недель раздумий и усилий: детального рассматривания всех этих необычных растений, живущих — выживающих — на территории эльфов-сородичей Борры, их пресловутых висящих домов, а затем попыток повторить нечто похожее в совершенно других условиях. Выращивать какие-нибудь склерофиты на Болотах было, конечно, невозможной идеей — но акации и маслины вышли хорошие, будто всегда там росли. Только вот…              — Этого было недостаточно. Остались те, кто отказывался переселяться, вечно откладывал перелёт. Особенно старики, — склонила Малефисента голову. Одеяло было толстым, приятно-шершавым на ощупь. Она водила по нему рукой туда и сюда, поднимая и опуская ворс… — Старые, старые эльфы из пустынь, они объясняли, сколько всего им придётся оставить позади, но я всё равно их не понимала. Потому что у меня ничего такого даже никогда и не было, — проронила она. Ей вспомнился тот тесный круг престарелых Эльфов, таких же испещрённых линиями на лице, как потрескавшаяся земля саванн. Их длинные бороды — чёрные или седые — впалые тёмные щёки, подведённые кайалом глаза и густые брови, сросшиеся в одну широкую полосу. Казалось, это для того, чтобы их хмурый взгляд выглядел ещё невозмутимее. Многие говорили на языке, который она плохо понимала, а Борра плохо переводил — говорили, как ни странно, тоже о языке: о всех надписях на нём на острове, которые будут забыты навечно, если они покинут остров и скоро умрут… О том же говорили старые тундровые феи — обо всех магических артефактах, что останутся на острове, обо всей истории. История! Они не знали своего счастья! У них была история! Они не прожили десятилетия вдали от всех! Они были такими… такими… — Они противятся который год, ссорятся со мной, чтобы остаться — и это когда их дети погибли за то, чтобы у них было право улететь! — воскликнула Малефисента с взявшимся из ниоткуда раздражением, короткой вспышкой злобы. Но нет, снова, не злобы даже, а скорее… — Их дети погибли, — повторила она в тишине пещеры. — В битве, а некоторые — даже раньше. Не совсем дети, они были в моём возрасте, но… Ребёнок всегда остаётся ребёнком, — проглотила она. И перед её глазами вспыхнуло гаснущее солнце — самый кровавый закат в её жизни. И её лежащая на одре дочь, заснувшая, казалось, навсегда… — Я ненавижу то, что понимаю это, — сошло с её уст тихое. — Я ненавижу это. Я ненавижу, что единственное, что связывает нас вместе — меня и их — это смерть. Смерть, смерть, так много её, и борьба всю нашу жизнь.              На Болотах было поле гробоцветов — до того, как оно было осквернено людьми, она была на нём всего несколько раз — гадала, принадлежали ли какая-нибудь пара из них её родителям, и кому принадлежат все остальные. Робин отказывался распространяться об этом, троица пикси никогда не летала туда. Наверное, она могла бы узнать — наверное, сила Феникса могла бы ей помочь — только ни о какой силе Феникса она тогда не знала.              На острове выросло два поля гробоцветов — одно в долине пустынных эльфов и одно вокруг скалы Феникса, над которой она жила в пещере. Она видела их каждый день, как только выходила наружу — поэтому так подолгу оставалась внутри. Вряд ли Тёмные Эльфы рассчитывали на такую правительницу…              — Думаю, они рассчитывали, что я буду знать, что делать, — произнесла она, когда Диаваль сочувственно погладил её по плечу. Это немного помогало — помогало вспомнить, что она совсем в другой пещере. Хотя ощущение задерживалось, обволакивало сыростью, горечью на языке…              — Это нечестно, — сказал Диаваль неожиданно твёрдо, чем напомнил ей своего несуществующего двойника в тот другой вечер. — Ты не просила этого. Это жестоко.              — Может быть. Главное, что я не справилась… И это съело меня заживо, — сказала она, глядя в ночную мглу. Вспомнила того зверя, что нападал на неё ежедневно с наступлением тьмы… — Взяло так глубоко в пасть, что в темноте я не заметила, сколько времени прошло.              Ты не справилась, сказал ей вдруг зверь. Она отшатнулась. Ты не справишься с миром. Ты рождена для войны.              Она вцепилась в руку Диаваля. Зверь ревел на неё — она отвела глаза. Она больше не спала, она могла двигать глазами. Она больше не была заточена в своём теле, больше не была зачарована… «Не слушайся больше никого. Слушайся только себя»… Она больше никого не слушалась. Особенно бестелесных зверей.              Коналл говорил об этом. Диаваль говорил об этом. Что они сказали? Если бы она была рождена для хаоса или для войны, она бы не жалела об этом так сильно. Если бы она была создана для войны, она бы не горела, чтобы жить.              — Не надо, — сказал Диаваль неподалёку. — Не говори, если не хочешь.              Ты не справилась! кричал ей зверь. Ты обещала мне, ты обещала мне… Ты подвела меня…              «Нет», — подумала про себя Малефисента, так, чтобы зверь её услышал. «Я выполнила своё обещание. Если я подвела его… Он простил меня. Ты простил меня. Ты сказал, что прощаешь меня».              Коналл простил её за свою смерть. Коналл сказал… Коналл сказал, неправильно скрываться ото всех из-за чувства вины за что-то, что не было её выбором. За что-то, что она не могла изменить.              — Это так глупо…              — Вовсе не глупо.              — …Эта трагедия коснулась меня в самой меньшей степени, — произнесла она. И тут же зажмурилась: — Флиттл… Я не знала, что могу так скучать по ней. Но она всегда нравилась мне больше всех… Никому не рассказывай, — выдохнула она, и Диаваль едва слышно тепло и горько усмехнулся. — И Лист мне был как брат. Они знали меня ещё совсем ребёнком… — рука Диаваля медленно поднималась и опускалась вдоль её собственной. Фея вспомнила, как Флиттл излечивала её от ран в лазарете. Как помогла пробраться в горницу ночью. Малефисента уложила эту любовь, эту тоску — ко всему остальному, что в ней осталось хорошего. — Но я не знала большинство погибших. Даже Коналла я знала всего несколько дней. Он почти стал мне другом… Он тебе бы понравился. У вас обоих одни только нравоучения на уме… — улыбнулась она. Вышло вымученно. — Мне кажется, он знал больше. Об Эльфах, об их прошлом, может быть, даже о моей семье. Он мог бы рассказать больше, если бы остался жив. Всё было бы иначе. Но он погиб — ради меня, — выдавила эльфийка. Ладонь на её руке остановилась. Диаваль знал о Коналле, знал, что он спас её из моря, знал, что тот умер, но больше ничего Малефисента не рассказывала. — Накануне битвы люди преступили на поле гробоцветов, и я отправилась туда. Там были воины с пулями… Он закрыл меня собой. Все знают, что он умер там, но он не просто умер. Он спас мне жизнь, — произнесла Малефисента. Раньше об этом знали только она и Борра. Но Борра никогда не обсуждал Коналла с ней. Или с кем-либо другим. Она догадывалась, почему. — Он умер не только ради меня, ради всех нас.              И она едва могла объяснить, насколько была благодарна ему за это.              — Он тоже рассчитывал на то, что ты возьмёшься за его дело?              — Мне так казалось. На смертном одре он сказал мне помнить, кто я такая. Мне казалось, это он и имел в виду. Но теперь я подозреваю, что это было не так, — отняла фея взгляд. Зверя больше не было. — Он хотел, чтобы я привела Тёмных Эльфов к миру. И я сделала для этого всё, что смогла. Я не доверяю бумагам так же, как люди, но это то, на что мы рассчитываем. Мы слишком долго думали над ними, чтобы они не имели веса. Но всё, что было после, на острове… — она сглотнула. Но зверь вправду исчезал, она чувствовала. Коналл изгнал его, своего обвиняющего двойника. Коналл не назвал её виновной. «Помощь неоценима, необходима», — сказал он, — «только это и помогает нам преодолеть горе, только благодаря ей мы ещё живы и будем жить». Она пообещала себе этого не забывать. — Я больше не могу делать это одна, — сказала Малефисента чётко.              Во внешней тишине Диаваль вглядывался в неё, и она гадала, не слышит ли он случайно какое-нибудь эхо её мыслей.              — Ты и не должна была делать это одна. В одиночку вообще ничем нельзя заниматься. Я думал, ты уже знаешь.              Она уставилась в ответ на его слова — не те же? не те же ли, что произнёс его двойник? О, он даже понятия не имел… Она улыбнулась, и два Диаваля слились в одного, и ей показалось, что теперь он наверняка всё знает и без слов. Она всё это ему уже рассказывала.              И он дал ей выучить очень хорошую фразу, разве что совсем немного наглую. «Я не буду делать это одна. И я не буду делать это вечно». Теперь она знала.              Она улыбнулась шире.              — Да. Больше года заняло на то, чтобы догадаться.              — Ну, один год — это не шестнадцать, могло быть хуже.              — …Бесстыдник.              И Диаваль рассмеялся. Ей было почти не обидно, поэтому он своим шутовством выбил из неё крохотную улыбку. Подумать только! она даже по этому идиотизму скучала.              — Ну, и что теперь, — протрезвел он наконец, — раз тебя посетили столь светлые мысли? Что нам сделать, чтобы ты перестала распинаться в одиночку?              Малефисента вздохнула.              — Говорят, ещё до того, как война стала настоящей ощутимой опасностью, существовал совет старейшин. Несколько мужчин и женщин от каждого клана: от лесных, тропических, тундровых и пустынных Эльфов. Их выбирали все остальные, и они решали все важные вопросы между собой. Мне кажется, это была бы хорошая идея. Мы заключили мир, почему бы не восстановить ту власть, которая была в мирное время?              — Ты предлагала им эту идею?              — Когда полечу в следующий раз.              — Хорошо, — сказал Диаваль твёрдо. Но взгляд его был пронзительно мягок — а вскоре и голос тоже. — Я надеюсь, тебе это поможет.              — Я делаю это не ради себя, — отчеканила фея. Но она старалась сегодня не привирать. — …Может быть, только отчасти ради себя.              Диаваль довольно кивнул и отнял ладонь от её руки, будто только сейчас её заметил. Но Малефисента по-прежнему чувствовала её тепло.              Сказать честно, она не знала, что ещё добавить. Казалось, она выжила из себя всё возможное, и теперь чистая совесть держала её на плаву, как шаткий плот, и она была благодарна за то, что Диаваль просто слушал и почти ничего не сказал. С другой стороны, оставалось ещё что-то неуловимое — Диаваль по-прежнему выжидательно вглядывался в неё. В воцарившейся тишине она пыталась вспомнить или придумать.              — Другие эльфы придумывают что-нибудь? — раздался вдруг голос. Она повернула голову. — Чтобы восстановить свой душевный покой? Вы ведь наверняка что-то делаете.              Она не ожидала этого вопроса, и он насторожил её.              — Мы устраивали поминки первые несколько месяцев, — ответила она медленно, вспоминая горящие костры, рассевшихся кучками эльфов. Она боялась, что все будут пялиться на неё, но то была самовлюблённая, озабоченная мысль — никому она в тот день не была нужна. Все были слишком поглощены своим горем, чтобы смотреть на других. Они стояли у неё перед глазами, эти сцены — стоящие с поминальными огнями эльфы. Она надеялась, что это поможет. Но скорбь нельзя запечатать и убрать, как сундук — она прокралась и позже, как гремучая змея, как падучая болезнь. — Эльфы пустынь пытались вызывать духов — успехов не принесло, поэтому они перестали. Остались, конечно, самые упрямые…. Я видела, как некоторые находят особенные травы. Их жуют, или выкуривают, кому как по нраву… Престранная штука, ещё и смердит.              — Ты пробовала?              — Нет. Мне предлагали, но… Я не вижу в этом смысла. Это ничего не меняет. Как и вызывание духов, — она вгляделась в него. — На том свете нет никаких духов. Это я могу тебе точно сказать, — она попробовала улыбнуться, потому что это должна была быть шутка, но не вышло. Она поёжилась от внезапного холода. — На том свете ничего нет, — повторила она чётко и отвела взгляд. Холод никуда не делся. — К тому же… Я не знаю, — из неё вырвался сдавленный вдох. — Ты должен их видеть, Диаваль. Ты должен видеть их лица — этих старых эльфов пустынь. В их части острова почти ничего не растёт, но теперь там поле гробоцветов — посреди песков. Их детей — их больше нет. Никакое курево не поможет, — выдавила она. Спокойствие её голоса пропало. — И многие дети потеряли родителей. Они такие… маленькие… но достаточно взрослые, чтобы говорить, и плакать, и… — она сделала долгий, глубокий вдох. — Я почти рада, что никогда не знала своих. Что они умерли так рано. Мне нечего вспомнить, не о чем скорбеть, — прошептала она мысль, которая раньше только обивалась эхом в её голове, никогда не оборачивалась в слова. В тишине и сумраке они прозвучали особенно страшно. Диаваль вновь взял её за руку, и она вспомнила маленькую девочку, что принесла и вложила веточку ей в ладонь на первом вечернем костре. На следующий день она потеряла своего отца. Даже в компании Удо долгие месяцы спустя она выглядела иногда такой потерянной, что эльфийке хотелось сгореть заживо каждый раз. — И что можно им сказать? — она обнаружила, что шепчет, — что можно им сказать? Мы можем обернуть их в одеяла, найти для них новую семью, переселить в родной дом, дать все настойки мира, мы можем наказать всех виновных, но что можно им сказать? Тем, кто потерял свою семью, своих возлюбленных… Я не знаю, что поможет им. Я едва знаю, как помочь самой себе, — проговорила она быстро, тихо, глядя на их переплетённые пальцы, борясь с подступающим холодом, свистящим, как ветер над Островом — но тщетно: тот подкрадывался ближе, просился с её уст. — Знаешь, Остров… У него все эти шипы снаружи. Как Терновая Стена или железные иглы в замке Стефана. Как если бы их заморозили и бросили в море. Те заснеженные шипы, обращённые к воде… Те, кто не находил себе места, они порой стояли снаружи на их пиках, глядя вниз на воду, на то, как она глядит в ответ или, может быть, зазывает их. Я не знаю. Я стараюсь не делать этого. Это… Это слишком похоже на смерть, — произнесла она, и Смерть услышала своё имя. Всепожирающее Время — подкрадывающийся к ней холод. Он тоже подзывал её к себе. — Потому что… Смерть, она настолько же… — шептала она обессилено, задыхаясь. — Она такая холодная, такая холодная и тёмная, совсем тёмная, и такая… и так больно…              — Иди ко мне.              И вокруг неё сомкнулись руки, и Диаваль с силой потянул её на себя.              Её вздохи не разразились всхлипами — дыхание сбилось, но ей не хотелось плакать. Она лишь усиленно пыталась скрыться от холода, прижимаясь ближе к Диавалю, утыкаясь ему в плечо, в шею. Он говорил — что-то успокаивающее, она не вслушивалась в слова, лишь в сам голос — низкий и хриплый, твёрдый — он пришвартовывал её к берегу, не давал упасть в воду. Его руки всегда были тёплыми, почти горячими. Он говорил, это птичья природа.              — Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Приоткрой крылья, пожалуйста. Вот так… погоди… да. Теплее? — она кивнула. Он уткнул одеяло получше. Она долго молчала, отсчитывая секунды. Она старалась избавиться от леденящего стыда, дышать носом, медленно и размеренно. От Диаваля пахло хвоей и снегом. Ей нравился этот запах. Значит, он по-прежнему жил рядом со своей елью. — Всё будет хорошо, — повторял он, его дыхание было горячим на её шее. — Тебе станет лучше. Вам всем полегчает, когда-нибудь, обещаю. Малефисента, — позвал он. Она положила голову на плечо и вгляделась в него. — Всё будет хорошо. Время всё лечит.              — Время ест нас заживо.              — Неправда… Время просто меняет нас.              — Я не меняюсь со временем, — приговорила она себя вновь.              — Тем более неправда, — его рука потянулась к её лицу, отбросила волосы на спину. Она наклонила голову, чтобы поймать его руку — он оставил её на её щеке. Он улыбнулся, немного удивлённо, и кивнул в её сторону: — Ну, скажи, лежала бы ты лет десять назад со мной в обнимку? — она уныло фыркнула, и он улыбнулся чуть шире. В его речах была истина, возможно даже менее безобидная, чем он предполагал. Она действительно никогда не думала, что когда-нибудь будет настолько нуждаться в том, чтобы он прикоснулся к ней. — Ты бы не сказала мне всего этого всего год назад. Конечно, ты меняешься. И вся эта грусть… Это от любви. Значит, в тебе много любви, гораздо больше, — провёл он по её щеке. Слова обволокли её сердце, как тёплый, благоухающий, тягучий и горьковатый сироп, как мёд. Она позволила ему стечь, как маслу, по аркану, что стянул ей шею, смазать и развязать его. Схватившись за них покрепче, отложив к остальным важным вещам, что она услышала в последние дни, она попыталась превратить удавку в спасательную верёвку с водоворота. Сердце по-прежнему терзалось, но, наверное, она могла это пережить. — …Тебе лучше? — спросил он тихо чуть погодя.              — Да. Я в порядке. Просто я немного… Мне нужно ещё немного…              — …времени. Вот видишь? Об этом-то и я говорил, — Диаваль улыбнулся, мягко и не снисходительно. Она вспомнила, что сказала ему, прежде чем провалилась во тьму, ощутила, насколько правдивы были ей слова даже сейчас. Казалось, и теперь она каким-то образом любила его дальше сильнее, чем в тот момент. — Как бы я хотел помочь тебе, — произнёс он чуть позже, скорее даже себе, чем ей. Но она взяла его за руку.              — Ты уже помогаешь мне. Сейчас. Мне лучше с тобой рядом, — вымолвила Малефисента. За такую редкую похвалу ворон осторожно погладил её по внутренней стороне крыла. Это совсем не помогало её самообладанию, хотя никакой приступ паники ей уже не грозил. Скорее, приступ романтической честности. — Поэтому я не могла взять тебя с собой, — произнесла она, не глядя ему в глаза. Его рука замерла. — Потому что ты любишь меня. Ты любишь меня и последовал бы за мной. И что тогда? Ты бы увидел, кем я стала, и возненавидел бы меня. Или… Или ты решил бы смириться с этим, помогать мне, любить меня несмотря на это, а я этого не заслуживаю. Я не могу этого иметь.              С секунду Диаваль молчал — а потом цокнул языком невыносимо отчаянно и притянул её ещё ближе, почти придавливая к себе.              — Ты иногда такие глупые вещи думаешь, честное слово, — прошипел он ей прямо в ухо так жалобно, потряхивая её за плечи, что её тронуло на смешок. Но Диавалю, похоже, было не до смеха. Глаза его были такими же грустными, как когда она только прилетела обратно. — Ты уже слишком много пережила, чтобы что-то добавлять к этому самой. Ты заслуживаешь… — его ладонь спорхнула с её крыла, как его взгляд — с её лица. — Ты заслуживаешь всего на свете, большего, чем я могу тебе дать, госпожа. Если я смогу сделать тебя хоть чуточку счастливее, то всё зависит не от того, заслуживаешь ли ты этого, а от того, хочешь ты этого или нет, — сказал он. Она силилась возразить — потому что он тоже думал такую глупую вещь. Глупое создание. Он был таким тщеславным в мелочах и настолько кротким в больших вещах, это не укладывалось в её голове. Как будто он не знал, как приятно быть любимым им, даже представить себе это — как больно было представлять это всё то время… Диаваль откинул голову назад, к стене. — Чёрт возьми… Целый год…              Малефисента зажмурилась. Его надломленный голос трепанировал её череп.              — Возьми себя в руки, — буркнула фея, надеясь выловить из него чуточку ностальгии. — Иначе я тоже расплачусь. Я уже устала от слёз, — выдохнула она. Диаваль встревожено взглянул на неё, будто спрашивая, плакала ли она недавно. Это не было бы удивительным, и всё же он вряд ли догадывался, сколько раз её выкручивало до слёз за последние несколько дней — в месте, о котором он ничего не знал. Но это даже не было самым главным. Главное, что больше плакать ей не хотелось. Она немного выпуталась из его объятий — чтобы вдохнуть полной грудью, не упираться рогами в стену, смотреть на Диаваля прямо. — Мне уже лучше, — произнесла она — и закатила глаза на его скептический взгляд. — Я знаю, что не похоже. И, возможно, это не последний раз. Но это правда. Мне гораздо лучше, чем было даже недолгое время назад. Мне пришлось многое обдумать в последнее время… даже против собственной воли. Но, мне кажется, я лучше понимаю, что мне делать. Может, не сколько для того, чтобы помочь Эльфам, столько для того, чтобы помочь самой себе, — её взгляд прошёлся по нему, добираясь до лица. — Я хочу, чтобы мне стало лучше. Мне нужно хотя бы попытаться. Поэтому я здесь. Я хочу… Я хочу любви, и я хочу времени.              Она улыбнулась своим мыслям. Даже если слова эти навевали воспоминания только ей, она всё равно была рада произнести их вслух.              Брови Диаваля подскочили.              — Какая поэзия, — важное качание головой. Он чуть развернулся — боком к стене, лицом к ней — подобрал ноги, чтобы придвинуться. — Я бы тоже хотел, чтобы у тебя это было, — сказал он мягко. Она улыбнулась, и он улыбнулся шире. Его слова совсем на секунду вскружили ей голову — ей вдруг показалось, он скажет что-нибудь ещё — или сделает — но Диаваль остался на месте. Она чуть придвинулась ближе, наклонила голову, потому что ей хотелось… — …Не проткни меня, — вставил Диаваль вдруг, и она прыснула со смеху прежде, чем он договорил. И он покатился со смеху.              Это была старая шутка. Ей было уже несколько лет. Это был как раз тот день, когда она впервые за вечность выпила. Кто знал, что алкоголь делает её сентиментальной — и тупой. Она собиралась его обнять — но случайно наклонила голову слишком низко — и не совсем нежно прижалась парой рогов к его груди. Так, что он завопил — скорее от удивления, чем от боли — и потом молил её не бодать его насмерть всякий чёртов раз, стоило ей только хоть немного наклонить голову.              — Может, мне надо было взять вино с собой? — воскликнул он посреди смешка — и захохотал ещё сильнее в ответ на её «Нет!». Шутка на самом деле была не такой смешной, как они ее изображали — но Малефисента всё равно не могла сдержать свой смех — абсурдный, прогоняющий холод, счастливый. Они помирились. Несколько недель назад она могла на это только надеяться, а теперь они помирились, и они делили между собой столько всякой чепухи, столько вещей больше никому не понятных, столько времени, которое нельзя было утопить ни в какой воде. Она сказала правду — он был её самым близким, самым драгоценным другом. И было так приятно вернуть их дружбу. Не говоря уже обо всём остальном, что так и просилось наружу. Диаваль снял дублет, выпрямил ноги и отодвинулся, садясь вдоль стены. — Ложись, — сказал он. — Давай, давай, до утра ещё можно успеть выспаться. Мы не знаем, сколько у нас времени, а у нас большие планы.              — Планы? — она легла рядом, позволяя крыльям спадать с края гнезда, натягивая одеяло. Диаваль прилёг на локти. — Какие же планы?              — Пока не уверен. Но мы спрячем тебя от Эльфов, хотя бы ненадолго. Ты ведь сама сказала, пусть отцепятся от твоего хвоста! — поднял он ладони в ответ на её изумление. — То-то же! Мы отправим тебя в какое-нибудь тёплое и солнечное место, подальше от тех замерзших ледяных шипов…              — Сейчас ноябрь, Диаваль! Сейчас нигде не тепло. И на острове… Ладно, наверное, там действительно… на самом деле, острова почти не касается солнечный свет…              — Какой кошмар. Тогда мы точно куда-нибудь слетаем, — он опустился в гнездо на бок. — И я заставлю тебя лежать на солнце, пить настойки и супы, есть сладости и слушать приятную музыку на лютнях каждый вечер…              Малефисента засмеялась.              — А петь ты тоже будешь?              — Ты, как всегда, издеваешься надо мной.              — Вовсе нет. Это был искренний вопрос, — пожала она плечами. — Я бы хотела, чтобы ты пел. Я скучала по твоему пению.              — Ах, вот оно как?..              — Ну, я скучала по твоему голосу, поющему или нет.              — Хм. По чему-нибудь ещё?              Фея улыбнулась.              — Я скучала по полётам…              Диаваль чуть не подпрыгнул с места.              — Чего?! Ты была на острове, полном летающих эльфов! По чему ты, чёрт возьми, могла скучать?              — Если бы ты позволил мне закончить, ты бы узнал! — цокнула она языком. — …Я скучала по полетам с кем-то, кто не был бы скучным или надоедливым.              Её искренние, хоть и окольные комплименты наконец пробили его недоверие, привыкшее к тому, что похвалой она разбрасывается только в шутку. Она поняла это по его взгляду, но Диаваль сохранял вид — не лишал голоса сарказма.              — Извините? Я думал, это я надоедливый? Я думал, это моя прерогатива?              — Ты действуешь на нервы, но так, что я могу с этим справиться.              — Ох ты ж! А я думал, я невыносим! — покачал он головой, опять используя её слова против неё. Но она не страшилась этого — не тогда, когда его рука потянулась к её волосам, спустилась по руке, остановилась почти на талии.              — Что ж. Оказалось, весьма выносим, — улыбнулась она.              Она скучала по его рукам тоже, но это она могла оставить при себе.              — Рад слышать. Я скучал по твоей сварливости, — кивнул Диаваль. Малефисента рассмеялась. Он придвинулся ближе. — И по твоему смеху тоже, — кивнул он, поправляя её волосы в сотый раз за день и возвращая ладонь на талию. — Мы должны заставить тебя смеяться больше. Быть может, я не подкован политически, и я вряд ли знаю, как могу помочь тебе с Тёмными Эльфами — но если я что-то и умею делать, так это приободрять.              — Да… — выдохнула она. Камень, придавивший ей грудь с того самого момента, как она открыла глаза посреди ночи, наконец упал, и она могла глубоко дышать. Свеча почти погасла, оставляя за собой переливающийся отблеск и медовый, мускусный, сладковатый запах. На острове свечи делали из насекомых и семян, и никаким ароматом они похвастать не могли, как и огнём без дыма. Поэтому она почти не зажигала их, и её грот часто тонул в сыроватой прохладной темноте, так подходящей её гнусному одиночеству. Она так устала от всего этого… Ей нравилось смотреть, как огонь играет светом и тенями на лице напротив неё, как блестят его волосы и перья. Она могла бы… она могла бы смотреть на это каждую ночь. Если бы у неё была такая возможность. — Диаваль, — сказала она, прежде чем что-нибудь смогло бы заставить её передумать. — Ты хотел бы полететь на остров?              Ворон моргнул.              — Когда мы закончим с моими солнечными ваннами и супами, конечно же.              Он моргнул снова.              — Ты серьёзно?              — Да. Теперь твоя форма только в твоей власти, ты можешь полететь со мной в Убежище. И… Если хочешь, ты можешь возвращаться и навещать меня время от времени. Или прилететь и остаться, пока все Эльфы не переселятся, если тебе это покажется интересным, — попробовала она. И всё же страх на секунду взял вверх: — Я спрашиваю не только ради себя. Хотя, конечно, я буду очень рада тебя видеть.              Диаваль помолчал — недолго, хотя, конечно, фея успела проклясть всё на свете. Особенно, потому что лицо его помрачнело.              — Малефисента. Я почти ничего не знаю об этом месте.              — Мне кажется, тебе бы там понравилось. Я нарисовала довольно печальную картину, но там вовсе не плохо, — она виновато улыбнулась. — Это очень красивое место, очень… Всё совершенно меняется в зависимости от того, кто населяет эту часть острова, и… Как будто весь мир помещается на этом плавающем камне. Там не так много тех животных, чья падаль могла бы тебе достаться…              — Я уже больше года не ем падаль.              Да. Ну да. Чёрт. Это сбило её с мысли.              — Что ж… Там очень много фруктов, особенно в джунглях. Очень странные вещи. Большинство из них мне не понравилось, значит, ты будешь их обожать. Ящерицы тоже — в этом я абсолютно уверена. И в некоторых местах внутри и снаружи водится рыба. Ты сможешь рыбачить. Не говоря уже о том, что ты узнаешь Тёмных Эльфов раньше всех остальных на Топких Болотах…              — Да, — усмехнулся тот. — Только вряд ли они там ждут меня с распростёртыми объятиями.              Опять — это нелепая неуверенность. Как будто не все, кто встречал его, любили его. Как будто…              — Глупости. Ты уже приглянулся Шрайк. Я уверена, что ты понравишься Удо. Вы двое… Если вы познакомитесь, я не смогу вынести вашу компанию, но всяко лучше Борры, — покачала она головой. Диаваль поднял брови. — А если у последнего возникнут вопросы, у меня есть убедительные и не очень доводы в поддержку твоей незаменимости на Острове для достижения нашей общей цели.              — Незаменимости? Сомневаюсь, что я вдруг стал нужнее острову, чем был раньше.              — Ты не стал нужнее. Просто я слишком долго пыталась держать глаза закрытыми. Ты был нужен всё это время, — сошло с её уст маленькое хрупкое покаяние. Вот оно! Она поймала момент — совсем крохотный — когда он чуть двинул бровями, чуть приоткрыл глаза, совсем немного повернул голову — момент, когда её слова начали работать. Нельзя было отступать. — Во всяком случае, мне. Но на самом деле… — Малефисента прищурилась. — Мне кажется, это может всем пойти на пользу. Эльфы по-прежнему опасаются людей, и они мало знают о Топях. А ты… — она улыбнулась. — В тебе есть немного человека, и немного жителя Вересковых Пустошей, и много магии Тёмных Эльфов и Феникса в частности, и немного чего-то ещё.              — Да, это называется ворон.              Она снисходительно рассмеялась. Голос его пробурчал, но глаза не обманывали — она знала, что он готов рассмеяться тоже. Тёплый взгляд — огонёк свечи делал его ещё теплее. И смотрел он так пронзительно, словно так и хотел, чтобы это тепло поселилось красными пятнами на её щеках. Напрашивался, он напрашивался… он как будто предлагал ей убедить его.              — Да, но это не главное, — кивнула она, силясь превратить прилив нежности в слова, размышляя, совсем несвойственно их обычному укладу, может ли она дотронуться до него так же, как он до неё. Раз уж он почти придерживал её в руках. Ей хотелось коснуться его лица. — Что более важно, ты очень… напористо добрый. Разумно оптимистичный.              — И что это должно означать?              Она всё же протянула ладонь к отметине на его виске, но задержала руку и вместо этого поправила упавшие волосы. Откуда в ней взялись одновременно робость и упование, она понятия не имела.              — Может быть, я говорю за себя, но… Я думаю, что среди таких, как я, очень легко воспринимать доброту как слабость или глупость — или и то, и другое, — сказала она тихо. — Но ты раздражающе, раздражающе упрям, что требует силы. И, как бы мне ни хотелось хвалить твои птичьи мозги и раздувать твоё самолюбие, это часто окупается, потому что у тебя добрые намерения. Я пытаюсь сказать, что ты умеешь агрессивно приободрять. Всё, как ты и сказал, — пожала фея плечами. — А нам сейчас это и нужно.              — Агрессивное подбадривание? — повёл бровью Диаваль.              — Именно. Посуди сам. Никакой совет старейшин таким не займётся. Даже когда я найду и назначу тех, кто будет строить планы на будущее, тех, кто будет предпринимать шаги по их выполнению… И даже тех, кто сможет делать быстрый решающий выбор в опасных ситуациях… — протянула она степенно, стараясь вспомнить, что именно он сказал в тот вечер. — Видишь ли, мы не обойдёмся без кого-нибудь, кто сможет увлечь других идеей, поддержать и приободрить…              — И это, значится, буду я?              — Да, — усмехнулась Малефисента. Она продолжала гладить его по волосам, и он даже имел тактичность наклонить голову для её удобства. Она никогда так раньше не делала — не тогда, когда он был человеком. Разве что до утра своей кончины. Даже тогда она заметила, какие гладкие и мягкие были его перья и волосы, как меняется его лицо вблизи — но тот момент был печален, изуродован подступающим к ней всесветным холодом. Сейчас холодно не было. Вообще-то, ей было несвойственно жарко. — Будешь сидеть, например, на скале Феникса выше всех, смотреть на всех сверху вниз и орать вдохновляющие кричалки.              — Такие детали! Да уж, теперь я вижу, о чём ты думала весь год.              — Признай, звучит хорошо.              — Конечно, — он переместился, приподнявшись на локтях, чтобы немного возвышаться над ней. На лице его играла нахальная однобокая ухмылка. Всё-таки не зря он носил дьявольское имя. — Могу потренироваться на тебе, если хочешь. Давно мечтал покричать на тебя по какому-нибудь поводу.              Она ухмыльнулась в ответ.              — Пожалуйста.              Диаваль придвинулся ближе. Его сложенные для опоры руки покоились прямо у её плеча, едва касаясь его.              — Я не буду кричать, конечно. Только близко и лично, — протянул он. — Ты! — проговорил он прямо над её лицом, у уха, не отводя взгляда. — Да, ты. Я верю в тебя. Ты способна на ужасающие, удивительные вещи, — пропел он голосом низким, тёмным, бархатным, как терпкое, сладкое вино — и всё вокруг Малефисенты превратилось в отдельные моменты, отдельные ощущения. — Ты способна на что угодно. Ты можешь сделать это! Ты можешь сделать это — и то! И другое! — его слова, как заклинание. — Ты можешь это сделать! Ты можешь — что ты можешь сделать? Вот это! — блеск его глаз в окружающем их полумраке — глаз широких, огромных и тёмных. — Ты можешь это сделать, — его лицо, так близко — запах снега и елей — тепло, — можешь, можешь, — его дыхание на её щеке — вдох, — можешь, можешь, можешь —              — Я могу поцеловать тебя?              Он замер.              Но всего на мгновение.              — Можешь.              Она медленно наклонила его к себе.              У него было тёплое лицо, тёплые уста. И руки его тоже были тёплые — тепло окружило её со всех сторон мягкостью, сладостью, тяжестью, обнимая, придерживая за спину, где её сорочка открывалась, чтобы не мешать крыльям, прямо на коже. Ею завладела какая-то плавная уступчивость, густое, тягучее наслаждение, как тяжёлый аромат мускуса и мёда — она сама, как свечка, таяла — и потом, в самый последний момент — быстрое ощущение в этой медленной обволакивающей трясине — пряность на языке, спелый фрукт, внезапный порыв, сама магия, искрящееся и исчезающее —              — Самый дорогой друг, да? — прошептал вдруг Диаваль — и засмеялся. И она прыснула тоже, и тогда он захохотал в голос и заразил её, откидываясь на бок, как будто сваливаясь с неё. — Дражайший друг! — мямлил он между её беспорядочными короткими поцелуями. Ей было трудно оставить его в покое — она гналась за этим ощущением снова — её поглотило такое недосягаемое глубокое изумление от одной мысли о том, что она может поцеловать его снова, и снова, и что он захочет этого, и что он будет ожидать этого. — Мы с тобой такие хорошие друзья, Малефисента. Дружба дружбой…              Она наконец оторвалась от него, чтобы проглотить свой смех. Ей правда казалось, что она могла всё на свете. Его глаза горели так ярко, как ночные звёзды, словно он тоже постиг что-то ошеломляющее вселенской величины.              — Хорошо, — прошептала она. — Не просто мой друг. Я люблю тебя, Диаваль.              Диаваль расцвёл самой широкой улыбкой, что ей доводилось на нём видеть — и тогда наконец поцеловал её сам — медленно, взяв её лицо в ладони, по-прежнему улыбаясь — она чувствовала это на своих губах. И уж если в первый раз ничего не сработало, а во второй раз её душа была слишком далеко, чтобы ощутить всю силу этой набегающей волны, то на третий раз она была уверена — это и был поцелуй Истинной Любви. Её сердце, оно как будто не билось, а потом застучало с двойной скоростью, эта бьющая крыльями птица.              — И я очень тебя люблю…              Птица, её сердце было птицей, оно пело, оно летало.              Постепенно все эти преломлённые лучи, все ощущения без описания пересеклись в одной точке, стали более ощутимыми. Это было не просто тепло, это были его ладони, поднимающиеся от её спины к плечам, к шее. Это была не просто терпкость — это были его губы, и язык, и запах кожи и перьев, и потухшие свечи вокруг них. К ней возвращались мысли. Одна мысль.              — Лети со мной на остров, — проговорила она Диавалю в губы. Он отнял голову. — Я серьёзно. Лети ко мне. Останься со мной, — она коснулась губами его щеки, рядом с ухом. — Это сработает на тебе?              — Не смешно.              — Это не шучу, — отчаяние заставило её впиться в его губы, чтобы не глядеть в глаза. — Тебе необязательно сидеть на скале, — и ещё раз. — Ты можешь рыбачить целыми днями и летать со мной целый вечер, — и ещё раз. — Стать медведем и есть ягоды с утра до ночи.              И ещё раз —              — Ты не даешь мне ответить.              — Ах.              — Да. Я полечу. Конечно, полечу.              Больше слов у неё для него не осталось — она просто перехватила его руки, прежде чем тот поднял их к ней, и толкнула вперёд, заваливая его на спину, прильнув к его устам. Она боялась, что привыкнет, но было всё так же сладко — она почти пошутила насчёт «восхитительного», но тогда Диаваль наверняка бы рассмеялся — а ей было не до шуток. У неё была миссия. И она очень торопилась. Он совсем расслабился под нею, вверяя себя ей — почти лениво, очень опрометчиво — потому что, только получив возможность, она вдруг поняла, что всегда хотела прикоснуться к отметинам на его груди и спине. Может быть, где-нибудь ещё. Разумеется, ей мешала ткань.              Малефисента рывком заставила его приподняться, сесть перед ней. Что она собирается делать, кажется, Диаваль понял, только, когда рубашки не осталось на месте. Он прервал поцелуй.              — Помедленнее, — напел он ей на ухо.              — Разве мы недостаточно долго медлили?              — Может быть. Но мы не можем проглотить волну за один раз, — вымолвил ворон — и чмокнул её в нос с целомудрием, совсем не вяжущимся с тем, что она уже успела придумать… — Тебе нужно немного поспать.              Она подождала секунду на всякий случай, но его почти виноватое лицо добило её. Она рассмеялась — чтобы не разозлиться.              — Мерзавец! — хлопнула она по его плечу, кладя голову. Внутри неё всё только начало по-настоящему бушевать, а он… он… — Ты остановился на середине!              Если ей повезет, он скажет, что будет спать с ней только в брачный период, раз в год! И ей придётся согласиться на эту заумь во имя Истинной Любви!              — Неправда, — цокнул Диаваль. Руки его были всё же мягкими, прикосновения извиняющимися. — Тебе бы поспать, ты почти не спала. И у нас есть дела. У тебя есть дела, — кивнул он. Она нахмурилась. — Уверен, ты хочешь, чтобы Темные Эльфы знали заранее, что ты нигде не потерялась? И всё остальное.              Ей правда хотелось прибить его. За то, что он был прав — насчёт Эльфов, и насчёт того, что она действительно чувствовала себя уставшей. Только она и не заметила бы, не заставь он её остановиться и перевести дух — он, глупое существо, предпочитающее дать ей выспаться, нежели заняться чем-нибудь, что наверняка понравилось бы не ей одной.              Самое ужасное — она находила это невыносимо трогательным. Таким же привлекательным, как всё продемонстрированое ранее. Ему, конечно, знать это было необязательно.              — Фу, — буркнула она вслух, не отлипая от его плеча. — Брюзга. Ханжа. Ты убил всё настроение.              — Ни черта я не убил, — пробормотал он в ответ — и тут же… — То, что я бы сделал с тобой… — и тут же он сжал её бедро, и его губы коснулись её плеча, его губы, до этого не покидающие её лица, и она вздрогнула. Судя по его довольному лицу, он об этом прекрасно знал. Как менялось время! С каких пор он обладал такой властью над нею?.. — Но это не обязательно должно быть сегодня вечером, — прошептал он, нарочито слепой к её мучениям, её предвкушению и желанию прикончить его. — Сейчас не конец света, ещё вся жизнь впереди.              Ну, разумеется, он выдал одно-два премудрых слова в такой момент — когда она даже не подозревала, что хотела услышать их, прежде чем он их произнёс. Она правда пока не могла распутать их друг от друга — воспламенившуюся в ней страсть и ощущение, более горькое, будто её время заканчивается, а потому надо спешить.              Но у неё правда была… вся жизнь впереди. Она проснётся завтра и всё ещё будет здесь. И он будет здесь. И она поцелует его и завтра ночью тоже, и тогда у него не найдётся отговорок.              Это было великолепное ощущение.              — Ах, ладно, — вздохнула она особенно шумно, не то он решит, что ею так легко манипулировать. — Ложись, — она толкнула его вперёд, бросила одеяло и рукой показала накрыться. Вернула занавесу над проходом закрытый вид. Этого, как ей показалось, было недостаточно — ложась рядом, лицом к нему, она расправила крыло над его телом. Диаваль просиял. — Я не позволю тебе отморозить себе спину.              Прокляни их всех — она легла в гнездо, накрылась и тут же почувствовала себя тяжелей всех кораблей на свете, так ей хотелось спать. Ныло абсолютно везде. Казалось бы, только родилась! Это была его вина.              — Утром мне нужно будет ненадолго отойти, так что если ты проснешься в это время, я скоро вернусь, хорошо? — она кивнула. Тепло подкралось к ней снова — Диаваль поцеловал её в макушку. — Спокойной ночи.              — Доброй ночи.              Он оставил между ними место, но она всё равно касалась его крылом, и этого ей было достаточно. Диаваль лёг на бок, и Малефисента позволила прохладе остудить её от её прерванной искрящейся решительности, глядя на его затылок и плечи, пока сон, этот ускользающий, неотвратимый упрямец, не догнал и её.              …Её пробудил негромкий шум. В пещере по-прежнему царили хмурые сумерки, потому что она закрылась от всего света занавесом над входом, но за ним, Малефисента видела, уже светлело небо. Если ей что-то и снилось, она ничего не запомнила. Было холоднее, чем когда она засыпала, и ей совсем не хотелось покидать постель.              В отличие, кажется, от Диаваля, который шуршал чем-то в стороне от неё, сидя на краю. Она окликнула его.              — Тебе ещё рано, — обернулся ворон. — Ты можешь поспать немного дольше.              — Ты уже в третий раз это говоришь, — фыркнула она, и он усмехнулся. — Ты улетаешь или только вернулся?              — Я только собираюсь, — теперь она видела лучше, как он застёгивает дублет. На её языке вертелся вопрос, куда он держит путь, но, она подозревала, его гнал гастрономический порыв. Он рано завтракал. Наверное, он не ждал её пробуждения — что ж, хорошей это было новостью или плохою, за последний год её режим сна претерпел столько хаотических недобровольных преобразований, что она стала тоже просыпаться с зарёй.              Она подоткнула под себя часть одеяла, что раньше накрывала его.              — Можешь принести мне что-нибудь поесть?              — Конечно. Но не привыкай к этому, я больше не твой слуга, — она остановила его попытку поцелуя ладонью, потому что ещё не чистила зубы и даже не полоскала рот сегодня, и он закатил глаза и чмокнул её в лоб и в кончик носа. — Точно больше не будешь спать? Ладно, — и с этими словами он приоткрыл занавес.              Широким лучом свет пробился к её ногам, подсвечивая всё внутри, слепя глаза, разбивая сон на куски. Смаргивая слезящимися глазами, Малефисента разглядела только, как Диаваль растворился в чёрном дыме — и мгновение после его уже след простыл.              Она осталась одна в своей постели, окружённая своими вещами, на которые смотрела долгие годы, и его запахом, что задержался где-то поблизости, в приятной прохладе и обещании утра.              Но что-то подняло её с места — она надела нижнюю рубашку, свой бархатный киртл и тёплую накидку, забытую здесь на целые месяцы. Убрала постель и решила, что всё-таки есть смысл разогреть немного питья из засушенных трав, прежде чем Диаваль принесёт съестное. Благо, снег на таких высотах всегда был, и всегда был чист, особенно после хорошего заклинания. Увы, мелиссы в её закромах не наблюдалось, но, в отличие от Диаваля, Малефисента любила крапиву. Забыв, где в её собственном доме лежат её собственные вещи, она едва отыскала, из чего испивать. Невольно ей всё равно пришлось поторопиться — момент, которого она ждала, был довольно короток.              Хорошо, что она проснулась рано.              Она вспомнила, почему ей понравилась эта пещера, почему она сделала её своим домом после долгих лет жизни на деревьях. И почему она любила позднюю осень.              Прямо у входа в её пещеру вперёд, из камней к обрыву тянулось лежащее дерево — почему оно решило лежать и расти так непохоже на своих собратьев, оставалось только догадываться, но это также значило, что на нём можно было сидеть, как на скамье.              Под её ногами были сотни футов, а перед глазами — самый красивый вид, что Малефисенте доводилось находить.              Далеко внизу стелился огромный спящий зверь. Его мех был бел, гладок и местами прозрачен, и он медленно вдыхал и выдыхал, но оставался на месте. С такой высоты его легко можно было спутать со снегом, но это был не снег — это был туман. Такой же, как тот, что собирался у её лица при каждом выдохе, но больше, плотнее, глубже. Он накрыл одеялом, упавшим облаком воду, как будто та стала голубоватым киселём, растворялся у подножия огромных камней, которыми Топи были столь известны. Они поднимались в высоту, как необъятные колонны без аттика, хотя, наверное, скорее, как застывшие в камне гиганты. Расщелины были их морщинистыми лицами, вечнозелёный мох — длинными бородами, и, стоя по колено в этом тягучем жидком воздухе, они светили своими заснеженными вершинами, как седыми макушками. Среди них стоял замок Авроры, нетронутый снегом, зеленый остров — правда, из-под тумана выглядывал лишь самый кончик шпиля, как конец бобового стебля.              Чем дальше от дворца, тем чаще отдельные камни сменялись длинными, большими хребтами — их линии склонов и равнин, неровные, как друза драгоценного камня, давали жизнь припорошенным плато, холмистым склонам и кусочкам лесов. Некоторые деревья в них уже оголились в серый, другие упрямо красовались осенним нарядом, оранжевым, выцветающим в бордовый и коричневый. Но на некоторое время — меньше, чем на полчаса — им предстояло сменить цвет снова, по прихоти не времён года, а течения суток. Начинался рассвет.              Прошло меньше пары минут — и холмы зарумянились от радости. Та часть их, что освещалась солнцем, сделалась лиловой, сиреневой, персиковой, та, что осталась в тени, стала тёмно-синей, как чернила. Она знала: замок в Персефоресте, оставшийся за её спиной, погряз в предрассветной тьме, ожидая своего часа. Но она не обернулась, глядела лишь вперёд: далеко, за холмами, за рекой, на которой рыбачил Диаваль, встречали солнце бесчисленные голубые шпили альстедского дворца. У них наверняка было гораздо светлее — хотя бы потому, что поднимающееся светило отражалось в море.              Отсюда было видно и его — море. Её несостоявшийся убийца, теперь он почти дружелюбно переливался всеми оттенками сливового и фиолетового, как сверкающий аметист, как подводный перламутр, он будто извинялся своим блеском за всё, что пытался с ней сделать — и она простила его, как простили её. Ей больше не хотелось думать о смерти.              Дальше, от горизонта, по водной глади тянулась бронзовая дорожка, ведущая к нему самому — к встающему солнцу. Небо вокруг него сделалось лавандовым, золотистым, оно загоралось ровным, бесконечным акварельным цветом. Звёзды исчезали, уступая место своему старшему брату. Оно поднималось — Солнце. Оно поднялось, чтобы опуститься вновь, а следующим утром подняться заново. Оно поднялось — огненное лицо самого Времени.              И оно не сказало ей, впервые за последние дни — не сказало ей о смерти. Впервые не сказало ей о печали, о сожалении, об утекающем, утёкшем времени.              Оно говорило, что у неё есть всё время на свете. Что её жизнь не кончалась, а только начиналась — и теперь в ней могло быть столько любви, что ни для чего иного — ни для обид, ни для страха — не останется места. Так много, что она станет её движущей силой. И тогда ей больше ни от чего не нужно будет прятаться, ничего оставлять позади. И тогда она не будет есть свой хвост, свой конец, как Уроборос, давиться своими ошибками — она сожжёт их и из их пепла поднимется на белый свет.              И она глядела на Солнце в ответ — оно поднималось прямо над морем. Огонь поднимался над водой, жизнь поднималась над смертью.              Как Феникс.