***
Сизая луна заглядывала в огромное окно, не до конца закрытое шторой. Тонкая полоска света неровно ложилась на мирно спящих людей, которые прижимались друг к другу даже во сне. Казалось бы, мирная семейная картина: разметавшиеся по подушке волосы, крепкие, но бережные объятия, тихое, чуть сбивающееся порой дыхание. Что могло им помешать?.. … Серёжа подскочил на кровати с диким криком, срывая голос и истерически дрожа. Серебристый луч ударил прямо в глаза, вышвыривая из сна, заставляя жмуриться до боли. Зуб на зуб не попадал, и он, рванувший вдруг куда-то, обязательно свалился бы с кровати, если бы не Игорь. Гром проснулся мгновенно, подрываясь следом за перепуганным насмерть парнем. Ещё не разлепив толком слипшихся со сна век схватил, удерживая где-то на краю, прижал к себе, беспорядочно хватая руки-ноги и уже открыв глаза, пытаясь осмотреть дёргающееся дрожащее существо в своих руках. Существо не могло выдавить из себя ни слова — дыхание как будто закончилось, беспощадный страх сдавил лёгкие, блокируя диафрагму, не позволяя ни вдохнуть, ни выдохнуть. Игорь не спрашивал даже, что случилось: только осмотрел предельно быстро и точно, как на курсах учили осматривать жертву преступления, если медиков по близости не наблюдается. Всё цело, живой, только трясся Разумовский от чего-то жуткого, хватал ртом воздух и надышаться никак не мог. А потом пришли слёзы. Серёжа даже не понял, как же так получилось, — но вздрогнул, почти осознанно склоняясь к майору, а затем, уткнувшись ему куда-то в шею, зарыдал. Громко, протяжно, едва успевая дышать между всхлипами и цепляясь за игореву футболку, выкручивая пальцами ткань. Его трясло, и истерический вой был тем самым малым, чем он мог выразить своё состояние. Ему было ужасно. От ощущения родного тепла выкручивало внутренности наизнанку, руки тряслись как у алкоголика, в глазах было всё так же темно, как и до этого. Сердце стучало как бешеное, и рыжик мог только лихорадочно впиваться ногтями в чужую кожу, не думая даже о том, что причинит любимому боль. Только бы с ним, только бы пожить подольше рядом с его Игорем, только бы он не исчез никуда, как в страшном сне, оставив его одного. Гром вопросов не задавал, только дышал тяжело и жмурился, когда чужие ногти особенно сильно впивались в кожу, но стоически терпел, позволяя вытворять с собой что душа пожелает, — лишь бы успокоился рыжий лис, перестал рыдать так сильно и горько, что сердце сжималось от жалости. Что ему снилось? Что вообще могло вызвать такую реакцию у достаточно сдержанного по части слёз-соплей Разумовского? Все вопросы стоило оставить на потом. Главное было успокоить, прижать, обогреть и донести: всё хорошо. Кошмар прошёл, и он, Игорь, здесь. Рядом, без лишних слов и ненужных эмоций. Сейчас эмоции — в сторону. Уложить на себя, повернув боком, одной рукой постараться натянуть на них обоих одеяло, а главное — не спрашивать. Дать успокоиться, понять, что произошедшее с ним во сне во сне и осталось, а в реальности есть Гром, который терпит затёкшие руки-ноги, которые сжимают чужие конечности в попытке прижаться ещё ближе, царапины по плечам, растянутую и, кажется, даже порванную футболку. Который целует влажный от холодного пота лоб, щёки, касаясь губами мокрых дорожек на светлой коже, и молча ждёт. Всему на свете есть предел. Есть предел и кошмарам, жутким снам, выворачивающим душу наизнанку. Предел этот подступает незаметно, вклинивается в сознание аккурат в тот момент, когда взбудораженная психика уже готова это принять. Истерика отступает, как и леденящий душу ужас. Страх разжимает когти, скалится так нехорошо, как будто говорит: «Я ещё вернусь» и уходит во тьму. Рыдания постепенно заменяются тихими жалобными всхлипами, а затем затихают и те. Остаётся только Разумовский, жарко дышащий Игорю в изгиб шеи, промокший от слёз и пота — всё же вдвоём жарко лежать под одеялом в хорошо отапливаемом помещении. Но отпустить нет никаких сил, пальцы не слушаются и не разжимаются вовсе, их как будто заклинивает. Заедает механизм, отвечающий за доверие, — не к Игорю, нет. К самому себе. Всё ещё остаётся приторный дурман сновидения, и мысли вертятся вокруг медленно теряющей очертания картины. Какой там был свет? Синий? А Марго он сам отключил или так случайно совпало?.. Но прежде, чем воспоминания окончательно погаснут, Серёжа хочет рассказать обо всём Игорю. Поделиться страшным, сокровенным, тем самым страхом, о котором никому другому не расскажешь. Не психологу же в жилетку плакаться, дескать, вот так, батюшка, боюсь потерять ребёнка или умереть при родах. Я сам, кстати, парень, да. А это муж мой. Будущий. Ах да, мы всё ещё в России. Спасибо огромное. А вот Грому — можно. Он, конечно, не первоклассный психолог, но он одним своим присутствием творит с его сердцем что-то невообразимое. Ему невозможно не верить, с ним невозможно не поделиться терзающими душу сомнениями. И Разумовский просит тихо, стараясь, чтобы охрипший от рыданий голос не звучал так отвратительно: — Игорь… Игорь, включи свет, пожалуйста. Игорь, который до этого прижимался губами к плечу, невесомо поглаживая по спине, понимает с полуслова. Это ведь не просто «Игорь, включи свет». Это «Игорь, мне очень-очень нужна твоя любовь, твоя уверенность в том, что кошмар действительно закончился». Это «Игорь, мне срочно нужен ты сам». И майор без слов мягко отцепляет от себя чужие руки, поднимается, делая предупреждающий жест ладонью: — Тшшш, сиди, Серёж. Я сейчас. Включает освещение, разворачивается, ещё раз критическим взглядом осматривает Разумовского, исчезает из комнаты. Зажигает свет, наверное, во всём офисе, но успевает вернуться до того момента, когда гения начнёт снова трясти от страха остаться без него. В том или этом мире — не столь важно. На этот раз он говорит. Говорит много, порой бестолково, перескакивая с темы на тему. Отрывистые короткие фразы складываются в предложения, и те послушно кружатся хороводом. Серёжа поражается умению нелюдимого майора заполнять собой всё пространство, вытесняя страх и жутковатые тени. Гром шутит какие-то до невозможности тупые шутки, которых наверняка успел нахвататься в отделе, пока отсыпался в изоляторе, — от того самого контента, который обычно в изоляции и сидит. Разумовскому настойчиво суют тапочки, а когда он несколько раз дрожащими ногами не может в них попасть, — просто несут на руках. Страх отступает. Капля за каплей, как лаборанты сцеживают драгоценный змеиный яд, так утекает страх. Разумовский сидит на табурете, подобрав под себя ноги. Прямо как во сне, но только теперь рядом с ним Игорь, и можно не бояться. Игорь не стесняется его заплаканных краснющих глаз, всё ещё кривящейся нижней губы, побелевших пальцев. Игорь вынимает из холодильника молоко и греет в СВЧ, попутно кидая Серёже полотенце, — чтобы вытер лицо и окончательно успокоился. Разумовский сидит, глядя в одну точку (и точка эта — Игорь Гром) и спрашивает негромко, почти жалобно: — А молоко зачем? — Надо так, — майор пожимает плечами, садится напротив. Долго молчит, наблюдая, как Разумовский пьёт, как от накатывающего волнами контраста спокойствия и волнения дрожат чужие губы. По подбородку катится капля, веки прикрыты, грудь часто вздымается от невысказанных эмоций. Наконец, Игорь говорит снова. Медленно делится сокровенным, тем, чего никогда не упоминал ранее и о чём вообще очень не любил говорить: — Это Прокопенко научил. Мне семнадцать было, когда отца какие-то отморозки пришили. Я, чтобы в детский дом не попасть, шлялся где ни попадя, да и у Прокопыча оставался, — мужчина жмурится на свету, и видно становится, как плотно сжимаются его губы, когда он не говорит. Он и не хочет говорить, — но делится. Ради Серёжи. — … Меня тогда несколько месяцев от кошмаров ломало, как от наркоты. Только эйфории не было — сразу ломка после приёма начиналась, — Гром невесело усмехнулся, подбирая слова, — дядь Федя тогда просыпался и мне так молоко грел. Серёжа даже сам не замечает, как начинает улыбаться. Несмело, всё ещё боясь, что это не взаправду, что это сон, а то, что было до этого — реальность. Но от чужого откровения становится легче, и уже не так царапается изнутри клубок негативных эмоций. Игорь продолжает, тоже улыбаясь, но глаза его остаются сосредоточенными и немного грустными: — Помню, у них другая плита была, газовая, и Прокопенко ходил по кухне, искал спички и рассказывал мне эти истории. Грудь невольно сжимает какой-то нежностью, тоской, смесью удивления и восхищения. Не остаётся сомнений в том, что майор имеет в виду эти «глупые, странные истории». Он делится самым сокровенным, тем, чем явно никогда и ни с кем не делился. … Ветер раздувал по плите рассыпанный в спешке сахар, который Игорь столовыми ложками забрасывал в горячее молоко своему сладкоежке. Крошки перекатывались на пол, но сидящему за столом виновнику незначительного беспорядка не было до них совершенно никакого дела. Майор, подперев голову рукой, следил за тем, как Разумовский допивает вторую кружку перед тем, как начать разговор о своём сне. На настенных электронных часах горело упрямое 3:42 утра, и что-то подсказывало Грому, что Прокопенко будет рад не наблюдать его невыспавшуюся рожу вечером в субботу и с удовольствием выпихнет его в отгул. Значит, беспокоиться было не о чем, — кроме душевного состояния Серёжи, разумеется, но к нему не представлялось возможности притронуться без его на то желания. Игорь и не торопил — сам знал, как нелегко даются задушевные разговоры, а самое главное — признание в своих иррациональных страхах. Оставалось лишь по просьбе подливать молоко и ждать, пока любимый созреет для откровенного разговора. И, разумеется, вспоминать то, что успело произойти в последние полтора месяца. А произойти успело многое. С чего же стоило бы начать? С того, что Серёженька с бесконечных уговоров Игоря, Димы, Юли и даже, — дожили, господибожетымой, — четы Прокопенко лёг в нормальную человеческую больницу, где его оставили ещё на несколько недель оставили после основного лечения, на этот раз на сохранение? С того, какие неповторимые глаза были у дядь Феди и тёть Лены, когда Игорь через пень-колоду, через Юлины уверения в том, что всёбудетхорошо и через просьбу самого Серёжи рассказал почти-что-родственникам о том, в каком «интересном положении» находится Разумовский? С того ли, как бегал и добегался до самых высших инстанций, чтобы узнать, кто на самом деле стоял за похищением Серёжи, — и узнал-таки? Наверное, начать стоило всё же с Птицы. Тёмная сущность выздоравливала медленно, но верно. Зарастали перья, затягивались раны, которые сам Игорь пытался перевязывать, но бросил эту бесполезную затею: ведь Птица мог исчезнуть в любой, самый неподходящий момент и оставить на полу кучку бинтов, перепачканных горьким можжевеловым соком. Неизвестно, почему для своего лечения он выбрал именно можжевельник. Возможно, у этого была какая-то таинственная подоплека, но майор старался в это не вникать — лишь лечить, за несколько недель наловчившись и вспомнив всё, чему его учили на курсах первой помощи. Сам Птица пояснил лишь единожды, когда, ослабший от потери крови, лежал головой на коленях у Грома: «Можжевельник — мистическая штука, дорогой. Символ преодоления смерти». Но тут же понял, что выходит из образа, и заворчал в своей привычной гаденькой манере: — Ты давай ягоды, а не болтай много, — и задохнулся от нежности, с которой Игорь погладил рыжие волосы, борясь с предательски и совсем «не по-мужски» поступающими слезами. Птица, ослабший и измученный, в своём метафизическом состоянии появлялся редко. Чаще лишь по глазам можно было определить, что это именно он жмётся к чужим рукам и курлычет, — так, как никогда бы не стал делать, будучи здоровым: гордость не позволяла. Птица не умел проявлять свои чувства. Боялся ласки, боялся поверить кому-то хоть раз. Игорь боялся поверить себе. Боялся дарить ласку, считал это поначалу ненужной навязчивостью. Болезнь Птицы сблизила их настолько, что сами бы они никогда не поверили, взглянув на себя со стороны. Два совершенно разных и во многом похожих существа. Человек, который боится дарить ласку, и тёмное создание, которое боится эту ласку принимать. Но с каждым часом, который Птица, забирая себе управление, проводил прижавшись к по-человечески тёплому Игорю, каждая царапина на руках последнего, — потому что едкий можжевеловый сок ломал тело в лихорадке, а «особые» мистические свойства проникали даже глубже, чем располагалась плоть, — каждое брошенное в утешение слово приближало их друг к другу, неумолимо и верно. Игорь никак не мог помочь Птице. Таких, как он, не лечат у врачей и за них не молятся в церкви. Он лишь капал на раны соком, проливая половину на пол и на себя, — потому что сам не очень понимал, где в птицыном теле заканчивалось нереальное и начиналось осязаемое, — а в остальное время находился рядом. Столько, сколько мог. Видел, как искажается гримасой боли красивое бледное лицо, с которого в моменты страдания уходило высокомерное выражение. Ощущал скребущие по коленям ногти и гладил плечи, голову, вздрагивающую спину. Помогал Птице терпеть боль, с которой отрастали новые перья и заживали раны на теле. Другое, физически принадлежащее Разумовскому, тело лечить было куда проще. Вообще с Разумовским, даже болеющим, даже рыдающим от приходящих кошмаров, которые напоминали о человеке в белом халате, — чёртов Рубинштейн, который ушёл от правосудия, потому что не удалось доказать его вину, — и которые не могли «заблокировать» даже манипуляции действительно хорошего психотерапевта, которому была представлена версия, по которой на Разумовском хотели отыграться бывшие партнёры. И кстати не то чтобы это было совсем враньём. Даже с таким Разумовским было проще, чем с Птицей. И всё же Игорь разбил бы лицо любому, кто предложил бы ему абстрагироваться от этой ситуации — и пусть разбираются как знают. Как бы не так. Это были ЕГО существа. Его семья, за которую он брал ответственность так же, как Серёжа и Птица доверяли ему свою жизнь и как без колебаний взяли бы ответственность за его жизнь. Эта любовь не давала выхода — и он одновременно был везде. Гром мог бы в любой момент встать и уйти — особенно тогда, когда Птица лишь лежал пластом, а Серёжа в своей одиночной больничной палате вскакивал по ночам от выворачивающих душу наизнанку кошмаров и не мог уснуть до утра, просыпаясь разбитым и уставшим ещё сильнее, чем накануне вечером. Легко мог бы. Но разве это тогда был бы Игорь? Вряд ли. Майор не любил навешивать на себя ярлыки, но ещё меньше любил он предательства и предателей, к которым, несмотря на нелюбовь к навешиванию ярлыков, он себя не относил. И одно в этой круговерти событий он знал наверняка: дороже доверия Птицы, когда он раскрывал крылья и распластывался по кровати, по Грому и всему, что видел, благодарно курлыкая, у него ничего не было. Да и быть не могло. — … Игорь. Тихий зов разрушил тишину, смял её, как испорченную бумагу. Майор вздрогнул, выходя из транса, и обернулся к Разумовскому, который облокотился на стол в странной позе, сосредоточенно глядя перед собой. Плечи устало опущены, ноги подобраны почти к подбородку, хотя с выросшим ещё сильнее за эти полтора месяца животом подобное вытворять становится всё сложнее. — Да? — Игорь призывно улыбнулся, пряча встревоженный взгляд где-то в сахарнице. Возможно, со стороны он выглядел до невозможности глупо, но это было не столь существенно, в отличие от самого Сергея, который слепо уставился в пустоту и которому всё это — глупая улыбка, не менее глупое лицо и ещё более глупая по-собачьи преданная готовность слушать были важны. Разумовский подвигал рукой, скользя указательным пальцем по столу и собирая несуществующую пыль. Вздохнул, собираясь с духом, и, наконец, поделился: — Мне снилось, что я умер при родах. — Чт… — Гром замер на полуслове, обрывая незаданный вопрос. Даже от чёрно-серебристой сахарницы оторвался, во все глаза уставившись на затихшего на своём месте Разумовского. Он не ожидал. Вернее нет, даже не так. Он ожидал услышать что угодно, — про инопланетян в белых халатах, про опыты и Птицу, про чёртова Рубинштейна, которого Серый боялся до трясучки (и на это, мать вашу, были очень существенные причины) и из-за которого выписался из больницы 00:00 того для, когда заканчивался контроль за его беременностью, как будто врач мог найти его и опять упрятать куда нибудь подальше, — но только не это. В голове одним щелчком, как это с ним бывало, повисло звенящее ничего. Серёжа невесело усмехнулся, глядя на «подвисшего» Игоря Грома, и продолжил, пожимая плечами, как будто в этом не было ничего такого, как будто сам он не рыдал ещё час назад, дрожа и пытаясь спрятаться от фантомной боли: — Вернее, я не знаю, чем всё закончилось. Во сне я был уже на последнем месяце. Я был в башне, один, и Марго почему-то была отключена, — он помедлил, сглатывая противный комок, — и тебя тоже не было. Вообще никого не было. Игорь рывком подскочил со стула, чуть не опрокинув последний. Звучали эти простые слова неожиданно страшно, по-настоящему жутко, как в самых классических ужастиках: когда человек остаётся один на один с демоном, не имея возможности позвать на помощь, хотя, казалось бы — лишь выгляни в окно, и перед тобой предстанет многолюдный город. — Серый… Серёжа поднял руку в немом жесте. Глаза его из пустых и безликих сделались неожиданно яркими, почти безумными. Он осторожно поднялся со стула, раскрывая объятия. Игорь шагнул к нему, без слов притянул бережно и невесомо. — Я был один и не знал, что делать. И вообще… Всё получилось слишком быстро. Гром пожал плечами, не зная даже, как выразить поддержку. Потом всё же выдавил из себя мрачное и немного виноватое: — Это ведь сон, — и поняв, что этого явно мало, добавил: — В реальности оно так не будет. — Мне страшно. — Я ж буду рядом, — Игорь заткнулся окончательно, понимая, что действительно не может найти и подобрать нужных слов. Вот Юля, например, могла. Она всегда знала, что и как говорить, как повлиять на человека и успокоить вне зависимости от обстоятельств. Кажется, даже при неизбежном конце света Пчёлкина умудрялась бы бегать с камерой и подбадривать людей своим неиссякаемым оптимизмом. Один раз лишь она дала слабину — когда узнала о том, что Разумовский выходит на волю. И то, сейчас они стали порой не разлей вода, — этакие подружки, которые несмотря на загруженность и кардинально разные сферы деятельности находили время для обсуждения общих тем. Игорь не ревновал, нет. Юля вписалась этаким консультантом, помогая двум весьма неловким личностям строить совместную жизнь и одновременно строя свою. Вот и теперь Гром покосился на оставленный на столе мобильник. Так и подмывало набрать номер, малодушно вытряхнуть кому-то своё неумение успокаивать. По крайней мере, таких кошмаров у Серого никогда не было. Таких… Реальных. Таких, которые могли бы воплотиться в жизнь, если кто-то что-то упустит или нажмёт не на ту кнопку в их маленькой подводной лодке, которую порой бросает из стороны в сторону в океане бурь. И одновременно в груди с каждой минутой диковинными цветками расцветает уверенность. Он ведь никогда этого не допустит. Не оставит его одного. Будет в ответственный момент рядом — а там скорая, идеально подобранные врачи, которые сделают всё как надо и будут молчать. Главное теперь было — поделиться своей уверенностью с Разумовским, пока тот снова не уверовал в то, что обязательно умрёт. Со временем, увы, выяснилось, что гормоны порой могут убедить и без того немного-ипохондрика в том, что его сожрут инопланетяне, и тогда начинался сущий ад. Игорь фыркнул, окончательно возвращаясь в мир реальный. Потрепал Разумовского по рыжей макушке, заговорил медленно, делая то, что привык делать вместо эмоциональных речей — убеждая реальными фактами: — Кошмары бесплотны, Серёж. В реальности схватки не станут сразу сильными и болезненными, и ты не останешься один, тем более без связи. Понимаешь? Рыжий гений кивнул, утыкаясь лбом в чужую грудь. — … Ты будешь под наблюдением специалистов, да и в конце концов… Мы в городе-миллионнике, Серёж. Остаться в одиночестве без связи, света, помощи такой персоне как ты практически нереально. — Игорь, — создание в его объятиях жалобно царапнуло чужой бок, — Игорь, почему ты у меня такой хороший? — Не знаю, — бессовестно заржал Гром, ощущая, как Разумовский под его руками вздрагивает, не сдерживая хихиканья. Всё, отпустило. Логика плюс родное тепло воистину творили чудеса. Серёжа отстранился, вздохнул свободнее. Обвёл уже более осмысленным взглядом кухню и остановил его на часах. Неожиданно взмахнул руками: — Четыре утра, Игорь! — Угу, — Гром перебрался на табуретку и пожал плечами. Ну четыре и четыре, Господи. Ради него он мог бы не спать даже всю ночь, — хотя в твёрдый тридцатник такие фокусы могли бы выйти боком. Серёжа вспыхнул радостно, и почти физически можно было почувствовать, как наливается здоровым румянцем бледная кожа и всё веселее блестят голубые глаза. Он затопал по кухне, порой немного морщась, потому что от нервов снова потянуло низ живота. Но не так, как во сне, — мягче, привычно, почти не больно. И страха уже не было, — зато был Игорь, которому можно было забраться на колени и пожаловаться, трагично подвывая для пущего эффекта: — Ну Игорь, ну больно, а. — Пинается? — ещё пара ночей, и у него обязательно прибавится в коллекции седых волос: Гром мог бы поклясться, кладя руки на округлый живот своего рыжика. Получив кивок, улыбнулся со смешанными чувствами, позволяя откинуться головой себе на плечо, чтобы у Серёженьки не так болела и без того «убитая» компьютером спина. За окном постепенно загорался ранний, розоватый и холодный рассвет. Всё произошедшее теряло свои краски, сменяя их на какие то новые, более радостные, что ли. Как ушедший кошмар, которому никогда было не суждено повториться в реальности. Разумовский расслабился на игоревых коленях, задышал реже и глубже — кажется, всё-таки засыпал, несмотря на включённый свет и серую утреннюю дымку за окном. Мягко светился где-то над холодильником неизвестно зачем туда прикреплённый логотип «Вместе», как будто компьютерная программа тоже была тут — наблюдала за ними. Гром устало подпёр щёку рукой, стараясь не потревожить уснувшего Серого, — Птица, видимо, отсыпался в глубинах сознания и об этом цирке с конями был ни сном ни духом. Ну, вот как-то так проходил пятый месяц беременности. Весело. Прямо очень. Сейчас предстояло ещё нести рыжика в спальню и пытаться заснуть самому хотя бы на парочку часов: засыпать при свете было для Грома настоящим мучением. Ну да это тоже ерунда. Вон, горит странный логотип, вон остывшее молоко, которое к утру обязательно скиснет, потому что его нужно ставить в холодильник вотпрямщас, а у него рук, извините, не десять. Игорь зевнул, ложась подбородком на чужое плечо и прикрывая глаза. Всё они смогут. Они ж для всего города «герои», хули. А главное — друг для друга действительно герои.***
Серое солнце заглядывало в узкое окно одиночной камеры СИЗО. Сырость и мрак были единственным сопровождением странного разговора, случившегося в стенах этой комнаты. Лучи скользили по стенам и лицам двоих людей, которые сидели друг напротив друга и смотрели, не отрываясь, совершенно разными взглядами. Один — циничный и холодный, но с какой-то весёлой искоркой в глубине глаз, как будто обладателя этого взгляда искренне забавляло происходящее, — а другой — злобный, тупой и какой-то истеричный; взгляд отчаявшегося человека, которому было нечего терять. Первый слушал второго, периодически посматривая на часы и порой отвечая что-то немного невпопад, но всегда по делу. Первый — пожилой мужчина с тёмной бородой, в аккуратных очках. Второй был растрёпан, зол; волосы спутались, а прежде такие же, как у его собеседника, серые глаза сверкали злобным огнём. Сдерживало его от того, чтобы броситься на первого, только толстое прозрачное стекло, которое оставляло их как на ладони под взглядами охраны. И потому мужчина, ощутимо младший по сравнению с первым, лишь в бессильной ярости сжимал руками края рукавов своей же одежды и выкрикивал обвинительные слова. Слова эти вылетали отрывисто и бессмысленно — разбивались о стену холодного превосходства и почти детского любопытства, которым отвечал осуждённому собеседник. Кажется, знаменитому психиатру было любопытно наблюдать такой «случай», как доведённого до отчаяния предательством и бессилием человека. — Ты обещал мне свободу на рынке и в жизни! Самойлов выплюнул эти слова в лицо собеседнику и, наконец, не выдержал: уткнулся лбом в ладони, тяжело дыша, как пробежавшая скачки лошадь. — Я обещал всё это в обмен на мальчика, Алексей, — Рубинштейн отвлёкся от молчаливого созерцания, чтобы одарить собеседника осуждающим взглядом: — Условие не соблюдено. Разумовский свободен и обзавёлся дружком, который бережёт его совершенно потрясающее с точки зрения науки тело. На этом моменте бывший бизнесмен поморщился, но психиатр этого даже не заметил: его всецело увлёк монолог, позволявший затронуть одновременно столько тем. Такие подробности, как чужая койка, мало его интересовали; хотя то, что и без этого потрясающий пациент с собственным демоном оказался ещё и беременным, как минимум, кое-что да значило. — У нас был контракт, — доктор пожал плечами, притворно сожалея, — я думал, что вам, как владельцу ОХРАННОГО агентства, будет легко удержать у себя одного бесноватого паренька. Самойлов скрипнул зубами, пытаясь ничем не выдать своей злобы и не вызвать этим ещё больше насмешек бывшего и очень хитрого делового партнёра. — … Но его вытащил странный мент, а потом навесил, заметьте, и на меня тоже, разных проблем. Если бы вы справились, — глаза Рубинштейна подёрнулись дымкой безразличия. Этому поистине жестокому человеку была интересна лишь наука, процесс добычи знаний путём мучавшихся от «экспериментальных методов» пациентов, — вы бы получили компьютерного гения, равно как и заставили бы отказаться от сотрудничества с Holt. А я получил бы пациента… Но увы, — психиатр всё так же равнодушно пожал плечами. — Проклятые Holt International! — взревел почти уже осуждённый на долгие годы бизнесмен. — Вместо моей фирмы, вместо того, чтобы разработать новое оружие для моих людей, они приняли заказ этого психа! Они отказались от сотрудничества, сказав, что перспектива делать оружие для наёмников-охранников слишком скучна и безынтересна, — он выругался сквозь зубы и обмяк, уронив голову на руки. — Мне так жаль, — пожилой мужчина наклонился к Самойлову, положил свою ладонь на чужое плечо, но когда тот поднял голову, вдруг расплылся в издевательской усмешке: — Думаю, у вас будет полно времени, чтобы пожелать им смерти. За решёткой. И добавил, поднимаясь с видимой неохотой: — Знаете, был у нас в больнице один классический случай, — он помахал рукой охране и приторно улыбнулся, сканируя бывшего партнёра и бизнесмена: — Собирал всякое барахло, не отдавал грязную посуду и иногда воровал. Клептомания вкупе с психозом на ранней стадии, — беспристрастные глаза разглядывали загнанного в угол человека, потерявшего последнюю надежду на освобождение, — но я-то здоров. Он помедлил и вдруг совершенно по-идиотски ухмыльнулся от уха до уха: клоун, да и только — и лишь серьёзные глаза выдавали его реальное настроение. — И я избавляюсь от ненужных и не оправдавших надежды людей. Откланявшись, профессор исчез за дверью, и лишь тихий вой отчаяния несколько секунд эхом перекатывался по пустому коридору. Да, бизнесмен Алексей Самойлов, которому Разумовский, сам того не ведая, случайно перешёл дорогу, остался совершенно один. Похищение человека группой лиц в сговоре, причинение вреда здоровью и распространение наркотиков — да откуда он вообще знал, что было в тех шприцах Рубинштейна?! — а ещё коррупция, взятки в особо крупных… Всему пришёл конец. Всему. Жизни, славе и публичности, свободе и материальному состоянию, — ведь с приехавшей полицией и журналистами было не договориться и от них было не сбежать: Прокопенко в запале работы достучался до Москвы и высшего руководства в Питере, пытаясь найти рыжего уже-немного-родственника. Рубинштейн, который якобы и рядом не находился с тем домом остался на свободе: перед ним — чёрт, чёрт, как он мог так поверить этому психу-психиатру и согласиться работать с ним? — были открыты все двери. И вот теперь прежде преуспевающий бизнесмен сидел в пустой холодной камере, после грандиозного суда и после того, как его бросил партнёр, который мог ещё как-то повлиять на ситуацию. Рубинштейн ушёл невредимым творить свои дела «во имя науки», а он оставался тут последние дни перед отправкой в колонию. Ловушка захлопнулась.***
Светлые кремовые облака уплывали за горизонт, свидетельствуя о наступлении нового дня. Тёплый, как парное молоко воздух обволакивал и невольно подталкивал к сладостному безделью. Ничего не делать, просто прикорнуть где-нибудь в уголке, на мягком диванчике. Игорь бы с удовольствием так и поступил, не следи за ним хитрые жёлтые глаза, которые держали его на мушке. Птица шагал рядом, но полуосязаемых крыльев не раскрывал — только скалился иногда, когда замечал что-нибудь особенно необычное. Игорь никаких попыток контролировать его не осуществлял, а тот и доволен был — Гром, кажется, смирился с тем, что Птицу образумить невозможно, можно лишь наблюдать и выражать своё мнение, но не контролировать. Любить было можно. Гладить по перьям — теперь, спустя долгую и мучительную для обоих болезнь тёмной сущности Грому позволялось куда больше, чем изначально. Они как будто дали вдруг друг другу свободу, отпустили предубеждения и начали робко и аккуратно искать друг к другу новые подходы, как бы понимая: назад пути не будет, а значит — только учиться жить с новым «я». Игорь учился отпускать ситуацию и погружаться в спокойное созерцание без попыток держать всё в себе. Птица учился передавать контроль и быть спокойнее, доверять себя тому человеку, который никогда бы это доверие не предал. Только шагая по светлым рядам, между стеллажей, полных необходимых им вещей, майор и компьютерный гений (он же древняя сущность) осознавали одно: с самого начала их отношений они очень изменились. От страстно влюблённых и опасающихся врагов, в которых доверия друг к другу не хватило даже на то, чтобы их безумный секс обговорить заранее, до почти-семейной пары, которая топала в гордом одиночестве по рядам строительного магазина, пытаясь подобрать обои в комнату будущего ребёнка. Игорь, по-честному, согласен был на первые попавшиеся, но сам процесс созерцания разноцветного холста под руку с любимым человеком выкидывал его в какую-то личную нирвану. Как будто этого чего-то не хватало ему с самого детства, когда они с отцом в первый и уже последний раз клеили обои в доставшейся по наследству квартире. Игорь помнил шутки и улыбки Константина Грома, обещание поклеить в следующий раз обои с рыбками, а пока «ну прости, Игорёк, денег пока на такие нет». Игорь помнил. В его детстве цветные обои с художественным рисунком стоили очень дорого, и потому он понимающе-быстро согласился на обычные, нейтральных тонов. И сейчас эти воспоминания почему-то вернулись, возродившись в памяти, и в груди потянуло чем-то болезненно-сладким. Так, как болит старый шрам, когда к нему прикасаешься. Рана давно зажила, но что-то внутри остаётся. — Пташка, ты там что-нибудь присмотрел? — майор позвал без особой надежды, заранее настраиваясь на то, что Разумовский с его утончённым вкусом и Птица с его напускной суровостью эту идею не оценят. Птица, который так и не снял огромного пальто, кутаясь в него с головой, — увы, с каждым месяцем скрывать весьма очевидное становилось труднее, — обернулся к Игорю. Сдвинул брови, мысленно оценивая уже просмотренные варианты, и решительно помотал головой. Длинные волосы, уже достигавшие лопаток и на затылке собранные в хипстерский хвост, красиво качнулись из стороны в сторону. Птица сейчас был почти неотличим от Разумовского. Кажется, он окончательно примирился с будущим родительством и теперь следовал животной части своей природы, полагаясь на инстинкты: защитить, обезопасить — на это время он становился наиболее разумной версией себя; с Громом не цапался, вёл себя прилично, и Игорь ему доверял. Медленно, со скрипом, но доверял. Как это говорилось в деловом мире? Взаимовыгодное соглашение. Периодически Игорю думалось, что Птица станет образцовым родителем, — за исключением его тяги к пиромании и крови, разумеется, — и что втроём они как-нибудь справятся. Он, сугубый прагматик, Серёженька, творческий и заботливый, и Птиц — сгусток чистой тёмной энергии. Упустил майор из вида только одну деталь: чутким Птица был не только по отношению к себе и будущему ребёнку. Игоря тёмная сущность читала, как раскрытую книгу, порой мастерски играя на его настроении. Вот и сейчас подобралась ближе, настороженная и внимательная. Наверное, продавцов в магазине удивило бы такое зрелище — двое мужчин, один из которых изучающе и немного жутковато рассматривал лицо другого, удлинившимися ногтями-когтями цепляясь за рукав чужого пальто. Жёлтые птицыны глаза смотрели в самую душу, как бы вопрошая: «Что-то не так, Игорь?». Но вслух он, разумеется, этого не спросил. Уронил каркающее короткое: — У тебя есть предложения? — Да… — Гром вдруг потерялся в этих искристых янтарных глазах, утонул в царящем там спокойствии. Сколько ссор и царапин у них было, сколько обид и нахохленных перьев, сколько недопониманий… Всё это меркло перед тем, как мерцали эти глаза, как контрастировали с рыжими блестящими прядями: ни дать ни взять принцесса Анастасия из старого мультика. — Я думал, может, с рыбками посмотреть обои… Я в детстве такие любил… В смысле хотел бы в свою квартиру. Да и вообще рыбки симпатично смотрятся, ребёнку самое то, — объяснение вышло сбивчивым и не слишком понятным, и Гром замолчал, отчего-то устыдившись своей тяги к воспоминаниям, своей, как ему на тот момент показалось, «слабости». Но Птица не стал переспрашивать и язвить; он с лёгкостью считывал эмоции человека, с которым стал так близок, и не говорил ни слова. Лишь через несколько минут, которые Игорю показались вечностью, когтистые пальцы на его предплечье сжались сильнее, а сам Птица вдруг приподнялся на носках и заговорщицки каркнул в полголоса: — Я тут в соседнем отделе такие видел. Красные рыбки. Как пламя. Игорь хрипло рассмеялся, ещё не до конца веря такому совпадению, тому, что вместе могло быть так по-домашнему хорошо. Обычно он относил всю «домашность» к Серёже, а Птице отводил выбранную им самим роль нарушителя спокойствия. И однако… Они все трое учились. Пытались говорить на языке друг друга и это у них получалось. Серёжа сближался с друзьями Игоря и учился проводить с ним больше времени, отрываясь от работы. Гром учился обличать свои чувства в слова и говорить их в нужное время. Птица учился жить в мире Грома — мире понимания и порядка, не устраивая лишнего хаоса. И вот теперь дружелюбно потёрся крючковатым носом о громову щёку. Но затем совершенно недружелюбно куснул чужую губу и задорно подмигнул в камеру, блестящую на потолке красным огоньком. Скрипуче рассмеялся и потащил Игоря между стеллажами, — показывать те самые обои с рыбками. Тот поплёлся следом, уже предвкушая, какими глазами их будет провожать с поста охраны. А ведь ещё предстояло обойти с половину торгового центра, а потом тащить Птицу за лапы-ноги от автоматов со сладостями. Что тут было говорить? Ремонт им предстоял ну очень интересный…***
Вечер подкрадывался незаметно, но уверенно — вот начали загораться первые звёздочки на рано потемневшем небе. Стрелки часов перешагивали с деления на деление, приближаясь к отметке «десять» на круглом циферблате. Игорь устало сполз по стене на пол и стремительно подскочил, оборачиваясь: не та ли это случайно была стена, которую они сегодня выкрасили голубой краской? К счастью, стена оказалась обычной, оклеенной уже известными обоями с красными рыбками. За этот знаменательный день семейство Гром-Разумовских успело переделать кучу дел, начиная поклейкой обоев и заканчивая священной миссией «не дать Птице надышаться клея». Выбрали мебель, следуя нарисованному Димой Дубиным плану, — которым тот, надо сказать, очень гордился, — перепрошили вместе Марго на новый, более тихий режим, — правда, в этом Игорь больше мешался, чем помогал, но это уже было дело второе. Первым было то, какими влюблёнными глазами он следил за манипуляциями Разумовского и порой подставлял голову под его руки, как антистресс. Клеили обои, — правда, Птицу, который открыл для себя все прелести сваренного дома, а потому менее токсичного, но не менее пахучего клея, пришлось быстро спровадить из комнаты и позвать на помощь Диму. Дима приехал быстро, с немалым интересом косясь на обиженного Разумовского, который шаркал вокруг да около тапочками, не пытаясь скрыть под халатом округлый животик и всячески пытаясь доказать, что он вообще-то беременный, а не больной, и обои поклеить вполне себе в состоянии. Правда, в это очень скоро влез Птица, которого изгнание не устраивало, и попытался поцапаться с Игорем. Но тут вмешался уже Дубин, который, вертя в руках неизвестно откуда взявшуюся банку с краской, вдруг глубокомысленно заявил, что отношения проверяются ремонтом, и что если к вечеру колоритная парочка мент-паранормальная сущность не разведутся, то не разведутся уже никогда. О Птице он знал уже давно, почти с самого начала болезни последнего, и потому старался держаться на расстоянии от хозяина дома, стоило только радужке его глаз поменяться с голубой на жёлто-оранжевую. Правда, Птицу он мало интересовал. Пернатый после слов про развод задумался о чём-то, и, не слушая никого, тихонько куда-то ушёл. Игорь на это только рукой махнул — ушёл и ушёл, главное, чтобы не успел натворить ничего до того, пока он не освободится и по-дружески не проводит Диму до выхода. Правда, теперь, сидя у стены и спустя три часа после того, как они спровадили любителя укуриться чём-нибудь, Грому это уже не казалось такой хорошей идеей. Птица притих, и притих на достаточно долгое время. Причём если надолго притихал Серёжа, это как правило означало лишь одно: он засел за своими программами и не показывал оттуда носа. А вот если затихал Птица… Как правило, жди беды. Майор потянулся, вставая, и ещё раз с удовольствием окинул взглядом пока пустую и закиданную строительным мусором, но уже повеселевшую за счёт ярких красок и обоев комнату. Пора было отыскать Птицу, дабы не дулся, как мышь на крупу. Потопал по коридору, а не заметив света на искомом этаже, позвал: — Марго-о! — Вам нужна помощь, Игорь? — голограмма возникла как прежде будто из неоткуда, освещая собой полутёмный коридор. — Где Серый? — Гром довольно потянулся, ожидая ответа. Главное, чтобы пернатый реально не разобиделся и не свалил куда-нибудь на ночь глядя. Марго помолчала, — видимо, сверяла протоколы и искала рыжее недоразумение на камерах, но уже спустя минуту выдала бесстрастное: — Тринадцатый этаж, серверная комната. Игорь нахмурился, мысленно пытаясь соотнести что-то, а потом с трудом подавил удивлённое: «Какого?..» Под так называемую серверную были переоборудованы бывшие складские помещения, в одном из которых скрывался восстановленный и усовершенствованный суперкостюм. Пора было вытаскивать Серёжу-Птицу оттуда — что называется, от греха подальше. Уже на подходе к заданной точке стало возможным услышать тихие подвывания, заглушаемые толстой матовой дверью. Игорь ускорил шаг, слыша эти жалобные звуки, и буквально ввалился в комнату, одновременно нащупывая на стене выключатель. Вспыхнули лампы под потолком, заливая светом стеллажи с необходимыми для компьютеров запчастями, книгами и всевозможным оборудованием, — всем необходимым для работы в режиме нон-стоп и не покидая офиса. А на тёмно-сером тёплом полу обнаружился сам виновник этого беспорядка. Птица сидел, поджав под себя одну ногу в огнеупорном сапоге, а другую отставив в сторону. На полу рядом с ним в беспорядке разложены были маска с клювом, одна перчатка с пустыми гнёздами для самовозгорающихся капсул, — второй он усилённо тёр зарёванные глаза и покрасневший нос, — отдельные пластины и плащ, скомканный так, как будто об него вытирали это самое заплаканное лицо. Майор, ввалившийся в комнату в уверенности, что тут происходит нечто страшное, подвис в своей обычной манере, отчаянно соображая, что же может послужить поводом для очередных слёз (хотя прочитанные мельком книги уверяли, что на таком сроке причиной может стать любой чих вселенной и вины конкретно Игоря здесь нет). Но майор всё равно какую-то смутную вину чувствовал. Ну вот как так — прогнал, ещё и сердился какое-то время, даже не узнав как он и что. А между тем Птица, может, в отличие от Серёжи чувства свои выражал несколько странно, но вообще-то тоже их имел. А он, Гром, поступил как свинья. Майор склонился к рыжему зарёванному зверьку, погладил по острой коленке. Спросил тихо, очень извиняющимся тоном: — Птичка, ну ты чего? Тот как будто только этого и ждал. Всхлипывать перестал, поднял на него мокрые глаза и уточнил жалобно: — Ты же меня любишь? — и на короткий вздох а-ля «глаза к потолку» объяснил, хлюпая острым носом: — Помнишь, Дима сказал, что мы должны до вечера не развестись? Игорь усиленно закивал, не улавливая сути, но всё ещё встревоженный и мучимый сомнениями — не он ли виновник этих переживаний? — Ну вот, — Птиц всхлипнул, и с его и без того резким голосом это получилось особенно жалко: — А ведь мы даже не женаты, Игорь! Получается, это всё насмарку? — на жёлтых глазах вновь показались слёзы, и Гром быстро сунул в руки бешеному носовой платок, который всегда носил в кармане штанов. — Ну почему насмарку? — он пожал плечами, не зная даже, как реагировать на такое заявление и мысленно удивляясь такому поведению. Вроде как на пятом месяце перепады настроения должны были понемногу уменьшаться, но у Разумовского, в связи, видимо, с несколько иным уровнем гормонов, этот период и не думал прекращаться. — … Для тебя это так важно? Ну, чтоб прям замуж? — он поймал себя на мысли, что манерный желтоглазый Птица в белом костюме или даже платье выглядел бы волшебно. — Да, — Птиц вздрогнул плечами, вытирая платком сразу всё лицо, и махнул рукой в сторону съёмных частей костюма: — Вот. Я старался, — всхлип, — готовился! — Погоди, — Игорь распрямился, обхватывая голову руками. Простое «думай-думай» в этом дурдоме уже не работало, — ты хотел выйти за меня в костюме Чумного Доктора? — Да! — Птиц свирепо сверкнул глазами, но слёзы, видимо, взяли верх: он снова скуксился и уткнулся в платок, смаргивая солёные капли. — А в чём проблема? — Игорь замер, скривив нижнюю губу и отчаянно соображая, к чему бы привела эта «чумовая» свадьба. Птица поднял на него скорбное лицо, а потом не выдержал: зарыдал, уронив руки-лапы на колени: — Игорь, я в костюм не влезаю-у-у!.. Гром молча откинул голову назад, чтобы расстроенный донельзя пернатый не заметил рвущуюся наружу облегчённую улыбку. С души как будто свалился огромный камень. Вспоминая всё то, что случилось за последние месяцы, можно было просто обнять Пташку и, положа руку на сердце, рассмеяться: всегда б им такие проблемы…