Уроды

У Намджуна много свободного времени. Оно ему не нравится, потому что обманывает: кажется вязким и долгим, а на самом деле утекает так быстро, словно Намджун уже глубокий старик. Он слушает аудиокниги, реже – музыку, еще реже читает. С весны приспособился сидеть на лавочке возле крыльца. Лавочка неудобная, но если откинуться на спинку и подставить солнцу шею, время замедляется. Здесь не бывает тени и почти не бывает людей, Намджуна никто не беспокоит: знают, что он этого не любит. Он с детства ненавидит рубашки, а футболки отвратительно прилипают к вспотевшему телу, и Намджун обходится без них – выше резинки штанов только до неприличия загорелая, по-крестьянски коричневая кожа. На пыльном асфальте перед ним можно жарить яичницу, а рейки лавки в первую минуту до боли обжигают спину. Потом они с лавкой привыкают. Он запрокидывает голову, волосы падают назад, под поясницу пробирается замученный августом ветерок. Намджун провожает убегающее время. Надругаясь то ли над ним, то ли над собой, считает оставшиеся ему дни. Примерно год, немного больше. Он почти не боится. Ему почти восемнадцать. И он почти старик. …Водитель такси вытаскивает из багажника небольшую спортивную сумку и чуть не промахивается ей мимо лавки. – Бэ-э-э! – Намджун дебильно вываливает язык и не менее дебильно ржет: от вида его обнаженного торса таксиста знатно перекашивает. Эффект Намджуну нравится, он уже давно так не забавлялся, но все же вынужден захлопнуть пасть. Оно появляется с пассажирского места само и одно. И сразу ставит Намджуна в тупик относительно своей половой принадлежности. Хлопает дверцей. Тощее, среднего роста, существо не имеет заметных дефектов и почти нормально двигается: пара осторожных шагов – и замирает, уставившись на Намджуна. Не будь таксиста, сумки и машины, Намджун бы подумал, что все-таки перегрелся. Брови уползают вверх помимо его воли, а задуманный издевательским свист выходит выше, чем нужно. Намджун никогда не бывал в Каннаме, но почему-то уверен: если там есть необходимость в огородных пугалах, они выглядят именно так. Брендовая рубашка с вычурным принтом свисает чуть не до колен. Футболку – розовую с мелкими цветочками, от которых у Намджуна тут же начинает рябить в глазах, – лет двадцать назад носила деревенская тетушка домработницы. На ядрено-желтых, с претензией на оригинальность, штанах – вылинявшее пятно и поверх крупно, маркером: «выеби меня». И член. Тоже маркером, топорно, будто на заборе, зато с волосатыми яйцами. Прищурившись, Намджун залипает на члене. От него вверх по штанине ведет дорожка из стрелочек и заворачивает назад, в тылы, чем побеждает женскую майку и гендерную неопределенность в целом. Чтобы так вырядиться, одной смелости недостаточно. Точно так же, как Намджун только что опустил таксиста, пугало опускает весь мир. И Намджуну кажется, что лично его – особенно. Лицо пацана почти полностью скрыто длинными патлами нечесаных волос. Глаз не видно, но Намджун точно знает, куда тот смотрит. И это отбрасывает Намджуна на целую жизнь назад, напрягает, потому что не вписывается в настоящее время, ломает выстраданную систему, идет не по плану. Пацан не отводит взгляда, как другие, но и не здоровается. От такси остается облако желтоватой пыли, а он все молчит, демонстративно засунув руки в карманы. Время останавливается. – Новенький? – нельзя сказать, что Намджун не выдерживает. Просто время – его личное. Он не намерен им делиться. – Ну, новенький, – хрипло цедит пугало, – и чё? Даже не облапаешь? Намджун и не знал, что его так легко вывести из себя. А может, это его обиженное время, собравшись пружиной, вдруг выталкивает тело с лавки, бросает вперед и заставляет со всей силы боднуть пацана в грудь? Пугало кошкой выворачивается в полете и ухитряется упасть не на спину. Ткнувшись носом в клочья пожухлой травы, оно показывает Намджуну свой желтый зад, к которому действительно ведут корявые маркерные стрелки. *** Они находят новенького в своей палате уже ночью, возвращаясь с прогулки. Он лежит лицом к стене и никак не реагирует на ввалившуюся компанию. Система опять трещит, но план на этот раз крепок, продуман и обговорен до мелочей. Чонгук блокирует дверь тумбочкой, Чимин быстро скидывает с новенького одеяло и натягивает ему на голову его же майку. Две пары сильных рук не оставляют мальчишке ни единого шанса. Разноцветное «оно», посмевшее унизить вожака стаи, понесет заслуженное наказание. Новенький не вырывается, не кричит, не плачет. Когда все заканчивается, он так и остается лежать на животе, не шевелясь. – Слышь, пугало! Ты там не сдохло? – месть не приносит Намджуну никакого удовлетворения, кроме чисто физиологического. – Если кому накапаешь, мы ведь повторим, сечешь? Чонгук успевает дописать «мы уже выебали» на желтых штанах. Ответа никто не ждет. Они разом вздрагивают, когда слышат: – Да пошли вы все… Уроды… *** Намджун долго не может уснуть. Даже Чимин, сладко похрапывающий между ними, не мешает ему прислушиваться к шелестящему дыханию пугала. Пугало тоже не спит. Оно испытывает на прочность Намджуна и его мир, скроенный наспех, из неподходящих деталей, сшитый белыми нитками, но вроде бы удержавшийся. Хосок ворочается и шмыгает носом. Чимину, как всегда, на все и на всех наплевать. Чонгук – просто застрявший в пубертатном периоде подросток. А Намджун – доносчик, инквизитор и палач. Он засыпает лишь под утро, твердо решив выкинуть пугало из палаты. Однако когда он просыпается, новенького уже нет, кровать пуста. Чимин с Чонгуком дрыхнут или делают вид, а у Хосока красные глаза, и голова подергивается, как раньше. Хосок единственный, кто не принимал участия в ночной оргии. И это он потом укрыл пугало одеялом, не выдержав вида голой задницы, которую только что трахала его любовь. Наверное, в тот момент он с радостью поменялся бы с новеньким местами. – Не парься, он не б-будет здесь жить. – И куда его дели? К мелкашам? – Намджун знает, что в других старших палатах мест сейчас нет. – В чулан. – Куда? Там же… темно, – от удивления Намджун невольно повышает голос и сразу чувствует: в комнате виснет что-то нехорошее, и лучше бы ему не слышать того, что сейчас услышит. – А ему похуй. Он с-с-слепой, – выносит приговор Хосок, и Намджун наперед знает, что тот скажет дальше: – Уроды… – Я не урод, – вякает из-под одеяла Чимин. Его хочется убить. – Вы не п-понимаете… – взгляд Хосока рассеянно мечется между ними и вылетает в окно. Слезы в заплаканных глазах как две лужи воды – прозрачной и бесполезной, неспособной скрыть озлобленную безнадежность, – мы все здесь… уроды.