Уроды

– Господи-и-и, и за что ж тебе такое наказание-то, а? За какие грехи? – причитает бабулька, развязывая веревочки на шортах Намджуна. Узелок никак не дается, бабулька наклоняется и раздраженно дергает руками, а Намджун наблюдает в оттопырившийся воротник халата, как дрожат и раскачиваются отвислые старческие груди. В уборной три кабинки без дверок, халат зеленовато-серый, а больше ничего Намджун не помнит. Для самого раннего детского воспоминания это и так довольно много. Он не знает своих родителей. Раннее детство – потрепанная медкарта да привычка к тому, что ему кто-нибудь что-нибудь обязательно должен. Кто-то должен его накормить, кто-то – одеть, кто-то – подарить книжку с картинками, кто-то – в сотый раз включить до тошноты опостылевшую сказку. В шесть с половиной он меняет одно учреждение на другое и окапывается на последней парте сельской школы. Ему живется не так уж плохо, особенно на контрасте с тем, какие взгляды бросают ему вслед родители «домашних» одноклассников. Сочувствие, смущение, жалость. Жалость с оттенком брезгливости. Брезгливость, переходящая в отвращение. Намджун быстро научился не обращать на них внимания. Все эти люди все равно не смогут оставить в его жизни следа, ни у кого из них не хватит смелости стать его отцом или матерью, а значит, ему не нужно их недоношенное сочувствие и смешны их страхи. Уже подростком он вовсю пользовался своим положением, хамил и манипулировал людьми. Самоутверждался, усердно доказывая сентиментальным сельским недоумкам, что физические недостатки не прибавляют человеку моральных достоинств. Зарабатывал грехи, чтобы оправдать отпущенное авансом наказание. К концу средней школы он окончательно на нее забил, а дверь в кабинет директора детдома открывал размашистым пинком. Если ты родился без рук, у тебя два пути – сдохнуть или научиться открывать двери ногами. На данный момент первый Намджуна не устраивал. О том, что его кто-нибудь усыновит, он давно уже не мечтал; о том, что объявятся его собственные родители – тем более. Он был реалистом. Но все же его сердце дрогнуло, когда однажды ему передали, что его ищет какой-то мужчина. Надежда – зло. За пару часов, прошедших в ожидании встречи, Намджун успел напридумывать бесчисленное множество трагических и романтических историй, связывающих его с незнакомым человеком. Намджун побывал незаконнорожденным сыном министра. Сыном олигарха, только сегодня узнавшего о своем отцовстве. Сыном гениального шпиона, вернувшегося с многолетнего задания. Сыном маньяка-убийцы, сумевшего передать весточку из тюрьмы. Сыном продавца пылесосов, дворника, рыбака, крестьянина, северокорейского беженца. Он был согласен быть хоть выблядком проститутки и наркомана, только бы быть чьим-нибудь сыном. Все равно чьим. Не судьба. Не был он ни чьим сыном. Он так и остался безруким никем, а правда оказалась куда прозаичнее: Намджуна искал ловкий сеульский журналист, пронюхавший, что в обычном детском доме живет не совсем обычный подросток. Мужик был бесстыж и хитер, Намджун дерзок и зол. Они прекрасно друг друга поняли. Намджун сказал, что его мечта – цитата: «Добрый и отзывчивый человек, который согласился бы до конца моих дней подтирать мне жопу», – конец цитаты. А из-под изворотливого пера вышла душещипательная история про несчастного мальчика: мальчику, якобы, уделяют недостаточно внимания и незаконно отказывают в протезировании. Директор детдома в ярости пребывал недолго, усмотрев в скандале прекрасную возможность сбагрить с рук застрявшего костью в горле урода. Так Намджун оказался в Центре. Естественно, ему ничем не помогли, да он и не рассчитывал. Но в Центре было комфортнее, а после знакомства с Хосоком, Намджун решил, что останется здесь насовсем. Ему это было вполне по силам: природная наблюдательность и неиспорченный образованием живой ум легко угадывали дерьмо даже там, где им и не пахло, а отсутствие тормозов и воспитания позволяло пользоваться любыми человеческими пороками и ошибками. Ну и телефончик столичного жулика Намджун запомнил. Хосок был нетяжелым, но запущенным ДЦПшником. Его безмозглые предки попались на торговле героином, и, ввиду отсутствия другой родни, ребенком пришлось заняться разного рода благотворителям. Хосок обосновался на ближайшей к выходу койке и очень много болтал. Поначалу Намджун думал, что тот просто психует, и к словам не прислушивался. А напрасно. Как оказалось, Хосок, хоть и был младше, но имел богатый опыт самостоятельной жизни и устоявшиеся связи на криминальных задворках Сеула. А еще, в отличие от Намджуна, – конкретные планы на взрослую жизнь. Представление Намджуна о собственной жизни после девятнадцати разбивалось о жестокое противоречие. С одной стороны, он понимал, что в одиночку просто не выживет, а с другой – не желал прозябать в каком-нибудь прибежище милосердия вместе со ссущими под себя дураками. Хосок указал Намджуну путь к спасению. Нужно было только поднабрать людей. Чонгук поднабрался сам. Он сразу разглядел в Намджуне своего вожака и с легкостью перекинулся из бывшего спортсмена в потенциального наркодилера. Он был одним из тех немногих, кто с первого раза смотрел на голого Намджуна совершенно спокойно и никогда не отказывался помочь в столовке или туалете. И Намджун не сразу понял, что за помощью скрывается расчетливая услужливость, а за небрезгливостью – желание продемонстрировать свое превосходство. Хотя бы в том, что имеет чуть больше конечностей. Именно поэтому Чонгук невзлюбил Чимина. У того были реальные шансы стать абсолютно нормальным, чем он никогда не забывал похвалиться. Чимина перевели из другой палаты, когда у них разом освободилось два места. Мальчишка был эгоистом похлеще Намджуна, не признавал никаких авторитетов, а к ним в палату приперся потому, что в старой ему стало скучно. Намджун хотел устроить ему веселую жизнь, а потом выгнать, но не смог. Первой же ночью Чимин увязался за ними на женский этаж. Там их ждали две безотказные девчонки. Одна оседлала Намджуна, второй занялся Чонгук. Мелкого, как всегда, хватило ненадолго, а когда на недотраханную девицу забрался Чимин, Хосок вдруг вскочил и ушел, так и не дождавшись своей очереди. Это было неожиданно, тем более что когда-то этих девчонок вычислил и уговорил именно он; Намджун вообще не знал, что так можно. Пару дней целенаправленно понаблюдав за Хосоком, Намджун понял, что Чимина придется переварить и приручить, потому что иначе будет потеряно ключевое звено пути в столичную наркоторговлю. Ненормальная влюбленность выращенного улицей Хосока в чистенького домашнего мальчика, который уверовал в свою исключительность и захотел новых приключений, не оставила Намджуну других вариантов. Целиком и полностью оккупировать мозги Чимина Намджун так и не сумел, но все же компания в целом Чимину нравилась, ни в какие другие палаты он не рвался и легко согласился с тем, что сеульские улицы потенциально более привлекательны, чем ферма его предков. Они так и прижились вчетвером. Вместо взаимной привязанности их удерживала взаимная зависимость – где-то по-детски надуманная, где-то болезненно-извращенная, а в остальном кропотливо выстроенная вцепившимся в свой шанс Намджуном, сплетенная паутиной вокруг человеческих слабостей. К тому несчастному августу, когда в Центре появился Мин Юнги, Чонгук уже неплохо освоил протез и за костыли хватался только вечером или после тренировок. Хосок перестал жаловаться на спину, дергать головой и проливать чай, а рассчитывать на что-то большее было слишком поздно. Реабилитация Чимина протекала не так гладко и быстро, как хотелось бы ему самому и врачам. Он бодро скакал в ходунках или по-обезьяньи цепляясь за все и за всех, кто попадался ему на пути, иногда тырил костыли мелкого, но без опоры не мог даже стоять. На пятом месте в их палате никто подолгу не задерживался. Намджун пока не находил кандидатов в шайку и быстро выживал всех новеньких. *** …Чулан – та самая «комната с привидениями», которая неизбежно появляется в любом большом доме, где живут дети. Малыши с трепетом рассказывают друг другу про каких-то не совсем умерших покойников, которые собираются там ночами и заманивают к себе детей. Сообразуясь с детской фантазией и последними выходящими в прокат ужастиками, история постоянно обрастает новыми подробностями, и лишь версия персонала остается бесхитростно-неизменной. Палата в торце здания, с окнами на юго-восток, оказалась непригодной для жилья. Окна заложили, и помещение стали использовать как свалку ненужного оборудования и всякого старого барахла. Пугало действительно размещают там, и весть моментально разносится по Центру. Мелкота замирает в предвкушении. Старшим в целом наплевать – просто тема для разговоров и повод блеснуть осведомленностью. Хосок весь день молчит и не сводит глаз с Чимина. Чонгук поджимает хвост, словно обгадившийся щенок, и приходит в себя только после того, как Намджун уверяет: новенький не сдаст. Намджун и сам не знает, откуда эта уверенность. Просто у него складывается впечатление, что за слепым мальчишкой стоит жестокий манипулятор – такой же, как Намджун, только более умелый и могущественный. Намджун чувствует его игру: абсурдная непрофильность пациента, чулан, а может и ночь «казни» – хорошо спланированная и щедро проплаченная акция кукловода, мотивы и цели которого еще предстоит разгадать. Вот только пугало совершенно не подходит на роль марионетки. В нитях, привязанных к его рукам, запутывается лишь Намджун. Лавка жжется непривычно долго. Он многое готов отдать, чтобы в его жизни не было ни вчерашнего дня, ни несчастного пацана, сгоревшего на костре, но все-таки опустившего весь мир. И особенно Намджуна.