Уроды

Юнги ведет пальцами по шершавой стене, потом отдергивает руку и сжимает пальцы в кулак. Прячет. Его снова оставляют одного, нетронутую еду увозят. Тихий щелчок возле двери даже забавляет: когда в палате находится еда, там включают свет. Как будто ей в темноте страшно. Он встречает здесь уже четвертый день. Дважды ел. Сегодня не хочется. Его никто не заставляет, но скрипучая тележка с едой вкатывается в палату каждый раз, когда сытые соседи возвращаются по своим норам. Еда остывшая. Лучше ходить в столовую, как все. Это намек. Но не приказ. Приказ – все остальное. Он не знает, почему он здесь. Не знает и где это – здесь. С ним почти не разговаривают, ограничиваясь лишь самыми общими бытовыми вопросами. Например, обещают починить нагреватель. Моется Юнги намного чаще, чем ест, и не особенно страдает из-за холодной воды. Комната душная, пахнет пылью и пластиком. Свободного места мало, часть помещения захламлена каким-то старьем, туда Юнги не ходит, ему и так все время хочется смыть с себя и пот, и пыль, и горячий химический запах. Он неспешно нащупывает на кровати еще влажное полотенце. Двери в предбанник и санузел находит безошибочно – уже привык. А выйдя из душа, понимает: в палате есть кто-то еще. Гость никак себя не проявляет, просто дышит – незнакомо и чуть сбито, словно уставший. Юнги замирает в дверях, слушает. Он не любопытен, но сейчас и не до любопытства. Комната становится меньше, как будто молчаливое дыхание съедает не только воздух, но и пространство. Юнги шарит по стене: свет не горит. – Кто здесь? – спрашивает он, и голос предательски срывается. Ответа нет. Ему хочется поскорей добраться до кровати – его островка безопасности, кусочка личного пространства. Но кровать оказывается не там, комната меняется, Юнги натыкается сначала на еще одну кровать, потом вообще на что-то непонятное. Предмет откатывается, как столовская этажерка, и врезается в «склад». Под грохот падающего старья Юнги с головой прячется под одеяло, только бы вновь не услышать жуткого чужого дыхания. Бесполезно. У него отбирают единственное, что ему дорого, – одиночество, – а взамен дарят страх. *** К тому времени, как привозят обед, Юнги кажется, что он сходит с ума. Полотенце успевает высохнуть, одеяло давно валяется на полу, а сосед, словно призрак, не производит больше никаких звуков – только дышит. Он пахнет лекарствами, тепло его тела чувствуется даже в до предела раскалившейся комнате, а когда включают свет, он тихонько шипит, как человек, которому больно. И все. Они оба так и не встают с кроватей, женщина, увозящая тележку, что-то недовольно бубнит себе под нос, прежде чем снова щелкнуть выключателем. Юнги привык подолгу сидеть наедине с собственными мыслями, но мысли чувствуют, что он не один, и приходить не желают. Юнги доходит до крайней степени напряжения. Он еще раз пытается заговорить с соседом, еще раз получает в ответ ровно ничего и, наконец, не выдерживает – сбегает в душ и стоит там, открутив кран на полную мощность, пока не деревенеет спина, а руки не трясутся так, что закрывают воду далеко не с первой попытки. Полотенца Юнги не обнаруживает. Забыл. Мокрый и прикрытый лишь темнотой, он торопится к себе, но… в дверях натыкается на этажерку с ужином. Ему кажется, что он летит целую вечность, а от грохота и звона бьющейся посуды можно оглохнуть. Он вскакивает, задевает вторую кровать, добирается до своей и в изнеможении падает. Ему уже все равно, что он голый, замерзший, и что на шум прибегают люди. Кто-то ругается, кто-то убирает по палате остатки ужина и звенит осколками, кто-то натягивает на него штаны и майку. Юнги шарахается от хватающих его рук, бьется, словно попавшая в силки птица, и навзрыд, по-детски плачет. В плечо втыкается игла. Соседа увозят. Последнее, что остается в памяти – чьи-то пальцы в скользких перчатках, перевязывающие его порезанную ладонь. *** Тишина в здании почти гробовая, так бывает только глубокой ночью. Где-то вдалеке - одиночный скрип двери, звук спускаемой в унитаз воды. И снова тихо. Все спят, а Юнги просыпается, как будто только затем, чтобы в этой тишине вновь услышать ненавистное дыхание. Он обречен. В первую ночь ему не было и вполовину так плохо, как сейчас. Тогда он был растерян и сбит с толку, но готов ко всему – может даже к тому, что случилось. Лучше бы его там и оставили, в той палате с четырьмя уродами. Рано или поздно, они бы от него отстали. А сейчас, когда после нескольких дней удивительного спокойствия Юнги уже позволил себе надеяться, разочарование кажется слишком жестоким. Он в ловушке. В каменной мышеловке, где последний воздух отбирает провонявший больницей чужой человек, который только и делает, что дышит, дышит, дышит… Сильная жажда заставляет Юнги пошевелиться. Он нашаривает на тумбочке бутылку воды и пьет – жадно, будто не пил неделю. А когда отрывается от бутылки, слышит звуки еще более отвратительные: сосед сглатывает, облизывается и сопит чаще, чем обычно. Тоже хочет. У него нет воды? Может, человек и не виноват в том, что им приходится делить эту мерзкую конуру на двоих – по крайней мере, с самим Юнги здесь не особенно церемонятся. Но человек определенно виноват в том, что вообще существует. Юнги их ненавидит – и соседа, и его дыхание. Звуки странно громкие и неприятные, словно гвоздем скребут по стеклу. Юнги ложится и отворачивается в угол, натягивает на голову одеяло. Минута спокойствия, а потом сосед настигает снова. Плач – безмолвный, сдержанный, одним дыханием. Тихие всхлипы словно царапают по нервам, и до Юнги вдруг доходит, что это не просто раздражение: вчерашнее купание не прошло бесследно. Руки и ноги дергает лихорадкой, ему холодно даже под одеялом, а в голове с каждым рваным вздохом соседа нарастает болезненная пустота, словно череп накачивают насосом. Юнги катается по кровати, извивается, затыкает уши, засовывает голову под подушку. Все напрасно. – Что тебе нужно? Воды? – Юнги почти кричит. Неуклюже ловит сбитую бутылку с водой, тычет ей куда-то в сторону дыхания. – На, пей, если не брезгливый! Бутылку никто не берет. А потом ослабевшие пальцы разжимаются, и бутылка падает. Куда-то на кровать соседа. Сколько Юнги терпит – неизвестно. Голова разрывается, ладонь жжет огнем, под одеялом душно и сыро, а снаружи дышит сосед. Он больше не сопит и не плачет, но Юнги выворачивает наизнанку и от обычного дыхания. И снова мучает жажда, вынуждая Юнги сделать то, на что, казалось, он никогда уже не решится. *** В его детстве было слишком мало любви и слишком много ненужной жалости. Его отцу шел пятый десяток, когда бизнес стабилизировался, трое детей почти выросли, а надоевшая жена почуяла угрозу развода и приложила все усилия, чтобы вновь забеременеть, усмотрев в этом единственный способ остаться у кормушки. Господин Мин желания стать отцом в четвертый раз не имел, но и вляпываться в историю с абортом тоже побоялся: уж лучше лишний ребенок, чем разборки и пятно на репутации. Этот ребенок стал их проклятием. Крутые клиники, самые лучшие врачи и огромные деньги не смогли изменить того, что мальчик родился абсолютно и безнадежно слепым. А самое страшное – еще и безнадежно умным. Он очень рано понял, что обделен чем-то важным, и обделен несправедливо. Он рос нервным и агрессивным, мог подолгу сидеть в своей комнате, ни с кем не разговаривая, и постоянно устраивал истерики, требуя сделать его таким, как все. В условиях комфортного дома с выдрессированной прислугой Юнги вполне справлялся с бытовым самообслуживанием. То есть поданную в комнату еду ел сам и легко ориентировался среди вещей, которые с завидным постоянством стояли, лежали и висели на отведенных им местах. Дальнейшее освоение мира Юнги не интересовало. Он никуда не ходил, ни с кем, кроме домашних, не общался; да и с ними общался так, словно задался единственной целью – сделать их жизнь невыносимой. Его жалели, но делали только хуже. Он не желал мириться со своей слепотой и, не имея возможности от нее избавиться, с детской упертостью искал виноватых. Естественно, находил. Учителя и психологи один за другим отказывались с ним заниматься, прислуга надолго не задерживалась, атмосфера в доме становилась все более нездоровой. Отец прописался на работе, сестра поспешно вышла замуж, а братья просто перестали его замечать – в большом доме это было несложно. Мать ушла из семьи – хотя никакой семьи уже не было, – когда Юнги шел четырнадцатый год. Некоторое время она еще приезжала к нему, соблюдая ритуальную видимость интереса, – сначала раз в неделю, потом в две, потом и того реже. Переходный возраст и развод родителей превратили и без того озлобленного подростка в совершенное чудовище, и однажды мать не выдержала, в сердцах обвинив его в том, что из-за него потеряла пятнадцать лет жизни. В тот день Юнги и узнал нехитрый смысл собственного рождения. Если бы он хоть немного ориентировался за порогом дома, он бы убежал. Доступная альтернатива была исчерпана до дна: он вдребезги разнес свою комнату, запустил в мать все, что попалось под руку, подрался с братом, искусал горничную. На следующий день отец отвез его в частную школу-интернат для слабовидящих детей. Первые же минуты среди товарищей по несчастью привели Юнги в ужас: его облапали. Не спрашивая разрешения и не церемонясь, детские руки с пальцами-щупальцами хватали его за руки, шарили по одежде, даже дергали за волосы. Взрослые зрячие дураки пытались убедить его, что детки хорошие, что они просто так знакомятся, что им интересно, как он выглядит, и они хотят с ним дружить. Юнги шипел и шарахался, как дикий кот, кого-то ударил случайно, кого-то уже намеренно, а потом закрыл лицо руками, сел на пол и разревелся. Ему казалось, что по его телу ползают противные теплые твари, что они опутывают его сетью своих прикосновений и хотят утащить глубоко под землю, откуда не будет выхода, и где он сам превратится в такую же теплую, цепкую, пронырливую тварь – в одного из тысячи копошащихся комком червей. Он не хотел быть тварью, не хотел жить с подобными себе уродами, не хотел сознавать себя одним из многих беспомощных, натыкающихся на углы, вечно прислушивающихся, принюхивающихся и лапающих. Теперь жизненно необходимая привычка до всего дотрагиваться стала казаться ему извращением. А свои руки – мерзкими щупальцами, которые он возненавидел так же яростно, как и бесполезные глаза. Через год руководство интерната наотрез отказалось продлять договор, несмотря на щедрые обещания господина Мина. Избавившись от обязательств, директор прямо заявил, что ребенок – конченый псих, неспособный жить среди людей и абсолютно не поддающийся воспитанию. Во втором интернате были такие же атрибуты дорогой передержки для неудавшихся детей богатых родителей. Такой же пафосный фасад ВИП-школы, ограждающий предков от нападок борзописцев и прочей показательно-неравнодушной шушеры. Такие же ублюдочные спаленки с выпуклыми рисунками на стенах, такой же многочисленный вышколенный персонал, искусственные запахи, стерильные ванные и видимость образования. И такие же настырные детские руки. После второго «знакомства с хорошими детками» Юнги чудом не увезли в дурку. А через неделю в дурку чуть не увезли трех его соседей. Зато Юнги благоразумно оставили в покое: поселили в отдельную комнату и позволили вариться в собственном соку, минимизировав таким образом ущерб для окружающих. Здесь Юнги тоже провел около года. Он все больше замыкался в себе, неделями не выходил из своего убежища, ни с кем не общался. А персонал быстро усвоил, что любая попытка дотронуться даже до его руки приведет к безобразному скандалу. *** Колени упираются в чужую кровать, а желание добраться до воды – в необходимость приблизиться к человеку. Юнги по-прежнему трясет от озноба, но еще больше от страха и отвращения. Один единственный шаг через узкий проход – все равно, что через пропасть. Наклониться над кроватью – как над жерлом вулкана. Протянуть руку, найти бутылку, схватить – несбывшаяся мечта. Щупальца натыкаются на часть человеческого тела. И оказывается, это не самое страшное. Рука соседа совсем не такая, как все остальные руки – мерзко-теплые, наглые и шевелящиеся. Она безжизненная и холодная. В ужасе Юнги шарахается куда-то в сторону, падает на колени. Где-то рядом с ним падает и бутылка, лежавшая, видимо, на самом краю кровати. Только этот звук – звук катящейся по полу бутылки – и не дает Юнги умереть от страха. Отрезвляет, напоминает о другом звуке. Дыхание. Оно никуда не делось. Перед Юнги не покойник. Или не совсем покойник. И Юнги кажется, что не совсем покойник тоже боится. – Ты кто? Они оба боятся. Друг друга, и каждый – еще чего-то своего. – Эй… Ты меня слышишь? Юнги спрашивает, скорее, чтобы подавить страх, а вообще-то непонятно зачем, но сосед вдруг резко вдыхает, как будто в ответ. Юнги настороженно замирает: – Это значит… «да»? «Да». – То есть, ты меня понимаешь? Снова резкий вдох: «да». Отступающее напряжение выливается в дикую слабость и разочарование. Юнги почти лежит на полу. Ни боли, ни озноба, ни жажды; страх – только перед будущим, которое ему придется разделить на двоих. Разделить с живым человеком – непонятным, молчащим, но понимающим. Лучше бы был совсем покойник. Юнги механически шарит под кроватью. Ищет бутылку с водой. Удачно, если не считать того, что снова напарывается на острое – незамеченный уборщиками осколок. Зачем-то прячет его. – Ты тоже хотел пить. Это не вопрос. Просто точка отсчета, метка между двумя этапами существования. Он пьет медленно, по одному глотку. Закручивает крышку, потом снова открывает. Еще глоток. Еще. И еще… Почти через силу, но Юнги выпивает всю воду. До капли.