Уроды

Ранним утром в Центре еще тихо. До того, как все попрутся на завтрак, звуки осторожные, одинокие. Они начинаются где-то вдалеке, постепенно приближаются, становятся чаще и громче, а потом сливаются в почти непрерывный шум. Водопады туалетов, ручейки умывальников, брызги и плеск душа, журчание в трубах – чуткий слух Юнги снова разбивает шум воды на составляющие. Тихие сонные фразы, хлопки дверей, возмущенные стоны не желающих просыпаться – пройдет еще несколько минут, и эти звуки тоже сольются в один общий гул. Утро крадется прямо по ознобу, по сочащейся кровью ладони, по нервно переплетенным щупальцам. Сжатые в один общий кулак, скребущие остатками ногтей, ломающие друг друга, они никак не могут согреться и успокоиться. На них так и остался холод чужой кожи, и Юнги снова мечется в кровати, то сбрасывая с себя одеяло, то натягивая его на голову – в те моменты, когда со стороны соседней кровати слышатся редкие робкие всхлипы, что-то неприятно задевающие. Какое-то существо, погребенное глубоко внутри под толстым слоем гнилого дерьма, но рвущееся на свободу лихорадочным бредом. Совесть? Черта с два. У Юнги ее никогда не было. Соседа увозят примерно на полчаса. Возвращают вместе со свежим запахом лекарств. Тогда же привозят и остывший завтрак. Юнги встает с большим трудом. Несколько дней почти без еды, постоянный стресс, да еще и простуда превращают тело в неуправляемый кисель. Руки дрожат, ноги еле-еле находят дорогу. Есть он не хочет, его даже слегка мутит, но на тележке всегда есть бутылки с водой. – Ну? Напоили тебя? – язык непослушный, каждое слово на вес золота. Просто подачка скребущему под завалом существу. Тишина. – Эй, чё молчишь? Ничего. – Обиделся что ли? Нетронутый завтрак увозят. Юнги снова лежит на кровати, напряжение нарастает снежным комом и постепенно превращается в лавину. Дыхание соседа раздражает, но еще хуже то, что оно монотонное, без резких вдохов-«ответов». Юнги не привык, чтобы его игнорировали. Сосед должен был ответить – хоть как-нибудь, но был обязан. Эти подвисшие вопросы – как камни на шее. Тянут в бездну, добивают и без того поломанную психику. Избалованное дерьмо, некстати растревоженное снизу, вскипает гремучей смесью и, не находя выхода, взрывается: – Ты можешь хотя бы не пыхтеть?! Сосед на несколько секунд затихает, но лавину уже не остановить: Юнги сам сорвал ее, своим же криком. Дальше – только вниз, в пропасть до безумия воспалившегося раздражения. Подушка летит туда, где должно быть лицо соседа, попадает – звук становится тише. Но этого слишком мало. Юнги наваливается на нее сверху. Ему уже все равно, как. Главное – прекратить. Главное – избавиться. Оказывается, это совсем просто. *** – Я настоятельно рекомендую вам обратиться к психиатру. Я знаю, такие вещи непросто… – Спасибо, я как-нибудь сам разберусь с этим вопросом. – Поймите, тут нужна помощь профессионалов, психологически ваш сын в очень тяжелом… – Спасибо, я приму ваш совет к сведению. Ваша работа на этом закончена. – Хорошо, я скажу прямо. И не говорите потом, что я вас не предупреждал. Вы не боитесь, что мальчик наложит на себя руки? – На себя? – господин Мин от души хохочет. Этот «профессионал» видел Юнги всего несколько раз, а уж поговорить точно не смог ни разу: господин Мин даже готов угадать, куда именно его отродье послало этого полудурка и в каких выражениях. – Нет, не боюсь. Он скорее наложит их на кого-нибудь другого и сядет в тюрьму. Так он опозорит меня гораздо сильнее. *** Убивать – легко. Сосед не сопротивляется. Вообще. Не кричит, не пытается сбросить подушку, даже не шевелится. Юнги убивает не совсем покойника, чтобы получился совсем. Ему точно нужно к психиатру. Его даже не посадят в тюрьму, а всего лишь запрут в дурдоме до конца жизни. Кажется, именно этот факт его и останавливает: порадовать предков таким шикарным подарком Юнги не готов. «Мы пытались ему помочь, мы делали все возможное, но бедный мальчик так и не смог справиться со своим несчастьем, и сейчас ему требуется профессиональный уход и специальные условия…» – Юнги прямо слышит, как отец распинается перед толпой журналистов, а рядом всхлипывает его «убитая горем» бывшая жена. Хер им. Подушка летит на пол. Юнги кажется, что прошло всего лишь несколько секунд, но сосед больше не дышит. – Эй… – понимание дается не сразу, – ты чего? Эй! Где-то на самом дне несуществующей души отыскивается последнее «нельзя», делающее животное пусть паршивым, но человеком, и опутывает мгновенно взрослеющее сознание паутиной ужаса. Юнги пытается тряхнуть соседа за плечи, но щупальца скользят по ткани рубашки; он вцепляется сильнее, дергает, почти кричит: – Ты! Ты же не умер, ты не мог! Я не долго! Очнись! Я не хотел! Он шарит вокруг, хватает соседа за запястье, но найти пульс не может – у страха нет терпения. Щупальца бросаются вверх, запутываются в рукаве, судорожно дергаются и с размаху втыкаются во что-то твердое и шершавое. Боль из ладони вновь простреливает тело, но слезы льются не от боли, а оттого, что на шее соседа какой-то огромный жесткий ошейник, и добраться до артерий просто невозможно. Руки трясутся и не слушаются. Одна тащит вниз одеяло, дерет рубашку, прижимается к груди, но ладонь пульсирует собственной болью и биения сердца не чувствует. Другая – мечется по лицу, но почему-то не ищет выдох, а съезжает в волосы, зарывается, царапает. – Слышишь! Ты! Не умирай! Дыши! Самый очевидный выход – позвать на помощь – даже не приходит Юнги в голову. Отчаявшись, он ничком падает на соседа и остается лежать, с ладонью на груди, возле сердца, уткнувшись лицом в холодную щеку, сжимая в руке волосы, обнимая и заливая слезами. Беспомощная молитва прорывается в тишину первым в жизни Юнги «пожалуйста»: «Дыши, прошу тебя! Не умирай! Дыши!»