Уроды

Задержать дыхание на две минуты? Легко! В прошлой жизни Ким Тэхёна такой трюк был обычным делом. Правда Тэхён исполнял его без подушки на лице, а его зрители смеялись и хлопали в ладоши. Тэхён задерживал дыхание и плыл – вниз ко дну, под рыбацкими лодками или вдоль всего пляжа – невидимый, как провожающие его серебряные рыбы. Он доставал со дна ракушки, пугал старых рыбаков и развлекал зевак прыжками с прибрежных скал. Его дед шутил, что Тэхёну нужно было родиться на Чеджудо и добывать жемчуг. Но это было раньше, а сейчас Тэхёну не удается ни уплыть, ни вынырнуть: его фокус награждается рыданиями и отчаянными просьбами прекратить. *** Тэхён жил на побережье. Отец и дед работали в порту, мать по возможности нанималась на ближайшую ферму. За детьми и хозяйством смотрела бабушка. На еду и самое необходимое денег хватало, но об излишествах и развлечениях здесь не мечтали ни взрослые, ни дети. Тэхён рос, как сорная трава, – здоровым, шустрым и самостоятельным. С раннего детства все свободное время он проводил на море. Сначала убегал без разрешения, а потом за него перестали бояться. Он превосходно плавал, знал ближайший берег лучше, чем собственный двор, и мечтал стать контрабандистом. В остальном Тэхён – обычный деревенский мальчик. Если попытаться уместить характер человека в одно слово, то Тэхёну больше всего подходит слово «безотказный». Он уступает друзьям в спорах, отдает мелким свои законные шоколадки, сидит с сестренкой, ощипывает кур. По настоянию отца он идет в старшую школу, но звезд с неба не хватает, учится только чтобы не расстраивать родителей и оправдать с трудом выкроенные из бюджета деньги: без интереса, без энтузиазма, без чрезмерных усилий. Зачем ему школа, он не понимает, заранее смирившись с тем, что его мечты о далеких океанах так и останутся мечтами заурядного водителя портового автопогрузчика. Все, что делает Тэхён, дается ему легко, а того, что не дается, он просто не делает. Он привык довольствоваться малым, никого не напрягать и не напрягаться. Катастрофа случается на исходе июля. Хозяин одной из стоящих на рейде яхт просит Тэхёна поискать упавшую в воду дорогую безделушку. На яхте попойка, неразбериха и куча гостей. Тэхён успевает нырнуть несколько раз, когда какой-то пьяный капиталист прыгает в воду, прилетая ровно в голову всплывающему Тэхёну. Глупейшее стечение обстоятельств. Тэхён не теряет сознания, не успевает нахлебаться воды, просто слышит хруст позвонков и перестает чувствовать собственное тело. Ему в последний раз везет – один из отдыхающих как-то связан с медициной и действует предельно грамотно. Отец первым узнает о несчастье и оказывается на берегу вместе с машиной скорой помощи. Он в панике больше, чем сам Тэхён, который в тот момент еще не осознает случившегося. Тэхён пытается все объяснить отцу, но тот не понимает. Отчего так получается – только ли от страха, или речь его сына действительно была несвязной – никто уже не узнает, потому что в мозгу у Тэхёна в этот миг что-то переклинивает, и он перестает разговаривать. Операция относительно несложная. Ее проводят почти сразу, и прогнозы благоприятные, но Тэхён вдруг сдается, впадает в состояние напряженного оцепенения: как будто он вдохнул, задержал дыхание, а выдохнуть не получается. Слова врачей пугают сначала чрезмерной бодростью, а потом тем, что уверенность в них с каждым днем тает, уступая место осторожности и недоумению. Они разочарованы. Он их какая-то странная ошибка. Подросток с «незначительным повреждением спинного мозга», которому, пусть и с оговорками, но все же обещали «вероятное» полное восстановление, не может даже поднять рук. Мать боится забирать Тэхёна домой: она ищет место, где его поставят на ноги, и не знает, где достать денег. Тэхён хочет умереть, но не знает, как. Последний раз родители приезжают вдвоем – прощаться. Оплатить лечение Тэхёна соглашается один из гостей злополучной яхты, но реабилитационный центр где-то в пригороде Сеула, и для родителей это слишком далеко. Отец неестественно весел, мать снова плачет, но по-другому – от радости. А Тэхён смотрит в потолок и еще больше хочет умереть. Смерть его не пугает. Скорее наоборот. Тэхён не видит смысла цепляться за жизнь: умереть молодым – всего лишь пропустить пятьдесят-шестьдесят однообразных лет работы и ответственности, в финале которых его ждет точно такая же беспомощность. Тэхён хочет умереть как можно скорее. Но Тэхён знает, что умереть просто так нельзя. И еще знает, что слепой мальчик не доведет свое дело до конца. Не сможет. В нем нет настоящей жестокости, а есть только отчаяние и злоба, какие бывают в человеке, которого никто не любит. Тэхёну жаль этого мальчика: мальчик очень несчастный. Тэхён тоже несчастный, но даже сейчас совсем ему не завидует. *** …Когда сосед начинает дышать – спокойно, будто и не умирал, – Юнги напряженно ловит каждый звук. А потом трется лицом о лицо, пытается вдохнуть теплый воздух возле приоткрытого рта не совсем покойника: Юнги и сам не понимает почему, но воздух ему нужен именно этот – влажный, чужой, несвежий. Грудь под Юнги чуть-чуть приподнимается, и он прижимается крепче и подстраивается под движение: вдох к выдоху, выдох к вдоху – они с соседом раскачивают общую тесноту, меняются одним воздухом, и оба плачут. Страх меняет человека. Не навсегда, может, даже ненадолго, но очень сильно. А может, Юнги и на самом деле чокнутый? Неконтролируемая ненависть избалованного и озлобленного ребенка странным образом выворачивается наизнанку – извращенной, уродливой ответственностью. Юнги кажется, что жизнь, которую он не отнял, – это его подарок. Она теперь наполовину его. Он может делать с ней что угодно, и Юнги угодно беречь и охранять. Вчера он не мог себе представить, какая сила способна вынудить его до кого-нибудь дотронуться. А сейчас ему болезненно мало простого прикосновения, ему необходимо слиться, втереться, перемешаться, превратиться в сиамских близнецов с одной общей жизнью, одной кровью, одним сердцем. Юнги совсем забирается на кровать и, словно детеныш обезьяны, облепляет собой соседа. Это никакой не покойник, обычный парень. У него спутанные на затылке волосы и прохладная кожа. Наверное потому, что сам Юнги нездорово горячий. Юнги не сразу замечает, что голова парнишки совсем не такая безвольная, как неподвижное и податливое тело. И сосед не отворачивается, наоборот, упирается своей щекой в лицо Юнги, прижимается к нему в ответ. Кожа к коже, ресницы касаются ресниц. – Ты… живой? Сосед ловит его слова, почти касаясь губами, живет ими, пропускает через себя; осторожно, словно боится потерять, выдыхает. Юнги сжимает его еще крепче, требовательно, словно отыгрываясь за все годы пустоты и одиночества. Резкий порывистый вдох. В этом «да» не только ответ, но и доверие – какое-то безрассудное, преждевременное, но вместе с тем решительное, словно сосед признает себя принадлежащим Юнги, отдает ему все права на свое существование. Тоже чокнутый. *** – Почему ты молчишь? Наваждение понемногу отступает: они не одно целое, они – два отдельных человека, два тела, переплетенных и склеенных общим безумием. Юнги все еще лежит на груди своего соседа. Комната начинает накаляться, одежда между ними мокнет, порез на руке дерет от слез и пота, но Юнги не хочет ничего менять. Ему неспокойно, он боится оторваться; кажется, что там, где они соприкасались, на коже останутся безобразные кровоточащие раны, – и будет еще больнее. – Ты… ну… Ты немой, что ли? – собственный испуганный шепот кажется Юнги слишком громким. Парень не отвечает, но чуть качает головой, и при каждом движении словно немного отдаляется, отворачивается. Юнги тянется за ним, не пускает, снова прижимает его лицо к своему. Его вдруг пугает мысль, что соседу могут быть неприятны его нелепые объятия, но спрашивать об этом он не собирается. Зачем, если не хочешь знать ответ? – То есть разговаривать ты в принципе умеешь? «Да». – А почему тогда?.. Сосед снова качает головой, но в этот раз не отстраняется, и Юнги чувствует новые капли слез на его щеке. – Я понял, ты почему-то не можешь. Почему? Тебе эта штуковина мешает?.. Нет? Что это вообще за?.. Юнги все понимает сам. О своем детстве он вспоминать не любит, да и помнит, откровенно говоря, немного. И ту няньку, одну из Бог знает скольких, он тоже почти не помнит: была ли она старая или молодая, чем пахла, какой у нее был голос – вся она стерлась, оставив после себя лишь смутное отвращение. Нянька не давала Юнги и шагу без нее ступить, и сплошь состояла из разных гадких страшилок: «Вот упадешь с лестницы, шею сломаешь. Знаешь, что с тобой будет?» – У тебя сломана шея? Ты поэтому не двигаешься? «Да». – И… давно? «Нет». – А… Нет, подожди. Ты хотел пить… и… сейчас хочешь? Прежде, чем ответить, сосед долго молчит. Юнги уже жалеет, что спросил. Ему страшно услышать «да», потому что придется разорвать их непонятную связь. И еще потому, что он совершенно не представляет, как будет поить соседа. «Да» звучит неуверенно, и Юнги старательно давит в себе труса. Ему во что бы то ни стало нужно убедить соседа, что он не боится. Но для этого нужно убедить сначала себя, а это оказывается совсем не просто. Он аккуратно кладет ладонь на лоб соседа, проводит вверх, убирая и приглаживая влажные волосы, потом вытирает свежие слезинки из-под глаз, тянет время. – Я не знаю, что у меня получится. Я попробую, но не обижайся, если я тебя оболью или еще что… «Да». – Наверно, я должен тебя как-то приподнять, да? Подушку подсунуть? Это можно? «Да». – Ну… все, не плачь… Он последний раз вытирает слезы со щеки. Больше тянуть уже некуда. Юнги отрывается и осторожно спускается на пол. У него кружится голова, но кровавых ран нет, и мокрый он всего лишь от пота. Несмотря на духоту, тело вновь передергивает ознобом. Со злополучной подушкой в руке он обходит кровать, снова натыкаясь на инвалидное кресло. Он слаб и неловок. Сосед, видимо, крупнее него; он тяжелый, Юнги справляется не сразу. – Нормально? «Да». Вода на тумбочке. Почему-то всегда в разных местах, как заколдованная. Юнги всего пару раз удавалось взять ее, не уронив. Падает, катится. Юнги подхватывает ее почти на лету, открывает. Одна рука под головой соседа, приподнимает, придерживает за затылок и ошейник. Вторая сжимает горлышко бутылки у самого края, медленно приближает ее ко рту. Вот уже Юнги ощущает дыхание, вот улавливает легкое сопротивление – он надеется, что не попал соседу в нос или подбородок. Не попал: в следующее мгновение пальцев касаются губы. Чувства и так обострены нездоровьем и адреналиновым взрывом, а это прикосновение настолько интимное, что Юнги вдруг бросает в какой-то стыдный жар, и внутренности скручивает узлом. От неожиданности он чуть было не убирает руку, но сосед прижимается к бутылке, и Юнги наклоняет. Осторожно. У них все получается. В несколько приемов, с постоянными вопросами-ответами, сосед расправляется с пол-литровой бутылкой. А Юнги никак не может отойти от странных ощущений: в груди тесно, в животе, наоборот, невесомая пустота, а пальцы, словно огнем, жжет желанием прикоснуться снова. Желание непонятное, пугающее, почти физическое. И не менее сильное и безрассудное, чем недавнее желание убить. Бороться с такими вещами Юнги совершенно не умеет, зато умеет находить причины, поводы и оправдания. – Все нормально? Я не промахнулся? – спрашивает он и кладет руку на краешек ошейника, потом ведет пальцами по подбородку и выше, в уголок губ. Он как будто вытирает пролившуюся воду, но на самом деле даже не понимает, есть она или нет. Осторожно и нежно, но он просто лапает чужое лицо, без спроса, без разрешения, объективно – без необходимости. Ему очень нужно. И в тот миг, когда пальцы касаются губ, Юнги снова прошивает насквозь иглой неведомого, пьянящего возбуждения. – Ты хочешь… тебе еще нужно что-нибудь? «Да». Но не сразу, после нескольких секунд раздумий. – Есть?.. В туалет?.. Убрать подушку?.. Позвать кого-нибудь?.. Тебе жарко?.. Холодно?.. Может, включить свет?.. Сосед ничего не выбирает. Но упрямство Юнги загнать в тупик невозможно: – Так. Экстрасенс из меня херовый, давай по буквам. Идет? Я спрашиваю: «Чего ты хочешь?», а ты отвечаешь. Первая буква… Юнги называет буквы, пока Тэхён его не останавливает. После этого – очередь второй буквы. Потом – третьей. С третьей буквы Юнги угадывает слово.