Уроды

С Тэхёна вытирают кровь. Хрупкой тонкой корочкой она стягивала кожу на щеках, подбородке, возле носа – это там, где он чувствовал. И еще на груди, прямо на сердце. Эту Тэхён видел. И теперь смотрит, как равнодушная тетка несколькими движениями размазывает ее по телу, оставляя взамен резкий приторный запах. Тэхёну хочется назад, в палату. К мальчику, которого он напугал и обидел. Тэхён очень жалеет о том, что сделал. Ему вообще не нужно было ничего «говорить», а так получается, что он еще и соврал: в тот момент, когда мальчик угадывает слово «умереть», Тэхён вдруг понимает, что уже не хочет. Что на самом деле ему хочется исполнить желание мальчика, который попросил его жить. Слепой сосед – это единственное, что цепляет Тэхёна, заставляя страдать его забившуюся в угол душу. Тэхёна не трогает ни темная палата, ни отсутствие лечения, ни подозрительная бессмысленность его пребывания в этом жутковатом месте. О чем говорить, если его даже не кормят? Вчера дали стакан молока, сегодня еще ничего. Все, что он получает – унизительные процедуры, о необходимости которых его не спрашивают. Только Тэхёну действительно на все наплевать – кроме мальчика. Тэхён рад, что не умер. Он совсем не хочет, чтобы из-за него кто-то оказался в тюрьме, не хочет быть причиной чьих-то страданий. Особенно этого мальчика – ему и так плохо. Неискушенный в вопросах общения с подлецами и негодяями, Тэхён видит лишь одиночество и страх. Мальчик плачет и прижимается к Тэхёну точно так же, как, испугавшись собаки, прижималась его маленькая сестренка. А Тэхёну точно так же хочется успокоить и утешить. Взять на руки, целовать волосы на макушке и долго рассказывать выдуманные истории про огромных добрых собак. Попытку убийства Тэхён не воспринимает всерьез и мгновенно о ней забывает, зато трогательная забота парнишки, который и сам нуждается в помощи, западает в его сердце. Тэхёну очень хочется сделать слепого мальчика хоть чуточку счастливее. И если для этого нужно будет признать желание смерти трусостью и блажью, то Тэхён готов. Он готов жить хотя бы для того, чтобы своей смертью не расстроить соседа, только понимает это слишком поздно, когда вместе с эхом от растерянного: «Ты хочешь умереть?» – исчезает в темноте и сам мальчик. Тэхён до тошноты напрягает зрение, но не может угадать даже силуэта на соседней кровати. Он пытается привлечь к себе внимание, хочет все исправить, но мальчик никак не реагирует. Когда в обеденное время включают свет, Тэхён жадно рассматривает длинные пряди волос, кусочек пестрой футболки и застиранно-белый, немного испачканный кровью пододеяльник – больше ничего не видно: мальчик лежит к Тэхёну спиной. Он не шевелится, но и не спит: иногда вздыхает, шмыгает носом и тихонько кашляет. Обед увозят, оставив лишь кисловатый уксусный запах, но свет не выключается, и вскоре Тэхёна, как мешок с рисом, сгружают в коляску и забирают на «процедуры». В больнице все подобные вещи делали прямо в палате, и Тэхён очень рад, что здесь по-другому. За пределами их чулана нет ничего необычного, примерно так Тэхён и представлял себе детский реабилитационный центр: светлые стены с дурацкими рисунками, широкие пандусы для колясок и покалеченные дети. Но мальчишки в коридоре провожают Тэхёна странным молчанием и настороженными взглядами. В этот раз – особенно настороженными, наверное из-за крови. На обратной дороге пацанов становится больше, как будто они специально выходят поглазеть на неподвижную и безмолвную диковину, живущую в последней палате без окон и с вечно закрытой дверью. Тэхёну удается заглянуть в другие палаты: двери настежь, предбанники такие же, но дальше – просторные светлые комнаты, откуда слышится смех, ругань и музыка. Таких палат, как у него со слепым мальчиком, больше нет. И мальчиков таких тоже больше нет. И не потому, что в Центре больше нет незрячих, а потому, что он вообще такой один, он становится для Тэхёна самым значимым человеком. Словно только что вылупившийся утенок, который считает мамой первое увиденное существо, очнувшаяся душа Тэхёна цепляется за единственный эмоциональный раздражитель, идеализирует и привязывается. Для слепого мальчика Тэхён готов сделать все, что тот попросит, и даже больше. Жаль, что Тэхён ничего не может. Он только нервно считает секунды до того момента, как снова увидит мальчика, – пусть недолго, пока не погасят свет, но он успеет запомнить хоть что-нибудь, чтобы потом в темноте складывать из кусочков образ худенького подростка – нервного, пугливого и очень одинокого. *** Вечером наступает кризис: Юнги трясет и колотит, пару раз ноги сводит судорогой, и очень кружится голова. Ему кажется, что кровать под ним исчезает, он проваливается и летит вниз, в пустоту – долго, то кувыркаясь, то зависая, потеряв контроль над телом и мыслями. В какой-то момент накатывает страх, но потом вдруг полет обрывается, возвращается ясность сознания, и за считанные минуты становится значительно легче. Лихорадка отступает быстро, остается только слабость, но она на удивление приятная, скорее похожая на легкость. Дыхание соседа ровное, спокойное. «Живой», – думает Юнги, но вспоминает три угаданные буквы, и в носу тут же начинает щипать. Юнги измотан болезнью, но больше – переживаниями, и, как только падает температура, противные мысли снова устраивают в голове шабаш. Он разочарован: его подарок не оценили. Уязвленная гордость шипит и корчится, а детская привычка непременно получать желаемое настойчиво требует заставить соседа подчиниться. К тому же Юнги отчаянно ищет повод, чтобы снова быть рядом, прикасаться, трогать. Без этого ему тяжело, словно сосед дает что-то такое важное, что Юнги не может объяснить. Ему, по большому счету, все равно, чего там хочет сам сосед, – Юнги он нужен живым, чтобы присосаться к нему пиявкой, впитывать его податливость, наслаждаться близостью прохладной кожи и вдыхать запах волос. Юнги здесь хозяин. Он легко мог бы подойти, сесть рядом, пробраться руками под рубашку и прижаться щекой к щеке, но он считает себя обиженным, и вредный характер мешает ему сделать первый шаг, возобновить общение по собственной инициативе. Юнги нужна какая-нибудь внешняя причина – он ищет ее, не находит, а потому придумывает сам. *** Он поворачивается на звук. Тихий скрип первой двери, чуть громче – второй. Щелчок выключателя. Ужин. Юнги встает. Голова тут же идет кругом, и он хватается за спинку кровати, с трудом удерживая вертикальное положение. Осторожно ведет плечами, пытаясь отцепить прилипшую к телу футболку. Привычно поскрипывает тележка, привычно ворчит себе под нос вечно недовольная тетка. – Почему вы его не кормите? Он же сам не может. Изумление тетки застывает тишиной, словно желе: несчастная и не подозревала, что слепое чучело умеет разговаривать. Ответа нет. Тетка торопится уйти, и Юнги кидается следом, в предбанник. Бежать проще, чем стоять, Юнги вполне мог бы догнать тетку, но ему это не нужно. – Мое дело – привезти. Я вам не… «..нянька», – доносится до Юнги из-за захлопнувшейся двери. Вот и все. Теперь он не будет выглядеть тряпкой, если предложит соседу свою помощь: накормит его, а потом останется сидеть рядом, будет убеждать, что нужно жить дальше, спрашивать всякую ерунду и трогать, трогать, трогать… Мечту обрывают звуки: две пары шагов, закончивших свое путешествие рядом с его палатой – один человек пользуется костылями, другой лишь немного хромает. Юнги вдруг понимает, что уже несколько минут стоит возле двери, подпирая ее гнилым столбом и не решаясь приступить к исполнению плана, потому что осуществить план гораздо сложнее, чем придумать. Юнги слишком стесняется своей слепоты – того, как будет шарить руками по подносу, лапать тарелки, совать пальцы в еду, облизывать и нюхать. Отец, когда вынужден был показывать его посторонним – друзьям, коллегам, журналистам, – категорически запрещал делать две вещи: появляться без очков и есть. И очков у Юнги нет. Сейчас он войдет в комнату и предстанет перед соседом во всей красе: полудохлый потный инвалид со страшными глазами и неуклюжими попытками решить проблему, которую сам же и спровоцировал. Идиот. Он будет отвратителен. Смешон и жалок. Просто идеальный образец для подражания, ходячая реклама преимуществ жизни перед смертью, соблазн в чистом виде… В коридоре за дверью происходит какая-то возня и чавканье. Юнги прислушивается, оттягивая момент своего возвращения. Он знает, что возле его палаты коридор заканчивается, и сюда приходят с одной целью – погреть уши возле его двери и перемыть ему кости. Но кто-то ломает систему. – …тихо… не здесь же… увидят… Девчонка. С ней пацан. Снова целуются. Потом пацан начинает втирать ей какую-то чепуху – что именно, Юнги не слушает. Он узнает голос: один из тех, кто осчастливил его приветственным сексом. Урод под номером два, если считать насиловавших в хронологическом порядке. *** Странная психика Юнги вывернула все наизнанку: ему были невыносимо противны касания чужих рук, именно их он воспринимал как насилие, а отнюдь не члены в своей заднице. Ему было больно, да. Но острой боль была лишь минуту, когда суетливый первый подросток рвал его на части от нетерпения. Юнги быстро сообразил, что против четверых он беспомощен, и, не тратя силы на сопротивление, постарался свести собственные потери к минимуму. Боль притупилась, и Юнги всерьез не понимал, что такого ужасного в изнасиловании, если тебя не бьют, не режут и самое главное – не лапают. А его больше не лапали. Естественно, мысль о прощении или оправдании насильников даже не приходила ему в голову. Ни в коем случае. Но он был таким же уродом, как и они, был с ними на одной волне, их поступок не представлялся Юнги из ряда вон выходящим, не стал потрясением. Юнги вполне мог оказаться на месте одного из них – он даже знает, кого именно: номера третьего, того, кто все это затеял. Да, его унизили и оскорбили. Но нежелание соседа жить оскорбило его гораздо больше, тем не менее, Юнги эту обиду проглотил. Стоит ли говорить, что он справился и с предыдущей? Нельзя изнасиловать душу, которой не существует. А из насилия над телом Юнги вынес лишь желание отомстить и отличную возможность воспользоваться. В идеале – и то, и другое. – Привет. Юнги и сам не узнает своего голоса. Чуть хриплый и бесконечно доброжелательный, он полон робости и смущения, в то время как хозяин с удовольствием утопил бы собеседника в унитазе. Парочка замирает от неожиданности. «Номер два» явно испуган, и Юнги фиксирует эффект: отбрасывает с лица волосы, одаривая пацана своим жутким «взглядом»: – Ты не мог бы помочь моему соседу? Его нужно накормить, а я ничего не вижу. Юнги – сама невинность. Аж на зубах скрипит. – Давай я, – девчонка оказывается смелее. Или любопытнее. На нее Юнги еще не «смотрел», что он немедленно и исправляет: – Извини, здесь мужская палата. «Второй» – легковерный болван. Быстро возомнив себя неузнанным, он как будто даже гордится тем, что его позвали, и старается изо всех сил. Правда, не помочь. Пак Чимин, ровесник Юнги, вовсю старается показать себя. – А тебя как зовут? – обращается он к соседу, естественно, безрезультатно. – А что он молчит? Он у тебя не разговаривает что ли? «У тебя» звучит так, словно это Юнги виноват в том, что его сосед молчит: пренебрежительно и даже брезгливо. Но Юнги вдруг нравятся сами слова. «У тебя». Как музыка. Как признание права собственности. – Нет. Он не может, у него шея сломана. – Вижу, не слепой! Ты мне сказки не рассказывай, я про эти переломы все знаю, у меня сосед по палате шейник был, так пиздел как Ким Ирсен, не затыкался, и вообще, если он у тебя не шевелится, так почему один лежит? Где мать? Или сиделка? С такими обязательно кто-то из своих должен лежать, это, между прочим, не очень-то удобно, когда сам встать не можешь, уж я-то знаю. Тем более здесь специальные палаты есть… – Слушай, – спокойствие дается Юнги все тяжелее, очень хочется врезать как следует по тому месту, которым этот мудозвон разговаривает, – я понятия не имею, как его зовут и почему он молчит. Ты можешь просто его накормить? Он уже второй день голодный. – Ну давай-давай, – тянет Чимин, словно делает великое одолжение. Стукают костыли, «помощник» усаживается на кровать рядом с соседом, и Юнги зажмуривает глаза. Все это время он пытается держать их закрытыми, чтобы поменьше пугать соседа, но нарастающее раздражение мешает себя контролировать. Веки дрожат. Юнги крепче сжимает их, заодно сжимая и кулаки. Порезанная ладонь снова напоминает о себе. – Ну?.. И что?.. Рот-то открой! – доносится с кровати. – Я что, до завтра ждать буду? Э-эй! Ку-ку! – И после паузы: – Он не дебил случайно? Он не жрет, он даже рот не открывает. «Сам ты дебил». – Попробуй что-нибудь другое, может, ему не нравится. – Другое? Ты думаешь, тут у тебя ресторан? Тут дерьмо какое-то. Рыбные палочки, даже без соуса! Вам объедки что ли дают? У нас была нормальная рыба. И рулетики такие… с перцем, и… Если бы ногти не были качественно обгрызены, ран на ладонях стало бы больше. – Ладно, я понял. Извини за беспокойство. Тебя там девчонка ждет. – Ой, да ну ее! Подождет! – «второй» не особенно торопится уходить. Похоже, еще до конца не высказался. – Больше ничего не нужно? Перевернуть помочь? – Что перевернуть? – напрягается Юнги. – Я не понял: ты его переворачивать не собираешься, что ли? – Зачем? Монолог начинается со слов: «Ты что, совсем не вдупляешь?» – и длится минут десять, в течение которых Юнги старательно пытается выудить среди наездов и бестактности все важное. Обидеть Юнги словами этой скотине не под силу, Юнги и сам кого хочешь обидит – в искусстве выстраивать из говна небоскребы он достиг совершенства еще в детстве. А вот в чем пацану не откажешь, так это в знаниях. Оказывается, у него тоже сломан позвоночник, правда, ниже, но у Юнги хватает ума понять, что идея одна. И пацан готов делиться опытом. И не просто готов, а испытывает от этого явное наслаждение: – …конечно, смотри, пятно какое! А, блин, ты же не видишь, ну короче, тут на локтях уже пятна, он у тебя на спине все время? Тогда, значит, и на жопе тоже, ладно хоть памперс не надели… и на ногах, вот тут, дай руку… Блять, ты чего нервный такой?! Прикосновение теплых скользких пальцев заставляет Юнги шарахнуться в сторону. Не справившись с головокружением, он сталкивается с собственной кроватью и грудой костей осыпается на пол. – Н-да, по ходу, не повезло чуваку с компанией… – скептически комментирует Чимин и тут же возвращается на ораторское место. – И вообще, у него ноги холодные! Он сам-то не чувствует, понимаешь? Ему хоть горячо, хоть холодно, один хер. Одеяло, значит, наверх не надо, только на ноги, вот так… а можно еще и грелку. Или лучше массаж, это вообще полезно, только там, где красное, тереть нельзя… «Спасибо, что предупредил. Красное – ни в коем случае», – скалится про себя Юнги, еще не отдавая себе отчета в том, что между ним и нужным ему знанием стоят исключительно его собственные страхи. Страхи, с которыми Юнги никогда не пытался бороться, а принимал их как часть своей возведенной в культ и брошенной в лицо всему миру беспомощности. Чимин вполне мог бы ему показать. Но нет, Юнги не позволяет Чимину до себя дотронуться. Мерзкие пальцы напоминают ему о ночи унижения, а заодно унижают и соседа. Юнги обдает возбуждающе-теплым воздухом со сладковатым химическим привкусом: Чимин размахивает одеялом и лезет везде своими ручонками – бесцеремонно шарит по телу соседа, шуршит его одеждой, хватает за руки и за ноги, словно перед ним не человек, а манекен, предназначенный исключительно для демонстрации его, Чимина, талантов. Юнги тихо бесится, но понимает, что месть придется отложить на неопределенное время: этот урод ему, к сожалению, очень нужен. Надо будет все-таки выяснить, где там у соседа это самое «красное».