Уроды

Юнги удается выпроводить Пак Чимина, договорившись о продолжении лекции завтра после обеда. Чимин остался бы и еще, только Юнги полон решимости хоть силой, но накормить своего суицидника. И если «номер второй» в этом вопросе оказался несостоятелен, то он становится третьим-лишним. Юнги садится рядом, туда, где еще осталось противное тепло от чужой задницы, и безошибочно, ориентируясь только лишь на дыхание, касается рукой щеки соседа. Пальцы скользят дальше, к виску и уху, ладонь прижимается плотнее. – Это правда? Все, что говорил этот индюк? – Юнги не особенно сомневается, но с чего-то же нужно начать. Сосед не отвечает. Юнги добавляет вторую руку и почти ложится сверху: теперь он держит голову соседа в своих ладонях. Возможно, он держит в руках и его жизнь. Так же, как утром, но совсем по-другому. – Значит так… – Юнги набирает полные легкие воздуха и начинает говорить. Медленно, убедительно. С каждым словом в его голосе прибавляется спокойствия и твердости, местами он явственно слышит интонации своего отца, но сейчас это его не раздражает: – Можешь считать, что тебе действительно не повезло с компанией. Но я не хочу, чтобы в моей палате кто-то гнил заживо. Как минимум, это воняет. И чтобы кто-то подыхал от голода, я тоже не хочу. Я понимаю, еда дрянь, но другой у нас нет. И ты будешь это есть. Хотя бы немного. А потом я помогу тебе перевернуться. Договорились? Юнги не рассчитывает на быструю победу, он готов повторять, убеждать, даже просить. И удивляется, когда сосед вдруг кивает головой – тихонько, но абсолютно однозначно. – Честно? Тогда я тебя подниму? «Да». Подушка Юнги еще с утра осталась под головой соседа, но теперь – спасибо Чимину – Юнги приподнимает еще и изголовье кровати. Он закрывает собой этажерку с едой, так, чтобы его движений не было видно, и исследует тарелки. Две порции рыбных палочек, рис и коробочка с трубочкой – действительно не ресторан. Юнги берет одну палочку. Она даже не пахнет рыбой. Сосед не обманывает, трижды кусает от палочки, хвостик Юнги доедает сам. Дерьмо. И рис отстойный. От риса сосед благоразумно отказывается, но остальные палочки они делят точно так же. – Одна была?.. – соломинка втыкается в коробочку. – Или две?.. Чимин спер? «Да». Юнги проглатывает повисший на языке небоскреб: «…сука. Припомню…» – Ладно, считаем, что это плата за мое просвещение. Не знаю, что это... Будешь? «Да». Сосед пьет, Юнги перебирает волосы у него за ухом. Немного нетерпения, немного ожидания – сейчас он выровняет кровать, уберет одеяло и лишнюю подушку… Чтобы перевернуть неподвижное тело на бок, Юнги нужно будет его трогать. Везде. Много. Сколько захочет. И через два часа снова. И потом еще. – Ну что, переворачиваемся? «Нет». – В смысле? Почему? Ты еще чего-нибудь хочешь? «Да». – Но тут ничего больше… – испугавшись, что чего-то упустил, Юнги снова обыскивает тележку, – …нет, больше ничего… Или ты хочешь не есть? Да?.. Тогда что? Надеюсь, не умереть? «Нет». – Ладно, – Юнги, кажется, улыбается, – первая буква… Снова достаточно трех букв: «Открыть». – Я должен что-то открыть? Что? Дверь?.. Окно? Здесь нет окна… Или есть?... Тумбочку?.. Первая буква… Ты хочешь, чтобы я открыл глаза? «Да». У Юнги замирает сердце. Он всегда считал, что если кого-то напрягает его внешность – так это их проблемы, пусть подавятся. Он злился на отца – за некомфортную одежду, за парикмахеров и особенно за очки. Но сейчас вдруг ощущает потребность узнать, не слишком ли уродская на нем майка и не заляпаны ли штаны; он не хочет показаться смешным и убогим. Так почему же именно сейчас соседу дались его глаза – то, что намного хуже самой отвратительной майки и самых грязных штанов? – Нет, не открою, – наследственная решительность Юнги объявляет войну вселенской несправедливости. – Зачем? Они страшные. Ты испугаешься. Давай лучше… «Нет». Настойчиво, сильнее, чем обычно. Но Юнги тоже настойчив, он не собирается делать то, чего не хочет. Точнее, он не собирался. Потому что вдруг все его желания теряют смысл: сосед перестает дышать. – Нет! Не надо! Слышишь?! Дыши! Ты же обещал! Забыв все разумные слова и потеряв над собой контроль, Юнги просовывает руки под затылок, под ошейник, тянет соседа к себе, сам наклоняется к его лицу, словно пытается вдохнуть за него, и таращит до боли слезящиеся глаза. – Ты специально, да? Доволен? Это был шантаж – откровенный и в чем-то даже подлый, но моментально пробивший брешь в стене подросткового упрямства. Против Юнги действуют его же оружием, и в этот раз он сдается без боя. Вместе с дыханием соседа к нему приходит обреченное спокойствие: он не собственник. Он раб. – Насмотрелся? – в голосе горечь и обида, но Юнги не обижается. Его трясет. Ужас предложенной альтернативы затмевает все. – Можно закрывать? «Нет». – Никому не нравится, – оправдывается Юнги, – тебе на самом деле не противно? «Нет». – Правда? «Да», похожее на всхлип. И Юнги кажется, что он понимает. Сосед видел его голым, слышал его рев и знает, как он падает. А теперь не отстраняется, посмотрев в глаза, – трется затылком о дрожащую от слабости руку и смотрит. Юнги чувствует: смотрит, не пугается. – Мне тоже так удобнее… просто я думал… – договорить не получается. С ресниц еще и еще падают капли, и Юнги до боли закусывает губу. – Не делай так больше, ладно? «Да». …Первая буква… вторая… третья. «Прости». Юнги прощает. Не задумываясь. Как и подобает рабу.