Уроды

…Карточки со словом «Выбор» у Сокджина не было. Чистенький мальчик с кукольным личиком пошел по рукам. То ли назло отцу, то ли просто не придумав альтернативы. Клубы, бары, а потом и вшивые подворотни. Вскоре он был готов отдаться за плошку риса и ночлег в какой-нибудь подсобке. Были взлеты и были падения. Иногда он ухитрялся насосать себе на новые шмотки и приличный обед, иногда у него отбирали и то, что было. Его прогоняли с улиц, не раз били. Он отлеживался и начинал с начала, подыскивая себе место подальше и потемнее. Ему казалось, что все еще может наладиться, что он сумеет выкарабкаться и что-нибудь кому-нибудь доказать. Что и кому – уже было не важно. Потом он нашел себе постоянное «жилье» – сырой подвал, в котором обитала кучка немолодых бомжей. Он приходил, когда они уже пьяно храпели, стирал их вонючие тряпки в холодной воде, выносил парашу, а утром убирался, бежал за опохмелом и постигал нехитрую науку завидовать и гадить своему ближнему – за неимением более крупных целей, просто потому, что человек человеку волк, а ненависти несбывшихся надежд нужен хоть какой-то выход. И все-таки в подвале было неплохо. Спокойно. Его держали за прислугу, частенько одаривали пинками и обзывали «нашей девочкой», но не трогали – у обитателей уже давно ничего не стояло. Потом пришли новички – молодые, наглые, обдолбанные, – и оказалось, что действительно, та полоса была белой. А в жизни Сокджина появились другие белые полосы, косяки и таблетки. И натуральная оплата проживания. Старые бомжи исчезли, подвал превратился в притон, а он все так же выносил парашу: просто путь до ближайшего стока был окутан звенящим туманом и мерцающими хвостами разноцветных комет. В тот последний вечер в подвале было много людей и много дури. Он раскачивался на чьем-то члене и пил какую-то дрянь из грязного стакана. Он уже был под кайфом, но кто-то еще более кайфовый сыпанул ему что-то в стакан и кайфово засмеялся. Сокджин тоже кайфово засмеялся и выпил. Он очнулся в гулко капающей тишине, у него на груди лежала рука, мокрая и холодная. Он попытался ее сбросить, а когда сбросил – мир вокруг стал другим. Ворвавшимся в подвал полицейским предстала жуткая картина: опустошенный, залитый кровью бомжатник и голый обезумевший мальчишка, пытающийся стащить штаны с обезображенного трупа. Несколько дней он провел в одиночной камере, не ел, не спал, изгрыз в кровь пальцы. Если бы ему оставили хоть малейшую возможность совершить самоубийство – он бы не сомневался. Его постоянно трясло и тошнило, а стоило закрыть глаза, как мерещился мертвый мужчина с отрубленными по самые плечи руками. Но гораздо более страшным было то, что Сокджин так ничего и не вспомнил. Он так и не узнал, нашли ли кого-то на роль убийцы – настоящего или подставного, – или дело банально замяли. Просто однажды под утро его вывели из камеры, посадили в неприметный Акцент и вывезли с территории изолятора. Полицейский в форме с внушительными погонами и бессильной злобой на плоском лице, пустые предрассветные улицы, дом, который Сокджин не видел уже больше года... Отец дал ему полчаса на сборы, четыреста евро и билет до Мюнхена. В аэропорту имени Франца-Йозефа Штрауса Сокджин вложил в конверт картонку с надписью «Путешествие» и отправил отцу. Пожалуй, из всех четырехсот эти два евро были потрачены наименее бездарно. *** Скрип двери как в начальных титрах фильма ужасов. Фон – черный. На улице начало дня, а здесь всегда одно время суток, когда каждый может увидеть лишь то, что касается лично его. И ничего лишнего. Мрак, сырость, запах неизлечимой убогости и застоявшейся человеческой мочи. Первая ступенька обрывом далеко внизу – светлое пальто шаркает по порогу. Вторая и третья – с выбоинами. Последняя – расколотый пополам бордюрный камень. Запах становится резче, сверху занудливо капает вода, разбрызгивая круглую лужицу в земляном полу. Почему-то пусто. Кто бы здесь ни жил, они должны сейчас отсыпаться. Но их даже нет дома. Глаза понемногу привыкают к слабому свету. Джин обходит водопад и удивляется наличию стола, табуреток и электрического чайника. Есть даже микроволновка – старая, с затертыми надписями и треснувшей дверцей. Два больших матраса брошены не на сырой и холодный пол, а на плотно сдвинутые невысокие ящики: лежбище для пятерых, пожалуй, тесновато, – зато так теплее. В постели бардак. Жалкая попытка создать уют проигрывает нищете и неряшливости: везде валяются какие-то обноски и мусор. Но на полу действительно почти чисто. Вроде бы обычное мужское гнездо, но у Джина начинает дергаться глаз, а ноги идут до ближайшей табуретки и подкашиваются. Самые страшные призраки и самые чудовищные кошмары – они не здесь, не в этом мрачном подвале. Они внутри. Накатывает предательская слабость. Он закрывает глаза. Багряно-кровавые пятна плывут, растекаются, переплетаются и сливаются в одно большое – безбрежное море густой, отдающей железом жижи. Она пачкает Джина, она течет по стенам, капает с потолка. Она везде, но больше всего – возле трупа. Возле искалеченного тела, совсем недавно бывшего живым человеком. Человеком, которого он, возможно, убил. – И долго ты тут сидеть собрался? От резкого голоса взрывается сердце, и распахиваются глаза, разбрызгивая густую кровь по потолку, стенам и… Табуретка под Джином падает в пропасть. Оживший герой его мучительных снов заваливается вбок, переворачивается, а потом взмывает вверх – в мутное красное море. *** – Пижон хренов… мать твою… Ощутимые тычки в бок не дают нормально потерять сознание. Джин ухитряется вначале сесть и только потом открывает глаза. Покрасневшие от холода пальцы, старые резиновые шлепанцы и штаны – широкие черные треники, достающие до земли вытянутыми истрепанными краями. Джин медленно ползет взглядом вверх, задерживается, когда доходит до середины. Дальше – страшно. Он переводит дух. Живот голый, на штанах множество дыр – полосой, словно кто-то пытался отгрызть у них пояс. Сквозь дыры просвечивает кожа. У Джина снова кружится голова и как бешеное колотится сердце: на этом тоже нет белья, как и на том. Уже ни на что не надеясь, Джин рывком поднимает голову. Все правильно. Рук у этого тоже нет. Перед глазами снова все багровеет. Он вскакивает и рвется к лестнице. Он пытается убежать. Но далеко не получается: на улице, в нескольких метрах от входа в подвал его жестоко тошнит. Кашляя и отплевываясь пенистой желчью, он опирается прямо на обоссанную стену и снова видит его: безрукий парень в одних спортивных штанах стоит совсем рядом, и на его волосах медленно превращаются в капли редкие снежинки. – Знаешь, – говорит он, как-то по-собачьи наклонив голову, и взгляд у него тоже как у больной собаки, – ты побил все рекорды. Я, конечно, всякое видел, но… Неужели настолько противно? Джин не отвечает, скованный ужасом он смотрит на обернувшуюся палачом жертву. Он не мог выжить. Так не бывает. Он был мертвым – еще теплым, но все же мертвым. И дело было об убийстве. Почему же он стоит сейчас рядом – живой, спокойный и даже не повзрослевший, а как будто наоборот? Мертвые не стареют? – Эй! Ты чего? – мертвец делает шаг вперед, и Джин обреченно падает на колени: – Одиннадцать лет назад… Штаны… ты помнишь?.. – Что? Это был ты? – безрукий кидается прямо к Джину и вглядывается в его лицо. Их глаза встречаются. Правда, теперь перед Джином не больная собака, а волк – дикий, озлобленный, голодный. Но ярость гаснет, так и не разгоревшись: – Не… херня… это не ты… Я бы узнал. Джина тошнит еще раз. *** Странно, но измученная психика оказывается довольно устойчивой. По всем законам жанра ближайший месяц ему полагалось бы провести в психиатрическом отделении, но его настигает не нервный срыв, а жестокий стыд за собственный страх и слабость. Живой мертвец теряет к нему интерес и идет обратно к подвалу. Дверь захлопнулась. Несколько раз безрукий пытается подковырнуть ее, а потом скидывает тапок и открывает, задрав ногу до ручки. Он неловко скачет, отпихивая дверь коленкой, потом дотягивается до тапка и исчезает внутри. Все это выглядит настолько вульгарно, что всякая мистика моментально выветривается из головы Джина. Ему, черт побери, почти тридцать лет! Какие могут быть ходячие мертвецы? Отряхиваясь, Джин бредет к ближайшей забегаловке – крошечной кафешке с дешевой уличной едой. Он морщится при виде хоттоков, накиданных в одну тарелку с курятиной. Ему нужен всего лишь кофе. Просто кофе. Черный. Он так привык. Кофе – дерьмо. И через несколько минут Джин уже идет обратно – в чертов подвал, прямо в несуществующие лапы палача, полный решимости разобраться и с этим дерьмом тоже. *** Палач, раскорячившись на полусогнутых, трется животом о край стола, но увидев Джина, резко выпрямляется: – Фу, бля… напугал… Что ты крадешься? Что тебе еще надо? На животе у него несколько вздувшихся пятен крапивницы. Большие. Сокджин знает, чешется эта штука жутко. Безрукий снова пристраивается к столу. Смотреть, как он двигается, словно медленно трахая эту несчастную мебель, противно до нового приступа отдающей кофе тошноты. Джин автоматически хватается за горло и проходит вглубь, выводя зрелище из кадра. – Спасибо, что не наблевал, – прилетает сзади, – но раз уж так осмелел, мог бы и почесать. Почти в бешенстве, Джин все же игнорирует наглеца и, наконец, по-настоящему осматривается. Если не прикидываться измученным неврастеником, можно многое увидеть и многое понять. – И давно ты один? Ответа нет, но Джину плевать. Он уверенно идет к притаившемуся в углу ведру. Запах протухшей параши от запаха зассанной подворотни он отличает так же легко, как Диор «Саваж» от Том Фордовского «Нуара». Приподнимает крышку. Так и есть: – Дня три, не меньше? – Четыре, – нехотя признает безрукий. Джин подхватывает ведро и тащит к выходу. На лестнице оборачивается, потому что слышит за собой шаги. – Куда ты? Боишься, что сопру? – Провожу, – ноги в тапках останавливаются у первой ступеньки и нерешительно топчутся на месте. – Ты же не знаешь… – Знаю. *** Снег становится сильнее, не успевает таять и кое-где ложится полупрозрачными пятнами. Вместо приятного уик-энда в Альпах Джин пробирается по скользким камням вонючих сеульских переулков. Люди другие, но параши и помойки – те же самые. Принципиально ничего не изменилось. Ведро возвращается на место. Где в подвале «душ», Джин тоже прекрасно знает: кран в углу, прямо у трубы под потолком. Но к крану привязаны две веревочки, и Джин невольно морщится, догадываясь, для чего они. Для кого. Он не трогает кран, а неторопливо «моет» руки под капелью занудливого водопада. Его взгляд задерживается на расческе, воткнутой, как шлагбаум, в трещину стены. В ней несколько волосков, Джин машинально вынимает их. По-хорошему, здесь нужно убраться, постирать… – Похоже, в этом месте нет ничего омерзительнее меня, – доносится до Джина голос безрукого, – даже дерьмо тебе не так противно… Джин оборачивается. По-турецки сидящий в своем гнезде, нахохлившийся и закрытый одеялом, он напоминает птицу – то ли подбитую, то ли просто безнадежно старую. На одеяле даже есть пододеяльник – грязный и местами дырявый; одеяло выбилось почти наполовину, и Джину непонятно, как эта комковатая конструкция вообще удерживается на чьих-то плечах. Его догадка верна. Парень прихватывает зубами сползающее оперение: – Так лучше? – ехидно спрашивает он, слегка шепелявя в борьбе с одеялом. Презрение, крупными буквами написанное на его лице, злит и раздражает. Джин стаскивает одеяло и быстро приводит его в порядок. Встряхивает последний раз, а потом сам укутывает птичий скелет – не слишком бережно, но качественно. Ни красного ввалившегося живота, ни поджатых от холода пальцев больше не видно. Ничего не видно. Благодарность не заставляет себя ждать. Ненужное спасибо за ненужную заботу: – Почесать забыл. *** Когда полчаса спустя Джин возвращается с пакетом еды и двумя большими стаканами, безрукий калачиком лежит в гнезде. Он молчит и лишь провожает до стола настороженным волчьим взглядом. Провожает, естественно, еду: даже Диор «Саваж» пасует перед ароматом приличного кофе и горячих пирожков с мясом. Джин снимает крышечку с одного стакана и располагается за столом, вальяжно приваливаясь к мокрой стене. Несчастному пальто уже ничего не поможет: – Ну что, Arschloch, рассказывай: где Слепой? Пока Arschloch справляется со своим голодным бешенством, Джин успевает дважды отпить кофе и разорвать пакет с едой. Запах становится невыносимым. В животе урчит даже у Джина. – С-сука! Не знаю я, где Слепой! – Жаль, – Джин вздыхает и откусывает от пирожка, – …жаль. Но понимаешь… мне очень нужно его найти. И чем быстрее, – он кладет в рот остаток и тянется за следующим, – тем лучше. – Блять, сказал же, не знаю! Они еще во вторник ушли. И всё! Привет! Ни слуху, ни духу. – Кинули тебя, да? – Ага, щас! Все сразу? Может, конечно, и в канаве какой валяются, но скорее просто попались. Так что у легавых ищи, а если нет, то я не знаю… – Ну ладно. Допустим, – Джин допивает свой кофе и встает из-за стола. Слишком просто. Не волк и не птица. Просто голодный мальчишка. Наглость разбита, противник сломлен, а Джин даже не успел наиграться. – Кстати, угощайся. Весьма пристойные, я бы даже сказал – вкусные. – Уйди, а? Последними каплями гордости мальчишка не хочет есть при постороннем. Джин понимает. Он и сам совершенно не готов на это смотреть. – О... Извини, забыл, – он втыкает в стакан с кофе пластиковую трубочку. – Так лучше?