окольными путями

о свойствах памяти Иногда Итэр плачет. Иногда, раз в пару месяцев, у него за душой накапливается все то дерьмо, что он переживает ежедневно. В жизни этого мира много романтики и приключений как в самых сказочных книгах и балладах. А еще в нем много того, что заставляет Итэра глотать слезы. Может быть, он слишком сентиментальный для этого дерьма. Может быть, он слишком слабак. Его сестра наверняка не размазывала бы сопли, она всегда была сильнее: она целовала его в лоб, когда он разбивал коленки в кровь, и отвешивала щелбаны, когда он совсем раскисал. Теперь у него нет сестры. Этот мир забрал у него Люмин. Итэру кажется, он уже забыл ее голос, но помнит цвет ее волос и выражение лица, когда она говорила ему «я люблю тебя, дурачок». Он все еще помнит, насколько мягки ее руки, помнит все ее мозоли от меча на ладонях, все ее шрамы и родинки. Но первое, что забывается в человеке — это голос. И вот он уже забыл. Он такой плохой брат в самом деле. — Итэр? — Я в порядке, — он со свистом втягивает в легкие воздух, — Все нормально. О таких вещах не говорят, но это всегда у Итэра на уме: нельзя потерять самого родного на свете человека и просто забыть об этом. Он помнит об этом, когда Паймон ездит своей болтовней ему по ушам, когда он разрубает очередному хиличурлу маску, когда он разжигает костер на Драконьем хребте и в одном шаге от того, чтобы околеть до смерти. Он помнит, даже когда Тарталья прищучивает его к стене Золотой Палаты, сжимая его глотку в своей руке, когда жестокое ликование на красивом лице сменяется непониманием и весь он, кажется, замирает. Чайльд — ужасен и неуправляем, он не может не болтать и провести хоть секунду без движения, даже во сне. Пару раз в неделю так получается, что они спят в одной кровати, и Тарталья ворочается, закидывая на него свои ледяные ноги, тычась холодным носом в шею. Отвратительно, но Итэр терпит. Так вот, оказалось, чтобы заставить Одиннадцатого Предвестника Фатуи заткнуться и застыть удивленной птицей, Итэру достаточно просто заплакать посреди мордобоя. Как легко, думает он. Как позорно, думает он. — Ты... — Помолчи, Чайльд. Итэра тошнит от самого себя. Шея болит — у Тартальи крепкая хватка, но вместо того, чтобы потянуться рукой к ноющему кадыку, он тянется к лицу и трет глаза. Во-первых, чтобы убрать слезы. Во-вторых, чтобы не видеть всего этого ужаса. Пальцы исчезают с шеи через секунду, медленно и осторожно, и Итэр снова чувствует землю под ногами, кислород и удушающее чувство стыда. — Я перегнул палку? Но я даже не... — Чайльд замолкает, приближается к его лицу и бормочет, — Прости. Где болит? Дай посмотреть. — Нет, — Итэр задирает лицо к потолку, — Нет, ты вообще не при чем. — Эй, — Чайльд берет его лицо в свои ладони, и они такие холодные, что Итэр вздрагивает, — Что случилось? — Да ничего. Он слышит, как Чайльд дышит. Чувствует, как он прижимается ртом к его виску, как держит его в своих руках, и даже немного успокаивается. Он все еще с ним. Этот жестокий мир не заберет у него еще Чайльда. Злая мысль пронзает его насквозь, и Итэр врезается в чужую грудь головой, обвивает руками чужое тело. Будь он посильнее, он бы непременно сбил Чайльда с ног и они бы упали на пол. — Итэр, — он зовет его, — Итэр. Что случилось? Тарталья смотрит внимательно, будто бы может бы прочитать всю эту околесицу в его голове, будто бы он может раскроить ему череп одним взглядом и увидеть все то дерьмо, отчего Итэр разревелся прямо посреди их спарринга. На долю секунды в его черных зрачках мелькает что-то вроде понимания, как будто он действительно вспорол ему голову и увидел содержимое. — Итэр. К сожалению, Тарталья очень внимательный, и это в нем Итэр тоже считает отвратительным. Он сжимает пальцы на серой одежде покрепче и глухо признается в чужой воротник: — Просто меня все достало.