Grand Piano/Рояль

Джина застыла и, чёрт возьми, не может сдвинуться с места, уставившись на разворачивающуюся сцену на школьной парковке. Прямо там, выше бокового входа в школу и немного ниже балкона, соединённого с крышей, на кирпичной стене очередное послание. Цвет густой, красно-ржавый — Джина мысленно убеждает себя, что это не кровь. На балконе висит разорванная верёвка, земля под ним оцеплена жёлтой полицейской лентой, а сами полицейские отмахиваются от репортёров. Машина скорой помощи уже уехала. — О чёрт, — внезапно слышится знакомый голос. Джина переводит взгляд на Венди Сон, которая разлила кофе на землю, запачкав при этом белые кроссовки и голые ноги. А потом Джина видит болезненно-бледную и абсолютно напуганную Сыльги, которая глядит вниз и мямлит: — Господи, ты в порядке? Извини, Венди. Венди закусывает губу и кивает, переминаясь с ноги на ногу. Бэ Айрин вытаскивает из ниоткуда упаковку детских влажных салфеток и протягивает их Венди. (Этот материнский жест вгоняет Джину в стыд, но она рада, что у них такие отношения.) Кажется, будто Сыльги вот-вот расплачется, даже несмотря на то, что Айрин успокаивающе гладит её по спине и что-то шепчет на ухо. Сыльги кивает. Джина думала, что сестре стало легче, но с появлением кровавых посланий она наоборот стала дёрганой и чересчур эмоциональной. (Сыльги с Джиной смотрят друг другу в глаза, прогуливаясь по тротуару. У Сыльги дрожат пальцы. И хотя именно Джина скрыла убийство и спихнула его на серийного убийцу, Сыльги его совершила. Они обе виновны. Серийник мог прийти за одной из них, если бы выяснил, кто повесил на него убийство. Они обе это знают, им обеим страшно до чёртиков, и в этом зрительном контакте сосредоточены все их мысли и чувства.) — Чонин! — кричит рядом Чонхва. Джина отрывает взгляд от сестры, от страха, отчаяния и крайней паники в её глазах. Те же самые чувства грузом оседают на сердце девушки и в каждом нервном окончании. Чонин переводит взгляд от картины перед школой на Чонхву, Хани и Джину, краем глаза замечая Сыльги и её друзей. У парня под глазами мешки и такой же боязливый взгляд, как и у Сыльги, и у Джины. Он не машет им на приветствие, как обычно делал, а просто разворачивается на пятках и уходит, засунув руки в карманы. Чонхва поджимает губы, сузив глаза, и настигает Чонина, хватая его за рукав пиджака. Джина (которая старательно игнорирует очередное послание убийцы перед школой) с Хани, обменявшись взглядами, следует за ней. — Да что с тобой такое? — Чонхва переходит в нападение, и Джина офигевает от её враждебного тона. Что бы Чонин ни сказал ей, пока Джина была за пределами слышимости, это, должно быть, стало последней каплей для Чонхвы. — Ничего. Я иду домой, — хмурится Чонин, вырывая локоть из захвата. — Чонин, — Чонхва хватает друга за запястье, — мы знаем, что что-то не так. Нам, блин, всем понятно, что с тобой что-то происходит. Взгляд Чонина скользит мимо Чонхвы, мимо сияющих широких глаз Хани, и к Джине, задумчиво и с каким-то мрачным весельем её рассматривая. Мстительная вспышка, отсутствие теплоты во взгляде — по мнению Джины, это ужасно с его стороны, и очень больно такое лицезреть. — Откуда тебе знать? Откуда ты знаешь, когда ты… — он затихает, сжимая и разжимая челюсть, словно сдерживаясь от того, что хочет сказать. Даже Хани это замечает, когда успокаивающе произносит: — Чонин, ты… ты расстроен. Он в саркастичной манере выгибает бровь и, сложив руки на груди, говорит: — Да неужели? И как ты это поняла? У Чонхвы на эти слова каменное лицо, у Хани опускаются уголки губ, и она пытается остановить поток гневных слов у подруги. — Чонхва, не надо… — Нет. Нет! — Чонхва поворачивается сначала к Джине, а потом — к Чонину, тыча пальцем в его сторону: — Не смей так разговаривать с Хани. Джина решает вмешаться, глядя на раздражённого Чонина: — Мы просто хотим тебе помочь, Чонин. Пожалуйста. И Чонин горько смеётся и смотрит конкретно на девушку. — Как ты можешь так говорить, когда именно ты всё испортила? Он обращается прямиком к Джине, она об этом знает. И ещё она знает, что была права: Чонин переживает насчёт серийного убийцы, насчёт убийства, насчёт того, что он сообщник. — Оглянись, Кан, — продолжает Чонин, — мы в полном дерьме. (Джина вздрагивает, слыша свою фамилию. Последний раз Чонин обращался к ней по фамилии, когда они впервые встретились в третьем классе и она уронила на него мороженое прямо перед фотосессией. Тогда он полгода её ненавидел, считая маленькую девочку самым главным врагом.) Чонхва не может так долго молчать, не тогда, когда её разрывает от злости. — Из-за чего ты расстроен? Из-за убийств? Почему ты не поговорил об этом с нами? Мы тоже имеем к этому отношение, но ты закрылся ото всех и постоянно ведёшь себя как эгоистичный придурок. (Джина знает, что она это говорит только из лучших побуждений, но Чонхва всегда была довольно резка в выражениях. Хани сжимает подругу за руку, но Чонхва всё равно не сдерживает злых, мстительных и таких неправильных слов, потому что Джина знает Чонина. В Чонине много разных качеств, но эгоизма там и в помине нет.) Чонхва говорит резко, зло, и атмосфера, кажется, между ними разбивается. Вынужденное нейтральное выражение на лице Чонина превращается в раздражённое, злобное и истощённое. Джина смотрит, как он распадается на куски, как злость отображается на лице, когда он поворачивается к Чонхве. (Он всегда был очень терпеливым, и Джина лишь дважды становилась свидетельницей того, как Чонин выходил из себя: первый раз давно со своей семьёй, а второй — несколько лет назад из-за настойчивого мальчугана, который никак не хотел отваливать от Джины. Видеть в третий раз, как друг выходит из себя, очень не хотелось.) — Потому что это не твоё собачье дело, — орёт Чонин. — Вбей это себе в голову, не все дела на свете касаются твоей важной персоны, — он делает шаг вперёд, а Чонхва открывает рот, собираясь возразить. Но Чонин продолжает, не давая ей вставить и слово: — И ты меня называешь эгоистом? Ты? Ты хотя бы осознаёшь, что мы всегда заботились о тебе не потому, что хотели понянчиться, а потому, что хотели для тебя счастья? Или ты настолько бестолковая? Ты стоишь тут и обвиняешь меня в эгоизме, потому что я держу в себе свои чувства? Я ничего тебе не говорил, потому что ты обнаружила два трупа, Чонхва, и я не хотел тебе об этом напоминать. Но, конечно же, эгоистичный придурок из нас именно я, потому что не удовлетворил твой любопытный нос, который любит вынюхивать чужие проблемы, да? Хоть раз в жизни помолчи и послушай меня. Джина моргает. Чонин молча пылает от негодования и тяжело дышит; грудь вздымается. Чонхва с виду охренела, очень широко распахнув глаза, но, видимо, Чонин попал в яблочко, потому что в глазах у неё начали собираться слёзы, но она пытается их сморгнуть. Попытка не срабатывает, и она даёт волю слезам. Хани стоит с открытым от шока ртом. Когда Чонхва вновь заговаривает, слёзы катятся по щекам, губы дрожат. Она яростно вытирает влагу с лица, словно не хочет, чтобы окружающие их видели. — Ты идиот, — голос дрожит и срывается на верхние тона. — Я не просила, чтобы ты… Я… Джина думает, что Чонин начнёт огрызаться, но злость на лице не такая явная, глаза от ужаса распахиваются, но прежде чем он успевает что-то ляпнуть в ответ, сбоку появляется Сехун, сжав губы в тонкую линию. Джина оборачивается и понимает, что за их пререканиями наблюдают люди, перешёптываясь между собой, а Сыльги с друзьями тем временем уже успела уйти. Сехун мягко смотрит на Чонхву, а затем более твёрдым взглядом — на Чонина. — Какого чёрта, друг? — опасно низко. Джина никогда ещё не видела его таким злым. (Джина ненавидит, когда друзья сильно ссорятся, поэтому она делает шаг вперёд, кладёт руку на спину Чонхвы, которая хочет смыться, и одновременно хватает Сехуна за рукав, у которого сжаты кулаки и нервно блестят глаза. Но Чонхва вырывается из захвата подруги и уходит, игнорируя Джину, которая её зовёт.) Хани мотает головой и идёт вслед за Чонхвой. Сехун же выглядит ещё более раздражённым и зыркает девушкам в спину, как и Чонин, скрепя зубами. — Сехун, не начинай, — Джина быстро трясёт головой и тянет парня за рукав. Она вряд ли сможет их разнять, если дело дойдёт до рукоприкладства. Сехун нависает над ней, долго и с недовольством глядит ей в глаза. — Пожалуйста, остановись, — просит Джина, глядя в ответ. Он поджимает губы. А затем игнорирует её слова, поворачивается к Чонину, всё ещё угрожающе сжимая кулаки, и цедит: — Ты был не прав и знаешь об этом. Чонин фыркает, в голосе слышится горечь: — Я не с тобой разговариваю. — Пусть так, но мы уже начали наш разговор, и я закончу его, нравится тебе это или нет, — шипит Сехун и хватает Чонина за второй свободный рукав. Чонин не отвечает и мотает головой, отрывая от себя чужие руки. Он уходит не оборачиваясь. Джина пытается его догнать, но не поспевает за скоростью. Он скрывается за угол, и Джина окидывает взглядом Сехуна, у которого до сих пор сжаты кулаки и челюсть. Джина соскальзывает пальцами к руке, мягко и осторожно сжимая кулак. От этого прикосновения он вздрагивает, отстраняется, а потом понимает, что девушка на него смотрит. Она не знает, что у неё написано на лице, но благодаря её выражению на лице грузный взгляд Сехуна моментально смягчается. Сехун долго пялится на подругу, пытаясь поймать её взгляд, словно ищет знак заговорить. Его глаза откидывают одноклассников, стоящих за спиной Джины, которые стали свидетелями их ссоры. — Извини, — говорит Сехун. Джина не понимает, за что он извиняется: за то, что не послушал её и наехал на Чонина, или за его поведение. — Всё нормально. Сехун с осознанием моргает. Он прекрасно осведомлён, что ни фига не нормально. — Ты поговоришь с ним? Джина смахивает с лица волосы, громко вздыхает и кивает. Пальцы слегка подрагивают. — Кто-то должен. Сехун стискивает губы в тонкую линию и поджимает. Джина надеется, что Сехун проявит инициативу и поговорит с ним сам, но хрен там. Он только внимает взгляд в ту сторону, куда ушёл Чонин, и на лице отражается большое разочарование. — Тогда Чонхву я беру на себя. Джина кивает, вспоминая о том, что нужно отпустить Сехуна только когда он сам несвойственно для себя нежно гладит её по руке. *** — Ты уже пять минут пялишься на этот лист, — Чонин поднимает глаза, локти соскальзывают с колен, на лице написано удивление. — Давай уже выкладывай. Тебе станет легче, — добавляет Джина, складывая руки на груди. Чонин выпрямляется, сидя на лавочке в парке, на той самой, как осознаёт Джина, на которой она познакомилась с Кёнсу. (Она сидела на том самом месте, где сейчас сидит Чонин, а стоит прямо там, где стоял Кёнсу с зонтом. Кажется, в этом есть какое-то символическое значение. Она бесстрастно смотрит на Чонина, у него на лице написано то же самое.) — Что ты здесь делаешь? — хмурится Чонин, сжав подбородок, и смотрит прямо перед собой. — Пришла подумать, — многозначительно произнесла она. Чонин опирается на спинку скамейки, вздыхая и продолжая пялиться вперёд, отказываясь смотреть Джине в глаза. — Эта скамейка занята. Найди себе свою и думай сколько хочешь. И тогда Джина плюхается рядом с ним, игнорируя разгоряченный взгляд, и отзеркаливает его позу: складывает на груди руки, прислоняется к скамейке и смотрит вперёд. — Нет. — Оставь меня в покое, — Чонин кривит лицо. — Нет, — Джина отрицательно качает головой и, пока Чонин не стал возражать, продолжает: — Ты достаточно времени был сам себе на уме. Чонин хмурит брови и смотрит куда-то в сторону. Они ещё долго сидят в тишине, и Джина понять не может: он что, ждёт, когда ей надоест и она уйдёт? Но наконец, наконец-то он выдыхает тихим голосом: — Прости… Джина на него не смотрит. Её взгляд направлен через весь парк на улицу, где медленно проезжает полицейская машина, заворачивая за угол и скрываясь из виду. — Я не буду тебе говорить, что всё хорошо, — бормочет она. — Я знаю, — вздыхает Чонин, долго и тяжело, и именно тогда девушка всё-таки косится в его сторону. Чонин указательным пальцем трёт нос, наверное, пытаясь стереть виноватую моську и истощённое состояние. — Я просто… Я… Мне страшно, Джин. Джина быстро моргает, а Чонин сползает ниже со скамейки, всё так же не встречаясь взглядом с подругой. — Здесь… Здесь нечего бояться. (Сама она, конечно, в свои слова совсем не верит, но Чонину необязательно об этом знать.) — Ты правда думаешь, что убийца нас не вычислит? — хрипло спрашивает Чонин, многозначительный взгляд сверкает в зрачках. — Может, он уже знает. Убийцы, они… они любят играть в игры, Джина. Ты видела, что он сделал. — Скорее всего, ту жуткую игру он использовал специально для того, чтобы напугать нас. Даже Кёнсу так думает. Убийца не мог подумать на нас, если даже полиция ничего не обнаружила, — Джина качает головой и с ногами забирает на скамейку, прижимая колени к груди. — Кёнсу, он… — Чонин вновь смотрит куда-то вдаль, — он ничего не знает. Он может полностью ошибаться. — А ещё он может быть полностью прав. Чонин сжимает губы. В глазах плещутся усталость и, по мнению Джины, страх — та самая полная страха паника, которую Джина замечает во взгляде Сыльги и в своём личном, когда вблизи сканирует себя в зеркале. Молчание оглушающее, ревёт прямо в уши, словно барабанная дробь сердца, стучащаяся в рёбра. — Мне тоже страшно, — тихо шепчет Джина, наконец-то признаваясь в этом кому-то другому, кто не Кёнсу. Голос дрожит, а на лице, вероятно, написано и вовсе нечто похуже, потому что Чонин садится к ней ближе. Он молча захватывает девушку в объятия: нежные, платонические, как обычно делает Сехун, но не Чонин. Именно тогда она понимает, что дрожит, трясётся как осиновый лист на ветру, а слёзы застилают глаза. (Может, в следующей жизни между ними могло бы быть нечто большее, чем дружба, потому что он смотрит на неё со всей заботой мира, с такой же ужасающей усталостью и обожанием в глазах. С таким же обожанием, какое она чувствовала и по отношению к нему. Но в этой жизни все эти чувства исключительно в платоническом виде. В этой жизни она льнёт к его рукам и ропочет: — Всё будет хорошо, — отчаянная попытка убедить их обоих. Он кивает ей в макушку, подыгрывая. Его дыхание сбивается. А Джина напоминает себе, что семья не обязательно только по крови, её можно выбрать.) Они ещё долго сидят в таком положении, пока реальность их не настигает. Полицейская сирена воет где-то на заднем плане, отчего Джина с Чонином вздрагивают на месте. Джина поднимает глаза на парня и видит его бледное лицо и напряжённые губы. И впервые в жизни она становится свидетельницей того, как Чонин находится буквально на грани от того, чтобы сломаться. (Джина первой вскакивает со скамейки и, взяв Чонина за руку, утаскивает за собой. Полицейская сирена и машина скорой помощи несутся по улице и поворачивают за угол, а красные огни ослепляют своей яркостью. Она ведёт его в местный магазин мороженого, и они оба притворяются, будто не были свидетелями того, как Чонин буквально расклеивался на глазах.) *** — Будь осторожна с Кёнсу, — заботливо произносит Чонин и слизывает с ложки мороженое. Джина переводит взгляд от окна, где видела, как на улице полицейские жёлтой лентой оцепливают небольшой таунхаус прямо на углу парка. Джина непонимающе хмурит брови, наблюдая, как Чонин возит ложкой в стаканчике с мороженым. — Почему? — Просто он… он особенный, — нечётко отвечает парень. — Что-то не очень убедительно, — хмыкает Джина. Чонин вздыхает, не глядя на подругу, когда снова произносит: — Просто будь осторожна. Он… Если ты не будешь осторожна, то он тебя погубит. Джина, ничего не понимая, моргает, открывает рот, чтобы спросить, какого чёрта он тут несёт, но Чонин мотает головой. — Не спрашивай почему. Это сложно. Просто будь осторожна. Джина смотрит на него подозрительно, но не настаивает, не тогда, когда напряжение у Чонина на лице поразительно очевидно. Поэтому она смягчается и меняет тему, но в голове всё равно витают сказанные слова. *** Джина идёт домой, Чонин рядом. У девушки ужасное чувство, что её затылок пронзают взглядом чьи-то глаза. Она оборачивается, но сзади нет никого. Чонин широко улыбается: — Спасибо за мороженое, мамуля. Джина закатывает глаза и даже когда толкает входную дверь плечом всё равно раздражённо окатывает его взглядом. — Извинись перед Чонхвой. Чонин морщится, на лице отражается вина. Джина знает, что он обязательно извинится. Он не из тех парней, которые даже не попросят прощения за причинённую боль. — Извинюсь. — И перед Хани тоже. Джина одобрительно мычит, робко улыбаясь, а Чонин перебирает волосы на затылке. Джина оставливается на пороге и добавляет: — И перед Сехуном. — Я правда так налажал? — Ещё как, — кивает девушка и шагает в дом. По её мнению, Чонин сейчас выглядит так судорожно прекрасно: потупленный взгляд, на лицо падают тени, которые добавляют его чертам бо́льшей глубины. И это одновременно и так ужасно, что Джине хочется сгрести его в объятия. (После этого он разворачивается и уходит, а девушка даже не подбадривает его, потому что он действительно налажал, и они оба это знают. Но в груди всё равно зарождается вина, потому что в конце концов по её вине Чонин оказался вовлечён во всю эту идиотскую ситуацию.) Она глядит на его удаляющуюся спину, а затем переводит взгляд мимо него на соседний дом через дорогу, который уже неделю как заброшен, и по спине бежит холодок. Пустое кресло-качалка на крыльце качается вперёд-назад, вперёд-назад, пока Джина не представляет, как оно скрепит на расшатанном крыльце. *** Давай, милая. Выходи поиграть. Джина вздрагивает и отрывается от телевизора, когда Сыльги так сильно захлопывает дверь в комнату, что во всём доме слышится грохот. Мать Джины появляется в дверях кухни, недовольно хмурясь ещё с момента возвращения мужа с работы, который вернулся на пятнадцать минут, а после чего ураганом вылетел из дома, вдогонку выслушивая ругательства жены. Она смотрит на Джину, потом взгляд взлетает на второй этаж — и снова на дочь. — Что ты сделала со своей сестрой? — миссис Кан складывает на груди руки, держа в пальцах деревянную ложку. Джина корчится: — Ничего. — Извините, молодая леди, — миссис Кан угрожающе тычет ложкой в сторону Джины. — Не закатывай на меня глаза. — Джина, у которой злость разве что не по венам течёт, уже собирается огрызнуться, но мама её прерывает: — Не смей со мной спорить. Убери с лица эту злость, поднимись к сестре и извинись. И тогда Джина не выдерживает. Может, сказалось напряжение от новостей, или полный игнор со стороны Сыльги, или ещё что, но Джина не выдерживает. Она подрывается с места и энергично отвечает: Нет. — Прости? — Мать Джины упёрла руки в боки, глядя на дочь сверху вниз. Джина швыряет пульт на диван и хватает телефон и куртку со спинки дивана. — Я сказала, нет. — Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне и относиться с неуважением? — Да потому что ты бесишь! — кричит Джина срывающимся голосом. Мать замолкает, что совсем для неё не характерно. Джина никогда не спорит с родителями и обычно просто делает бесполезные попытки закончить разговор как можно раньше. — Всё, что ты делаешь, — это кричишь, и я устала от этого. Я устала от тебя, от отца, от всего в этом доме. — Мне всё равно, устала ты от всего в этом доме или нет, — насмешливо произносит мама, её глаза пылают. — Ты здесь живёшь. Джина делает глубокий вдох, с горечью усмехается и, обходя диван с кофейным столиком, тихо бормочет: — Вот, значит, как ты думаешь… — Куда это ты собралась? — пронзительно кричит мать, краснея от злости, и делает шаг к дочери. — Вернись сейчас же. — Я ухожу, — едко отвечает Джина. Миссис Кан хватает её за руку, но Джины выдёргивает руку, игнорируя слова матери. Джина идёт мимо лестницы, и глаза падают на Сыльги, тихо наблюдающую со второго этажа. Взгляд распахнутый и обеспокоенный. Джина надевает балетки. (У Сыльги такой же жуткий взгляд, как и в детстве.) Чем больше Джина игнорирует маму, тем злее её лицо. Она подходит к дочери и хватает её за запястье, на лице отражается что-то ужасающее, когда она низким голосом произносит: — Что? Сбегаешь от разговора? Как и твой бесполезный отец? Джина закатывает глаза: её до ужаса раздражает это сравнение, потому что она не хочет быть похожей ни на кого из родителей. Ей не нравится тот факт, что дом, в котором она выросла, она ненавидит больше, чем любит. — Если он такой бесполезный, то почему ты ещё с ним? Пощёчина настолько резкая и внезапная, что у Джины голова дёргается в сторону. Щека ужасно горит, слёзы неконтролируемо застилают глаза, удар оказался крайне болезненным. Родители никогда не применяли физическое насилие, чего не скажешь о словесном. Её родители никогда и пальцем не тронули ни Джину, ни Сыльги, не взирая на то, насколько разозлёнными они были. А сейчас мать смотрит расширившимися от шока глазами и молчит, а на лице написано сожаление. Но хватит, это было последней каплей для Джины. Она уже выдёргивает руку и распахивает дверь. — Кан Джина, — за спиной раздаётся мягкий голос миссис Кан, и этот контраст просто пугает. Джина останавливается на пороге, держа руку на дверной ручке. — Если ты выйдешь через эту дверь, то не возвращайся, — уже резко, со злостью. Сожаление куда-то испарилось, и Джина чувствует огромное разочарование. — Ладно, — отвечает Джина и громко захлопывает после себя дверь. В глазах стоят слёзы, но девушка отказывается плакать, с яростью их вытирая, а лицо подставляет под прохладный вечерний ветер. *** Джина стучит, и стучит, и стучит в дверь, так сильно сжимая пальцы, что ногти впиваются в ладонь. Наконец-то, наконец-то дверь распахивается, и Джина смотрит в большие, обеспокоенные глаза Кёнсу. — Сейчас комендантский час, — своим низким, бархатно-мягким тенором бормочет Кёнсу. Джина моргает и глядит на его взъерошенный вид, висящие на бёдрах спортивные штаны, простую белую футболку, торчащие во все стороны волосы, будто бы он только что встал с постели. Она ему мешает, беспокоит — это первое, что приходит ей в голову. Поэтому Джина быстро кивает. — Да, ты прав, — её голос получается на удивление ровным. — Извини, я не должна быть здесь. Мне просто было… скучно. Мне лучше уйти. Она разворачивается, собираясь уйти, но он хватает её за запястье и легко затаскивает в квартиру. Она моргает, слегка краснея от прикосновения, пока Кёнсу свободной рукой закрывает дверь. Он наклоняется вперёд, пока их глаза не оказываются на одном уровне, и рассматривает лицо девушки. Взгляд задерживается на щеке. На несколько секунд он сжимает подбородок, щурит глаза, в которых виднеется едва уловимая вспышка гнева. Затем он пальцами нежно проводит по покалывающей щеке, наблюдая, как Джина вздрагивает. — Кто это сделал? Она мотает головой: не хочет об этом говорить, потому что если заикнётся, он узнает каждую её слабую сторону, и она боится, что не справится с этим. Вроде как Кёнсу хочет поспорить, о чём говорят сощуренные глаза, но в конечном счёте отводит взгляд, делает шаг назад и отходит. Рука соскальзывает со щеки на плечо, затем к пальцам, нежно их сжимая. Она следует за ним на кухню и прислоняется к столешнице, пока парень лезет в холодильник и каким-то чудесным образом достаёт оттуда пакет со льдом. Пока она прижимает лёд к побаливающей щеке, между ним воцаряется тишина, а сам Кёнсу подпирает плечом холодильник, наблюдая за девушкой тёмным, нечитаемым взглядом. — Это были… — Кёнсу делает глубокий вдох, словно хочет освободиться от напряжения в плечах, — это были твои родители? (Джина на секунду удивляется, что он так быстро угадал, но вспоминает, что он больше не живёт с родителями. Наверное, у него ситуация была ещё хуже, раз он решил жить один.) Она медленно кивает, поджимая губы. — Моя мама. Джина замолкает, прежде чем продолжить. Она не хочет, чтобы Кёнсу подумал, что у неё настолько ужасные родители. Иногда они очень милые, дарят подарки на день рождения, а в канун Рождества они с матерью и Сыльги пекут печенье, пока отец ставит в гостиной ёлку. Иногда её семья абсолютно нормальная, и Джине необходимо сообщить об этом Кёнсу, чтобы она не видела осуждения в его глазах. — Она никогда раньше так не делала. Я её спровоцировала. Это… — Не говори так, — внезапно перебивает её Кёнсу и складывает на груди руки. В его тоне слышится злость, и девушка удивлённо моргает. — Даже не смей говорить, что в этом виновата ты. — Но я это начала, — хмурится Джина. — Это не причина, чтобы тебя ударить. — Я… — Родитель никогда не должен бить своего ребёнка, — его взгляд становится отдалённым, а затем — мягким. Джина с удивлением на него смотрит, моментально забывая о своих собственных проблемах. — Они били тебя? — напрямую спрашивает Джина, тихо, словно боится нарушить растущую между ними напряжённую атмосферу. Она понятия не имеет, что подталкивает её сунуть нос в чужие дела, она никогда так не делает, но слова сами срываются с губ. Кёнсу смотрит на офигевшую Джину своими тёмными глазами, в которых нет того обычного тепла и доброты, а на лице плещутся воспоминания, в которые Джину, как она думает, посвящать не собираются. В глазах парня сверкает какое-то мрачное веселье, и на пару секунд девушка ощущает, будто сердце подскакивает к горлу. Затем он отводит от Джины взгляд, и на губах в форме сердца расцветает красивая улыбка. Он кивает. — Что-то типа того, — он медленно отрывает пару бумажных полотенец и забирает лёд из её рук. Джина его не останавливает, неотрывно смотрит на него, пока Кёнсу оборачивает пакет со льдом бумажными полотенцами и нежно прижимает к щеке. — Что-то типа того, — повторяет он ещё более мягким голосом, но избегает её взгляда, ласково поглаживая обернутым в полотенце льдом. Пальцы лёгкие как пёрышки, когда он заправляет за ухо прядь волос. *** Когда телефон вибрирует в первый раз, Джина его отключает, чувствуя, как Кёнсу следит за её движениями, несмотря на то, что они сидят на диване и смотрят фильм, до которого Джине нет никакого дела. Им обоим плевать на фильм. Он сидит рядом с ней на диване, и чашечки их коленей соприкасаются. — Я больше не могу видеть, что Сыльги так живёт, — выпаливает Джина, а взгляд прикован к телевизору. Сидя там в этом доме, она чувствует одиночество, несмотря на громкое бормотание телевизора и присутствие рядом парня. После сказанных слов они минуту ничего не говорят. — Что ты имеешь в виду? — голос осторожный, обеспокоенный. — Она пугается собственной тени, Кёнсу, — Джина поднимает на него глаза, затылком упираясь в спинку дивана и скашивая взгляд в сторону Кёнсу, растягивая шею. — Ей нужно… Я больше не хочу, чтобы она жила в страхе. Кёнсу замечает её измождённый вид. — Ты собираешься сдаться полиции, — звучит скорее как утверждение, чем вопрос. — В тюрьме будет в сто раз безопаснее, чем в этом городе, — заявляет она, а сердце быстро стучит в горле от простой перспективы попадания в тюрьму, от клейма убийцы. — И что ты будешь делать, — начинает Кёнсу, внезапно впиваясь взглядом в её глаза. Недавняя мягкость прошла, сменившись резким вопросительным взглядом, — когда сдашься и твоё имя будет объявлено во всём городе? Серийному убийце не понадобится много времени, чтобы вычислить имена членов твоей семьи, родителей и Сыльги. Он будет на шаг ближе к твоим друзьям: Сехуну, Чонину, Чонхве и Хани. На шаг ближе ко мне. (Кажется, его не особо пугает перспектива быть найденным убийцей. И она удивлена, что он знает, насколько он важен для неё, она всегда думала, что ему об этом неизвестно, и что это невзаимно.) — Ему нужна я. Не они, — спорит Джина. Она усаживается прямо и поворачивается к нему лицом, глядя большими глазами. Она не может поверить, что раньше даже и не подумала об этом. — Он хочет мести, — говорит Кёнсу пристальным и потемневшим взглядом. — Он хочет игры. Если он не доберётся до тебя, то найдёт других для игры. Тебе больше, чем остальным, есть что терять, все это видят, и он сможет с тобой играть, даже если тебя посадят. И ты не сможешь его остановить. Ты не сможешь ничем помочь и будешь вынуждена наблюдать. — Я… — Джина запинается о свои слова, мозг без остановки думает, потому что Кёнсу прав. Он, мать твою, прав во всём. Она никогда не сбежит из этого кошмара, никогда не сможет перестать чувствовать страх и вину, пробирающих до самых костей, пока серийного убийцу не поймают или пока ему не наскучит, и он всё прекратит. Но он не прекращал. И не собирается. Для него это весело. Это бунт. Это самое худшее открытие в её жизни, и Джина клянётся, что прямо сейчас внутри неё что-то рассыпается осколками. — Я не могу, — шепчет Джина, голос застревает в глотке, стуча в такт сердцебиению, и она это ненавидит. — Я не могу… Я больше этого не хочу. Кёнсу заключает её в свои объятия, и девушка утыкается лицом ему в шею, глубоко вдыхает его запах, не плачет, трясётся, пока без конца повторяет «я больше не могу». Снова, и снова, и снова. (Если бы это было не ради Сыльги, то Джина не смогла бы так жить дальше. Она разрывается на куски.) — Я знаю, — он успокаивает её, гладит по волосам, прижимается губами ко лбу, вычерчивает на спине какие-то буквы, значение которых Джина никогда не узнает. Он не убеждает её, что всё будет в порядке, и Джина это ненавидит. Она хочет утешения, хочет, чтобы он забрал эту боль — это единственные мысли в голове. И она их озвучивает. Джина цепляется за его футболку, коленями плотно сжимая бёдра, пристально смотрит на него сквозь повисшие пряди волос. Она хочет убежать, поэтому впервые в жизни позволяет себе раствориться в этом чувстве. Она хочет потеряться, чтобы не быть больше в этом ужасе. (Она хочет всё потерять: все мысли и ощущение слабости. Она хочет, чтобы всё прекратилось, и как было бы хорошо, если бы кто-то хоть раз в жизни ей в этом помог.) Поэтому она толкается вперёд, усаживаясь к парню на колени, а он пальцами сжимает её за талию. Девушка с нетерпением впивается в его губы. Он не отстраняется, а наоборот вжимается в тело, поцелуями вызывает слабость и желание подчиниться, низко и гортанно мычит ей в губы. (Она ему позволяет, и их близость отличается от опыта с другими людьми, с которыми она целовалась. Она позволяет ему узнать, как сильно хочет забыть обо всём.) — Я больше не хочу это чувствовать, — хрипло выдыхает ему в губы. Пальцы Кёнсу перестают двигаться, сам же он на пару секунд отодвигается, а Джина на него смотрит с раскрасневшимися щеками и опухшими после поцелуев губами. В больших и тёмных глазах Кёнсу полно эмоций, и девушке очень хочется в них погрузиться, прямо в эту адскую глубину, и больше никогда не подниматься. Его обычно мягкие и ловкие пальцы сжимаются вокруг талии девушки, впиваясь в ткань рубашки, а тёмными глазами он ищет в её вечную истину, ищет ответ, который Джина не уверена, что сможет дать. Он сжимает челюсть, а девушка тихо мямлит: — Пожалуйста, помоги мне. Его взгляд становится отдалённым, и Джина вспоминает их первый поцелуй, когда он поинтересовался, нужна ли ей помощь. Сейчас она ему позволяет, и что-то в сердце вздрагивает, разбивается, несмотря на скорость, с какой оно стучит, когда она замечает малейшую тень сомнения в его действиях. Джина начинает паниковать, потому что разрушает свои стены для него, впускает его в свой внутренний мир (слишком глубоко), а он сомневается. Он неподвижен, какого чёрта он сомневается… Мысли превращаются в спутанную чушь, в совсем бессмысленную, когда на своих губах она чувствует давление его губ. Он притягивает девушку к себе, располагая руки на спине, делая ими круговые успокаивающие движения и цепляясь пальцами о ткань. — Ты уверена? — бормочет Кёнсу, губы проходятся до подбородка, до уха, покусывая мочку. — Я хочу к тебе прикоснуться. Боже, я так сильно этого хочу, но ты должна быть уверена. Она тихо выдыхает, рвано и запинаясь, пальцами сжимая волосы парня и спину. — Да, — она кивает, губами затрагивая щёку, а дыханием щекоча ухо. — Да. Он улыбается, глаза мрачно сверкают, и этот взгляд моментально парализует девушку. Она моргает, а он её целует. Она старается держать под контролем их поцелуи, и некоторое время это удаётся. Джина тянет его за волосы, чтобы прижаться к его губам и целовать жарко, горячо, всасывая нижнюю губу. (Какое-то время он ей поддавался, позволяя полностью контролировать весь процесс. Но это только в течение короткого, крохотного времени, ни больше, ни меньше, а затем твёрдо прижимает к спинке дивана, и она ему позволяет.) *** — Посмотри на себя, — приглушённо, внезапно, гладко, мягко как бархат и одновременно так грубо, на грани разума. (Как и он сам, как и его прикосновения, как и то, что он позволяет ей главенствовать в поцелуях, даже когда он руками прокладывает путь к резинке её шорт, порхая над кожей с идеальным балансом поддразнивания и мягкости.) Она бёдрами на нём покачивается вперёд, медленным движением вверх, из-за чего жар чувствуется во всём теле. Взгляд Кёнсу прикован к девушке, пока она одновременно двигает бёдрами и оставляет быстрые, отчаянные поцелуи на подбородке, по линии челюсти, на кончике носа, везде, где может дотянуться. Он приспускает резинку шорт, и она приподнимает бёдра, чтобы Кёнсу снял их с неё, потому что это очень возбуждает. (Он не лезет к резинке трусов, и она за это благодарна, хотя крошечная доля разочарования тоже присутствует в её чувствах.) На мгновение он сильными руками обхватывает её за талию, добавляя достаточно давления, чтобы Джина не двигалась. Он держит её крепко, а девушка хнычет, когда Кёнсу кусает её за нижнюю губу, в отчаянной попытке позволить ей продолжить двигаться. Он с игривой ухмылкой убирает с талии одну руку и собирает в кулак распущенные волосы, от чего у девушки сердце стучит быстрее, а взгляд бродит по его лицу. Он нежно улыбается, а в глазах наоборот что-то пристальное и тёмное. — Ты прекрасна. Она вспыхивает, жар растекается со щек до шеи, а он наблюдает за растекающимся румянцем, наклоняясь к ложбинке между грудей. Бабочки в животе взрываются, а он тем вечером только и делает, что целует её, оставляя томительные, дразнящие прикосновения по всей поверхности тела. Он заставляет её желать большего, она тяжело и мягко дышит, двигаясь на его бёдрах, задевая чувствительные точки, она стонет и в конечном счёте видит звёзды. Наверное, она должна смущаться, что кончила только от фрикций, но смущения нет, а парень её не отпускает, позволяя ей помочь ему тоже достигнуть разрядки, покачиваясь на члене. (Она узнает, что у него мелодичные стоны, красивее, чем те, которые она слышала раньше, и она буквально живёт ради этого, живёт ради его поцелуев в щёку во время петтинга. Он полностью в одежде, в то время как Джина в одном только нижнем белье и футболке, не совсем обнажённая, но всё равно очень сексуальная. Он шепчет какие-то милые слова ей в щёку, а она упивается сочетанием этой сладости с ощущением его пальцев в волосах, которые сжимают пряди так, словно должно быть больно. И это правда больно где-то в ретроспективе, но и слишком хорошо. У него хорошо получается уравнивать эти ощущения, и Джине очень хорошо, будучи и в одежде.) — Такая прекрасная, — улыбается Кёнсу, словно находя этот факт познавательным. Джина прислоняется вспотевшим лбом о его плечо и пытается дышать, ногтями впиваясь в плечи. Волосы спадают на тело, а парень мягко выводит круги у неё на спине.