Вино Вавилона

Руки Директора дрожали. От волнения ответственности, сосредоточенного напряжения и страха ошибиться. Где падали капли крови, земля за считанные секунды прорастала алыми маками. Разрезы стремительно норовили затянуться, несмотря на обработку сильнейшим ядом. Бессмертное сердце продолжало биться, даже когда ему было уже нечего перекачивать, и не собиралось остывать. Но хуже всего, что оперируемый всё это время пристально смотрел. И улыбался. Боль, далеко не полностью растворённая в вириковом трансе, сводила сжатые зубы и уголки губ, но эта жуткая маска подавленного страдания была его ежедневно репетируемой привычкой, и он был намерен во что бы то ни стало доиграть свою лучшую роль до конца. И приободрить Директора — что, впрочем, было очевидно обречено на обратное. — Позволь, я помогу, — предложил Менеджер, видя его отчаяние. Сдавшись, тот встретился с ним взглядом. Суженные зрачки и застилающий их изумрудный туман подтверждали, что вирик действует, но ему хватало богатого опыта работы с Параболой, чтобы оставаться в полном сознании. И не только. Директор всё ещё чувствовал свои руки, но движения были чужими. Его вела память, пропитанная тысячелетиями горечи, незабытая из-за постоянного возвращения к ней в минуты одиночества. Царь-Жрец Первого Города повторял на самом себе то же, за что мечтал получить искупление. Директору оставалось лишь служить послушным продолжением скальпеля. Однако справляться с осколком пришлось самостоятельно, чуть ли не с закрытыми глазами — настолько ослепительным было сияние. Но как только артерии срослись с ним и принялись вытягивать его силу, блеск начал меркнуть. Стала различима настоящая поверхность камня — прозрачно-тёмная, как некогда отколотая Странствующая Гора и лезвия обсидиановых ножей Третьего Города. Директор остановился, судорожно вспоминая, в чём мог ошибиться. В предшествующих опытах на других живых существах такого никогда не происходило. Обычно излучение продолжало просвечивать сквозь рёбра до полной трансформации. Тем временем затухание света на этом не остановилось. Став не ярче свечи, а затем слабой искры в глубине алмаза, он не исчезал, но превращался в собственную противоположность. Новое сердце мастера запретных искусств хаоса и ночи, словно звезда Элевтерии, излучало тьму. Зарастающая плоть сомкнулась над ним, скрывая двойное преступление против природы. — Ты... — Директор никак не мог отойти от замешательства. — Ты в порядке?.. Менеджер наконец-то прикрыл веки. — Ты помнишь нашу первую встречу? — хрипло дыша, спросил он вместо ответа. — Ещё бы. Но... нет, только не говори так, будто прощаешься... — Помнишь, чего ты тогда больше всего хотел? — безжалостно продолжал тот. — Раз ты исполнил моё желание, я должен отплатить той же возможностью тебе... да... знаешь, никогда не поздно... — Понятия не имею. Это было давно. Послушай, если вдруг что-то пошло не так... — А вот я помню, — он не прекращал безумно ухмыляться. — Напомнить тебе? О, я могу напомнить... Директор склонился ближе, готовый сделать ради него что угодно. Но Менеджер прошептал лишь одно слово: — Беги. ...Он едва успел достичь безопасного расстояния, когда земля под ногами раскалилась. На станции толпились приезжие. Неожиданно много. Гораздо больше, чем только рабочих, которым было обещано пристанище. Восторженные революционеры, заинтригованная богема, бездомные и беспризорники, беженцы и изгнанники, жаждущие возможности вырваться из-под власти Базара простые люди... У всех них на глазах выдохшийся Директор чуть не рухнул прямо на руки Анконе. — Погодите-ка, — заметил один. — Но если она здесь, то тогда кто... Слова утонули в громовом раскате хохота. Равнина и окружающие её горы задрожали, заставив стоящих пытаться удержать равновесие. Теперь уже никто не смотрел на Директора. Все взгляды были обращены к зареву на горизонте, откуда грохотало это адское ликование. Ало-золотое пламя полыхало, скручивая пространство в оживший кошмар Евклида. Оно с лёгкостью лепило формы будущего города, словно домики в песочнице. Камень и металл растопились, переплавляясь с невозможной материей снов и памяти. И в этом одновременно ужасающем и прекрасном зрелище тоже соединялось всё сразу — от наслаждения творчеством, радости исполняемого предназначения и торжества жизни до упоения властью, мстительного злорадства и воплощения самых безумных замыслов. Празднуя рождение нового чуда, мир пел забытое имя на древнем языке, фениксом восстающее из безликого серого пепла прозвищ, титулов, должностей и обличий. — Боже, что ты наделал... — пролепетал Корнелиус. — Он ведь... с одним лишь зданием Отеля... вытворял такое, что... — Зато благодаря этой замене мы с тобой всё ещё стоим на собственных ногах, — одёрнула его Анкона. — И судя по тому, что слышно — по крайней мере, он... кхм... счастлив.