Вино Вавилона

На станцию они возвращались уже вдвоём. Молча. — Я слишком хорошо знаю ход мыслей, чтобы не догадываться, что ты что-то за это хочешь, — прервал Менеджер напряжённую тишину. — Конечно, хочу. Чтобы ты наконец-то был счастлив. Чтобы Анконе не пришлось жертвовать собой. И чтобы её людям было где жить. Ничего сверх того. И так уже немало. Тот резко остановился, преградив Директору путь. — От человека с такими красочными кошмарами я ожидал более живой фантазии. Подумай ещё раз. Вот ты, — наконечник трости легонько коснулся его груди, — предлагающий то, за что я готов отдать что угодно. И вот древняя могущественная сила, не имеющая недостатка в богатстве, власти, знании — что только пожелаешь — и способная поделиться ими. Более того, если покинешь Лондон и навсегда останешься в моих любящих объятиях, то я разделю с тобой и вечную жизнь, и реальность твоих самых сладких снов. Неужели ты просто так упустишь свой шанс? Не потребуешь даже самого тривиального, если не доверяешь моим обещаниям? — Я не готов играть в искушение Христа в пустыне, — театрально вздохнул Директор. — Может быть, местность и подходящая, а Епископ собора Святого Фиакра не зря называет тебя дьяволом во плоти, но я-то определённо не дотягиваю. Он попытался обойти Менеджера, но тот удержал его за плечо, притягивая к себе. — Ах, понимаю. Хочешь загнать меня в неоплатный долг, да? — прошипел он, ядовито улыбаясь. — Я думал, мы оставили это в прошлом. Директор собирался возразить, но заглянуть ему в глаза в порыве искреннего оправдания было большой ошибкой... ...потому что он никаким усилием воли не мог отвести взгляд. Это было слишком прекрасно — и слишком притягательно своей запретностью. Когда Менеджер проговорился в том интервью, что в молодости слыл несравненным любовником, он точно не преувеличивал. Ветви кедров бросали тень на сплетённые тела — бледное в струящемся тонком шёлке и бронзовое в блеске золотистого металла. И незнакомец стонал под ним так, словно жрец ночных таинств каждым прикосновением доставал до глубочайших струн его существа, но сжимая их хваткой не страха и безумия, как успел испытать на себе Директор, а непостижимого сознанием наслаждения. — Мне всё равно больно возвращаться к тем временам, какими бы счастливыми они ни казались, — послышалось рядом, заставив его воровато вздрогнуть. — Не хочу здесь надолго задерживаться. Владелец воспоминания отошёл, не возразив ничего против нечаянного свидетельства и бесстыдного наблюдения. Оглянувшись в последний раз на гипнотически перекатывающиеся под наплечными латунными браслетами смуглые мускулы его обнажённой копии, спутник поспешил следом. — Так значит, спустя годы тебе всё ещё это снится, — в голосе не было обвинительного тона. Только горечь. — Впечатлительный же ты... Хорошо, что почтенные коллеги сейчас не видели, как их Директор заливается багрянцем, точно поставленный в угол ребёнок. — Я не железный, и не знаю, на что ты рассчитывал, когда разрешал мне смотреть, — пробормотал он. — Я ценю тебя как союзника, уважаю как соперника, искренне жалею и до сих пор жутко боюсь — и, чего скрывать, невыносимо желаю. А теперь... если это твои последние дни в человеческом теле... нет, я не хочу даже думать. Впрочем, вовсе не из-за этических соображений — перед тем, кто знает меня насквозь, бесполезно притворяться, будто они у меня есть. — Из-за каких же тогда? — тот заинтригованно приподнял бровь. — Я прекрасно понимаю, что ты только и ищешь, через какие слабости до меня добраться. А страсть и влюблённость — тоже виды сумасшествия. Особенно недостижимые. Поэтому я не могу позволить себе поддаться. Как я могу быть уверен, что ты не стремился внушить мне эти чувства намеренно, чтобы заполучить меня? Лукавая золотая искра в глазах, всё ещё сверлящих его подсознание, потемнела и погасла. — Я... я даже не подозревал, — признался он после долгого молчания. — Ожидал, что ты забудешь, как только мы уйдём. Находиться там было для меня пыткой. Но я хотел, чтобы ты... увидел меня обычным человеком. Из плоти и крови, с простыми и понятными земными желаниями. Потому что каждый раз, когда я приветствовал тебя и звал к себе, ты никогда не верил, что я хочу лишь того же, что и все. Дарить свою любовь и получать её в ответ. — Да-да, тем несчастным и беспомощным, кому она нужна только потому, что никто другой о них не позаботится, — заметил Директор. — Но если она необходима тебе, пусть и в такой форме, я не смогу отказать. Хоть и буду ненавидеть себя за предательство прежней верности и за то, что позволил себе подобные отношения с гостями, которые мне как дети. — Или как питомцы на цепи, — снова мрачно добавил он. — Вот видишь, ты до сих пор мне не доверяешь. Неужели я недостаточно радушно улыбался тебе? Неужели комнаты, которые я берёг для тебя, были недостаточно роскошными? Что ещё я могу тебе дать, чтобы доказать? Только скажи. Тем более, что теперь это не дерзкая прихоть, а честный обмен. Директор не мог сопротивляться, когда он так на него смотрел. Отчаяние одержимого, сведённого с ума веками раскаяния, было ещё невыносимее его исчезнувшего фальшивого оскала. — Что ж, я желаю немногого, — сдался он. — Во-первых, самостоятельно оперировать твоё совершенное тело. Не могу смириться с мыслью искромсать эту красоту и причинить тебе боль, но ещё хуже, если это будет кто-то другой, безразличный к ней. А во-вторых, наибольшую близость, о которой только можно мечтать... и которую ты сможешь разделить со мной, не предавая свои принципы. Обещай, что позволишь мне жить в тебе.