Позолоченные кости

      Горячий воздух жжет лицо, и солнце слепит, обжигая — это ведь ее немая пощечина, укоризненно-острый взгляд черных глаз, сравнимый лишь со тьмой Дуата, к порогу которого она приводила заблудшие души.       Западный берег Нила встречает неожиданной грубостью и жестокостью; ветер здесь треплет своего сокола хлестко, бьет по перышкам, оставаясь на светлой макушке ссадинами, во рту песчаной крошкой. Гор усмехается грустно, лицо пряча в шарфе цвета молочной пенки, и кожа его, подпаленная, бронзовая, на контрасте играет с чистой синевой небес. Он оказывается помят, рубашка льняная липнет неприятно к телу, в местной духоте трудно даже вздохнуть — оксюморон, не иначе; видимо, калифорнийский морской бриз так глубоко въелся в саму суть Небесного бога, что родная земля кажется неимоверно далекой и чужой. Даже люди сухие, что парусина, да скрюченные, будто кирфа, не улыбаются по обыкновению своему, хмурят брови, расставляя на прилавках украшения из нефрита, и перешептываются о последнем происшествии с акулами, стараясь не нагнетать атмосферу намоленного места. Но Гору, по правде, их разговоры не интересны, он проходит мимо, направляясь прямиком через развалины. Просто пока человеческий мир трясся, Высший — разрушался, и теперь, оставив позади безвозвратные смерти, Дакувака, по мнению Гора, лишь развлекался, делая то, что лучше всего умел: управлял акулами да совокуплялся с земными женщинами, бабник и лицедей.       А Дендера всюду кишит ею, куда ни глянь: здесь в каждом кипарисе ее плавное очертание, из каждого сувенирного ларька глядит она с дешевых магнитиков, будто нарисованная в шарже, ненастоящая, но знакомая. Если бы Анубис знал, что его младший братишка вновь решил порасковыривать свои старые раны, побродить по городу ее, душному и разрушенному, повсматриваться в профиль ее в храме, что смертные возвели для неё когда-то, точно бы дал Гору оплеуху. И не пустил бы собственноручно раскурочивать душу, не смотря даже на то, что тот сам выбрал когда-то оставить Хатхор.       Она же нуждалась в ярком свете и блеске, в обожании и всепоглощающей любви, такая живая, поющая медь.       Хатхор стремилась к нему, держала крепко, говорила, мол, и канатом не разведут, но кольца ее вечные цеплялись за соколиные крылья, царапали, истязали, и Гору пришлось ее отпустить.       Ведь ей его не хватало, а ему ее — чересчур.       И это пытка для Гора по сей день, по другому не скажешь: как только мозг дает слабину, вспоминается образ ее, замеченный украдкой на ноутбуке Амона — пронзенная софитовым лучом, Хатхор просвечивалась вся, сияла, на сцене танцуя, и запах абрикосового османтуса с пачули накатывал, стирая прошедшие десятилетия. Вот и сейчас, стоя в прохладной тени гипостильного зала, в странном одиночестве, стягивающем рёбра, без группы туристов, ушедших смотреть храм богини-матери Исиды, Гору становится тяжело, словно сердце внезапно наливается раскалённым золотом и тянет, тянет, тянет.       — Муж мой, мой верный друг, мой прекрасный солнечный мальчик, — в тембре голоса ее слышится бархатистая мгла; отблески свечей пляшут в ее темных волосах, отскакивая от больших серёг, переливающихся радугой на женских скулах, и улыбка на полных губах — мягкая и соблазнительная.       Гор сначала касается поцелуями ее плеч, лоснящихся эфирными маслами, а затем целует и запястья ее, звенящие браслетами — Хатхор смеётся. Она окунает изящные пальцы в миску с водой, затем в красный порошок измельченной охры и водит по груди его смуглой, вырисовывая пламя:       — Я в нем сгорела, когда встретила тебя.       Вместо ответа Гор смотрит на Хатхор так, словно не видел никаких чудес, ни красивейших из цариц, ни времени самого — на разрыв и слишком искренне. Понимает — он любит ее исступлённо, всецело, наивно немного, но навсегда. Будет любить ее целую вечность.       — Владычица моя…       Но ропот трепещущих сердец постепенно стих, словно разъеденный соленой океанской волной.       Гор находится за сотни тысяч миль от той, чьи откровения выслушивал в этих храмовых стенах, лежа лопатками на холоде мраморных плит. Он клал свою голову на колени Хатхор, как на плаху, готовый к ласке ее нежных рук или к кинжалу у горла — такая власть была у неё над ним. Однако, покровительнице Млечного пути одного мужа своего, верного птенца, было мало — ее тянуло к людям, в толпу, в непрекращающийся танец, чтобы восхищение обнимало ее всю, как облака обнимают Ра. День сменялся ночью и так тысячи лет подряд, Гору рядом с Хатхор попросту не находилось места, а чувство большое постепенно ржавело, расслаивалось и наконец разошлось, как белоголовые яхты в порту Аннаполиса.       — Все чего-то ищут, Гор! Что с тобой не так?       Только в глазах его больше не взрывалось ни единой вспышки, не горел пожар; жестокая женщина, прекраснейшая из всех женщин, глядела откровенно и зло, ее звездное небо гремело над ними, колясь и жужжа. Хатхор вскидывала руки, облачённые в агатовую сетку, бисерная бахрома подскакивала, когда она шагала по их квартире — даже разъярённая, она попадала в такт Мэми Смит.       — Мне кажется, тебе пора. — слова у Гора слипались в вязкий ком, звуки путались в узлы; он говорил с ней тихо и устало, а машина трезвонила под окнами, толпа улюлюкала, зазывая Хатхор в новый путь.       — Мы договорим, когда я вернусь.       Он видел ее последний раз в «ревущие двадцатые», уходящую снова к кому-то другому; жемчуг затягивался на ее тонкой шее, а казалось, будто у двоих сразу — Гора не было, когда Хатхор возвратилась.       Он вынужден был ее отпустить,       даже если       это значило       ее потерять.