Позолоченные кости

      В клубе Сета громко и душно. Причём, воздуха не хватает не от закрытых окон, а от скопления божественных сил, которые даже в скрытом состоянии просачиваются и, словно веера, раскрываются, одним затмевая другой. В подобных темных, крохотных по сравнению с целым небесным полотном помещениях, уверенность Хатхор трескается и уменьшается, утягивает в тень — непривычно холодную и одинокую. Богиня находиться в ней долго не привыкла — всё её естество постоянно рвётся к сцене, толпе, к аплодисментам и радужным софитам, бьющим позади, будто солнечные крылья, но это клуб Сета, чей лучший друг — властитель Подземного царства; немного можно и потерпеть.       Поэтому Хатхор огибает незаметно танцпол, барную стойку, вип-комнаты, в одной из которых, наверняка, обитает её бывший муж, и устраивается подальше от всеобщего хаоса. Она глушит свою ипостась максимально, но филигранно; неоновые лучи обходят Хатхор стороной, лица не касаясь, игриво прыгают по позолоченным рукавам-сеткам на платье и уступают поцелуи темноте, что берет начало в самом сердце Дуата — тот скрывает свою Богиню Запада под тенями цветущего тростника. А Хатхор уверяет себя, что просто пришла убедиться, что её непутевые мальчики в безопасности, они вместе, способны друг друга защитить, не полагаясь ни на Амона, ни на греков, ни на кого-либо еще. Ей бы на мгновение унять в груди растущую тревогу, которая вибрирует и дрожит, стоит Хатхор почувствовать, как кто-то из братьев перемещается в Дуат — и не пойти следом.       — Если ты танцуешь так же ужасно, как прячешься, то я точно верну билеты на твою «Вестсайдскую историю».       — Я не прячусь, дорогой. Наблюдаю.       — Поэтому Хару не знает, что ты здесь?       Анубис перегибается через столик, улыбаясь довольно, зная, что поймал Небесную Хатхор в ловушку, когда придвинул стул и рассекретил её укрытие, а она вдруг сбрасывает напускную браваду, корочку сусального золота, и порывается к нему сама, ладонью затыкая рот:       — Тише, Инпу! — глаза у неё бегают, осматриваются; обычно на солнце они цвета выгоревшей хны, а сейчас темны и взволнованы: — Гор не должен знать, что я здесь.       Её тонкие пальцы по-прежнему не позволяют Анубису говорить, поэтому он лишь ехидно подымает проколотую бровь, челка падает на лоб. А Хатхор отпрыгивает в тот же момент, когда принц Дуата — уже взрослый, поживший мужчина — внезапно по-ребячески кусает богиню за палец. Анубис хохочет от выражения женского лица, — истинная ярость — запрокидывая голову назад, обнажая татуировки свои, что Хатхор раньше видела в меньшем количестве, и кривится совершенно по-детски, когда она ударяет его в плечо.       — Нечестно, Воробушек! Ты играл нечестно.       — А ты прячешься от моего брата, золотая Херу, — так называет её немногие, древним именем, высеченным в египетских гробницах, и Анубис входит в их число: — Так, что, о чем поговорим, невестушка?       Анубис протягивает ей дайкири — сладкий и крепкий, как богиня сама; он откидывается на спинку, отбивая по столешнице ритм очередного диджейского сета Ареса и вглядывается в самую суть её непроницаемого профиля. Давненько они не виделись — лет пятнадцать точно; обычно Хатхор отвечала на реакции Анубиса в инстаграмме или они обменивались мемами в тик-токе, реже — созванивались по фейстайм. Он знал о том, что они с Гором разошлись около века назад, хотя о том, что Гор был то в Японии, то в Калифорнии, например, узнал всего в начале прошлой недели, такой вот братец.       По правде говоря, порой Принцу мертвых в союзе брата и Небесной богини больше нравилась именно Хатхор, несмотря даже на то, что те созданы были друг для друга — блистательная пара близнецов. Но Хатхор была ближе к Дуату, разделяла любовь Осириса к усопшим, хоть и с такой же силой обожала живых — она была для юного Анубиса совокупностью всего того, что он любил сам; отблеском золотого браслета на руке Нефтиды, что укачивала сына под тихую колыбельную — такой Хатхор представлялась на пустынных дорогах. А с Гором было сложнее; отношение полярно-разных братьев были русскими горками, где и проблемы с доверием, и разность интересов, и годы, прожитые порознь — всё в единой купе давало шаткие весы, стремящиеся к равновесию, но редко его находящие.       — Ты так сильно вырос, Инпу. — с мягкой улыбкой выдает Хатхор, роняя подбородок на сложенные руки — эбеновые гладкие волосы падают на её лицо, вбирая в себя словно всё неоновое освещение клуба. Гор же зачастую называл жену прекраснейшей из богинь, Анубис с ним изредка соглашался. Но и никогда не возражал.       Хатхор была красива — этого у неё не отнять. Однако, она не была флером ночных цветов, загадочной картой таро, как Неф; не была радужным вихрем, как Исида, и не напоминала Анубису ни одну из знакомых богинь — Хатхор была человечна, мягка, нетороплива и в то же время она словно последний блик закатного солнца, перерастающий в сияющую над песчаной дюной звезду. Обворожительна в своём блеске. Анубис лишь со временем начал осознавать, о чем твердил Гор — если бы ему самому предстояло найти для Хару возлюбленную, он бы определенно выбрал Хатхор. Никого другого.       — Хоть расскажи мне о себе, Инпу. Как живешь, чем занимаешься, влюблён в кого? — последнее она произносит шепотом, что собой перебивает всю музыку, вместе взятую: тихо, согревающе, будто вельвет. Женский голос обволакивает, скользит, гипнотизирует.       — Черт возьми, никогда не привыкну к этому. — теперь заговорщически глядит Хатхор. Анубис, покачиваясь на стуле, запускает пятерню в волосы, удивляясь, будто бы впервые, как же обожает она проводить свой трюк на нем снова и снова.       — Я же богиня любви, Воробушек. Если мой «фокус» на тебе не сработал, это может значить лишь одно. Ты влюблён. А любовь от меня не скрыть, — девушка рукой осторожно убирает Анубису непослушную челку, и в этом жесте читается сестринская нежность, ласка кого-то родного, которую Инпу порой даже матери или Сету позволить не может, но Хатхор разрешает, подставляется: — Надеюсь, она стоит моего любимого Принца мертвых.       — Подлизываешься.       — А вот и не правда. Ты — мой любимчик.       — Только сюда ты пришла не из-за меня, — Анубис замечает, как улыбка горько покидает губы Хатхор; она отодвигается, складывает руки на груди, защищаясь. Там угли под рёбрами у неё все ещё горят, как бы сильно она не хотела их затушить: — Гор… Я не знаю, что тебе сказать, Херу.       — Он мой муж, понимаешь? Гордый, взбалмошный, спесивый упрямец — в этом мы похожи. Но я не хочу, чтобы его эго послужило причиной его смерти, — женская сила вдруг взметается, похожая на маленькую желтую овсянку, укалывая Анубиса ночным промозглым ветром, но тут же прячется назад, как только у Хатхор получается совладать со своими эмоциями: — Я далеко не безмозглая идиотка, главная мечта которой бесконечно прыгать по сцене, Инпу. Я знаю, что Кронос вернулся, знаю, что он выпустил Змея, и понимаю, что теперь на спине каждого из нашего пантеона висит мишень, размером с Эмпайр‑стейт‑билдинг! Разве плохо хотеть, чтобы тот, кого я люблю, выжил? Я просто хочу знать, что Гор выберется. Я обязана услышать это от тебя, Анубис.       Этими словами и этими печально-жесткими глазами Богиня Млечного пути сейчас так сильно напоминает Анубису отца. Осирис будто бы всегда знал, где Анубис накосячил, как подшутил над ушебти или какими ходами пробрался в Мир живых; подобным взглядом он смотрел на самую глубину, выискивая изъяны и ложь, которую молодой Анубис после сам вываливал ему, не выдерживая. Такую Хатхор — серьезную, железную, глядящую на Принца мертвых с волнующейся, словно темные океанские волны, мольбой — не осилить никому. Не солгать. Да Анубис и не станет. В этот вечер её уверенность кажется отчего-то немного наигранной, слишком настороженной, хоть и улыбалась Хатхор Анубису искренне, он в этом убеждён. Но женский смех всё же с ноткой хлюпающей истерики, а пальцы её легонько дрожат, когда Хатхор накрывает ими ладони Анубиса.       — Пожалуйста, Инпу. — её тьма тепла, её тьма убаюкивает и сидит она напротив, умоляя, а не приказывая.       — Он очень слаб… Раны после Тифона не заживают, а Гор храбрится, как всегда… Мне кажется, он умирает, — Анубис ещё ни разу не признавался в этом себе сам, ещё не прокатывал слова по языку и не чувствовал, как после сковывает горло немота, и мгла с тяжестью десятков душ ложится на плечи, не унимаясь: — И призраки… Он видит их постоянно, как и я слышу. Они сводят с ума нас обоих. Не прекращают появляется и не затыкаются ни на мгновение.       Кто кого теперь утешает непонятно. Хатхор придвигается ближе, чтобы прикосновениями обогреть и утешить осунувшегося мальчишку, который, единственный, способен понять и разделить тот страх, что сковывает её тело ночами. Хатхор не имеет права просто бросить Воробушка одного, каким бы взрослым он не был, потому что в её глазах Анубис — ребёнок, глядящий на неё с одичавшим интересом и благоговением посреди Полей Иалу; он — семья и младший брат, которого Небесная богиня должна оберегать от любого монстра.       — Ты была первым чужаком, кого я повстречал в Дуате. Непохожая ни на кого-либо, дарящая свет. Души ластились к тебе, пока ты им пела, а я до сих пор не могу понять, как такое их количество не вгоняло тебя в ужас.       — О, поверь, по началу, они пугали меня до чертиков, — Хатхор теперь обнимает парня со спины, подбородок упирая в его плечо, — Как только садилось солнце, души устремлялись ко мне, где бы я не находилась. Они тащили меня, хватали, любым способом хотели ко мне прикоснуться, потому что чувствовали во мне частичку Дуата. Но однажды все изменилось. Я осознала, что ка стекаются ко мне по последним лучам, касающимся земной тверди, потому что видят во мне маяк, горящий, когда солнце прекращает сиять. А я увидела в них испуганных, потерянных детей. Приняла, — Анубис ухмыляется ей в макушку, богине, не намного старше его самого, но уже познавшей жизнь во всех её ипостасях так, как никто из египетского пантеона не смог. Может, это блеск Млечного Пути отражается в ней, словно разливаясь над ночной пустыней; может, запах абрикосового осмунтуса настолько сильно впитался в её темные волосы, что, закрывая глаза и утыкаясь носом в женскую макушку, Анубис снова оказывался в Древнем Египте — было что-то в Хатхор, напоминающее дом, и поэтому ей так отчаянно хотелось верить: — Души будут всегда идти к вам обоим, как ко Вратам. Но, запомни, они не пытаются вам навредить, они только хотят достучаться, чтобы вы показали им путь в Покой.       Хатхор кажется убедительной, правда. Вокруг неё останавливается время и музыка словно течёт спокойнее, а души, нет, не утихают, — они по-прежнему перешептываются где-то за спиной Анубиса — но покорно ждут, не набрасываясь, их груз оказывается будто бы не так тяжел, как Принцу мертвых казалось. Знакомая сила Хатхор поддевает остатки силы Осириса, осторожно сплетая, отделяя, притягивая ко звёздному небосклону антрацит черноты; она гладит Анубису плечи, забирая мрачное сумасшествие, подаренное отцом так не вовремя, что ей становится жаль.       На Осирисе держался Дуат со всеми кошмарами и радостями его, в Осирисе было принятие, которое не смог унаследовать ни один из его сыновей к моменту, как Судья душ принял свой конец, и, зная мощь, с которой им пришлось сейчас мириться, Хатхор лишь продолжает успокаивать ее взрослого братца, принимая частички смерти на себя.       — Ты говоришь так, будто бы знала, что Гор видит призраков, — осознание приходит только, когда Анубис действительно это произносит, а не думает, — Ты знала, да?       — Я — его жена. Конечно, я знала, — ответ получается простым, выдохнутым в ворот мужской кожаной куртки: — Вы оба слишком недавно получили силу, о которой не просили, к которой не были готовы, и, конечно, Воробушек, ты пока не знаешь, как с ней обращаться, но обещай помнить, мертвые тебе не враги, они — сила, делающая Дуат и его принцев самыми могущественными богами.       Спокойствие на мгновение обнимает их обоих, загнанных за один столик посреди громадного апокалипсиса; оно просит подумать, унять пульс и плыть по волнам внезапно медленной музыки, растекающейся по венам, подобно крепкому божественному алкоголю. Хатхор еще пару минут сидит, опустив голову Анубису на плечо, слушает, как дыхание его становится выверенным и глубоким. Она не отнимает ладоней с его, Воробушка, распахнувшего взрослые крылья, рук, успокающе прижимая к себе. Но потом так же внезапно, как и появилась, встает, собираясь вновь уйти:       — Я услышала то, что хотела.       — Но я ничего тебе не пообещал. Не сказал, что ты ожидала.       — Но ты признался, что боишься — это хорошо. Страх не позволит тебе действовать безрассудно, Инпу, — её коронный жест, Хатхор оправляет Анубису упавшую челку привычно, невесомо, — Найдите меня после. Оба.       А любовь между ними — семьей, не иначе — оказывается тиха и смиренна, Принц мертвых будто бы совсем позабыл о ней: Хатхор ежедневно сражается с гордыней, которая порой утягивает её далеко от любимых людей, а Анубис с яростью, потому что когда он в ярости, все боятся сильнее, чем Кроноса. Но они находят друг в друге пристанище посреди грозы — понимание, доверие, где слабость возможно поделить на двоих, раздать другому, чтобы хоть на грамм да приуменьшить её в душе.       — Погоди! — Анубис вскакивает со стула вслед за девушкой, успевая у поворота тронуть её плечо: — Гор ведь приходил к тебе недавно. Почему ты его выгнала?       Его неподдельный, детский интерес на сведенных бровях и её мимолетный испуг, застывший на длинных ресницах, встречаются, когда легкая родная темнота снова скрывает богов от других, танцующих, веселящихся. Они застывают, недоговорившие, расставшиеся всего минуту назад, но пауза недосказанности висит, накаляя воздух между ними, выжидает.       — Почему?..       Эти последние объятия получаются едва ощутимыми, прохладными. Хатхор просто прижимается горячим лбом к Анубису, у которого пульс тихо ёкает там, где она держит его, стоит Небесной богине заговорить. А он, кажется, предвидит, что именно она собирается открыть, от какого тайника закостенелой боли даровать ключ — студеный ветер касается мужских ладоней, когда Анубис обнимает ее в ответ:       — Знаешь, память всегда забывает хорошее, — едва слышно произносит Хатхор, — Но помнит лица. И вот, представь, он не выберется. Никто его не спасет: ни ты, ни я, ни Исида. Скорее всего он даже будет умирать на наших с тобой руках, Воробушек, потому что я буду чувствовать каждую толику его страданий и не смогу себя заставить не приходить, — её слёзы булькают, желают выйти, застоявшиеся, из тела-берегов, а Хатхор сглатывает их, пряча у ворота кожанки Анубиса, и продолжает говорить ради них обоих: — Потухшие глаза. Кожа, покрытая язвами. Он вдруг захочет извиниться, сказать мне в последний раз, что любил меня неумело, но запредельно, а не сможет выдать и слова — так будет ему больно. И его лицо — измученное, окровавленное — нам, выжившим, придется видеть всякий раз, закрывая глаза. Винить себя. Мучить себя. Убивать себя, потому что его уже не будет. Мое сердце перестанет биться, хоть я буду жива. А спустя годы я по-прежнему буду видеть то его лицо, постепенно забывая, что именно он говорил в своей клятве, стоя предо мной у алтаря, как он ясно смеялся, чем пахли его волосы… Я просто не могу себя обречь на такую пытку, понимаешь?       Всегда такая горящая, такая солнечная Богиня радости и любви раскарежена внутри, будто старые часы в руках ребёнка, и золотые цепочки с именем Гора стягиваются у неё на шее — ему даже не нужно затягивать драгоценную гарроту, Хатхор всё сделает сама. А эти тихие слезы после не обратятся в бриллианты, признания в песни, встреча с Анубисом уж точно не станет её лучшим танцем, но отчего-то женская беспомощность всё равно ощущается, как нечто прекрасное. И ужасающее.       Марево ядерного алого взрыва над Хиросимой, горящий Карфаген, пылающие шпили Нотр-Дам на фоне чистого неба.       И Анубис, песчаный шакал, как и тогда, не способен сделать совершенно ничего, чтобы остановить медленное разрушение. Принц мертвых её такую, уязвимую Хатхор, уже никогда не забудет.       Не забудет, если выживет — он себе обещает.       — Разреши мне еще немного побыть эгоисткой, Инпу.       Не дай мне, пожалуйста, на него смотреть.