Краткий очерк о Царе Горы и Царе Зари, 1966 год. «Левкас», Лю Синжуй, лидер движения оккультизма. С 1959г.*
Царь Горы и Царь Зари – явления божественные, они воплощают собой победу и падение, рассвет и закат. Воспроизведение Царя Горы и Царя Зари происходит в момент так называемого «потока», когда человек, преисполняясь всемогуществом и немощностью, постигает Дзен. Он может всё: летать, как птица, истреблять, как тигр, погибать, как жертва. Философия XVIII века, известная нам как философия просветления разума, отнеслась к сверхъестественным началам человеческой души пренебрежительно, отдав предпочтение познанию того, что видимо, и что слышимо. Однако Царь Горы и Царь Зари – две константы, не подвластные ни времени, ни открытиям науки. «Цари» приносят в человеческое нутро всемогущество, всемогущество же в свою очередь толкает человека в бесконечное плавание; душа его чиста и уязвима, она жаждет найти покой и гармонию, сметая на своём пути всякую преграду. Лю Синжуй пишет, «высвобождаясь от оков, душа, подпитанная «царями», начинает завоёвывать территории чужих сердец. Спиритическая связь налаживается даже без согласия recipiens, т.е. человека «получающего». Нередко «евангелизация» сравнивается с путешествием по водам. Вода – стихия, оказывающая сопротивление. Гора – место преткновения Воды, ибо ей негде растечься и некуда плыть. Заря – стихия Огня, стихия, проявляющая бесстрашие и агрессивность, она подавляет Воду. Таким образом мы приходим к тому, к чему приходили ещё наши предки: Истине всегда противостоит не-истина. Истина всегда дарует орудие для борьбы. Истина всегда побеждает, даже если умолкают пророчества, даже если разрушаются империи и воздвигаются новые. Истина стоит – даже когда потопает всё живое и живущее». По всей видимости Лю Синжуй был полнейшим неудачником, о его секте знало совсем немного людей. Оно и ясно: никаких источников он при себе не имел, у него не было ни писания, ни рукописей, одна голимая страсть по своей никчёмной идейке. Насильственное посвящение в «Цари». Удивительно, но последователи всё же у него были, всего-ничего, горстка придурков, страдавших одиночеством и отшельничеством. Исходя из его слов, главным врагом человека был человек протестующий, тот, кому не давалась вера за просто так. Человек-сомневающийся, человек-мыслящий – все они числились в чёрном списке проповедника. В секте у него практиковались «блаженный» мазохизм и беспорядочные половые связи. Прихожан насиловали, убеждая, что в таком хрупком состоянии, душа наиболее открыта к приходу Царей. Поддаваясь манипуляциям и давлению, жертвы бились в истерике, уподобляясь одержимым, и сразу же верили в то, что их посетило божественное явление. И теперь они - владыки Гор и Зарей. Каждому прилагалась коробка с видеокассетами, ровно шесть штук: назывались кассеты Главами, и в каждой значился номер. От одного до шести. Нарезки по 55 минут каждая, в них подростки или дети раздевались догола, демонстрируя свои гениталии, подмышки, пупки и колени. Ни в коем случае нельзя было заниматься рукоблудием и прочими непотребствами, материал собирался во имя Царей, никак не во имя похоти и страсти. Свою сексуальную энергию участники секты берегли для посвящения, дабы лишить новоприбывших девственности. В случае, если человек уже имел опыт в «спаривании», его просили омыться и отдаться заново, имитируя сопротивление. Пак Чимин оказался жертвой «сомневающегося» сектанта, того, кто ненавидел приходить на служение, выслушивать проповедь, молиться. Ему нравилось призывать Царей, входить в транс. Так альфа и познакомился с Юнсоном, тот волей случая оказался в их подвальном помещении «Левкас: Церемония» и его трахнула целая толпа сектантов. Дальше он перебрался к мужчине в дом, рассказал, что видел очаровательного мальчика, который почти каждый день, в обед, стоял на остановке, где Юнсон бомжевал. Это же и был их ангел, их recipiens, человек «получающий». Готовились они почти два месяца: опустошили полностью подвал, служивший мастерской для мебели, установили вдвоём дверь, выдумали код, обложили стены и потолки звуконепроницаемым материалом, провели электричество. В архивах секты выкрали фотографию покойного сына Лю (она нужна была в качестве приманки) и принялись выслеживать школьника. Две недели они изучали маршрут омеги, а потом похитили. Дружно и воодушевлённо переглядываясь, пока их ненаглядная крошка испугано всхлипывала, перетянутая прочной верёвкой. Альфа совершил молитву перед первым проникновением, оно было свято и безгрешно, нельзя было опорочить молодое тело, ни в коем случае нельзя. Юнсон молился вместе с ним, страстно наглаживая омежий оголённый живот. Школьная рубашка разорвана, в выемке меж ключиц влажно от пота. Мальчик скулил, но не орал, видать уж очень напугался. Наверняка надеялся на милость. Убрав взмокшие волосы с его лобика, Юнсон крикнул «аминь», и сожмурился. Нет, к такому, конечно, сразу не привыкнешь. Вообще-то дикие вопли ему не нравились, но перечить мужчине не хотелось. Он держал мальчика за руки, пока тот метался в агонии, пока рыдал и кашлял, захлёбываясь в припадке. Рукой пытался за что-нибудь ухватиться. В горах не слышно возгласов, горы – верный сообщник. В груди у альфы наливалась радость и ликование – он преисполнен Царями. Он и сам Царь. Каждый толчок вырывал болезненный рёв из сладких уст, и это была музыка для ушей. А к чёрту эту дранную секту и дранного китайца-проповедника! Теперь, когда альфа сам сделался вождём, ему не нужны были приказы и поучения, он сам строил свою судьбу и судьбу двоих своих омег. Видеоматериал с Чимином состоял из ста восьмидесяти фотографий, и длился полтора часа. Лицо крупным планом. Расплывчатыми образами. Губы, подбородок, два соска. Ягодицы и кисти рук. Глаза, заплаканные и уставшие. Синяки на шее, засосы, лопнувшие сосуды. Нижняя часть живота, там, где была матка, сцепленные пальцы рук. Дальше шли извращения, и им мужчина находил оправдания. Отмахивался, называя Чимина «своим», он считал, что полностью имел на него право. Спустя несколько лет в альбоме появились новые, трогательные: младенец в пелёнках, замерший и повзрослевший омега, крепко и отчаянно жмущий дитя к себе. Снова губы. Снова подбородок. Снова грудь, покрытая мурашками, изрезанная прозрачными шрамами, почти невидимыми. А ещё позже, после того, как родился самый последний, альфа зажигалкой прижёг Чимину правый сосок. Держал за голову, навалившись всем телом, а огонь снедал кожу, вспенивая её, как морскую волну. Желал он испить своего омегу, как сосуд, его пленяли плач, стоны, кровь, беспрекословное подчинение. Одно было интересно: в какой момент альфа решится поджечь его всего? Ведь всё, чем становился Чимин - ненужная израсходованная материя. Плёнка. Обугленная оболочка. Цари приветствуют Новое. Вода поднимается, и Чимин закрывает глаза.***
Очень странной была жизнь маленького Чонгуги. Он мало что понимал, совершенно не смыслил в вопросах о вечности, - то ли потому что было ему всего пять лет, то ли из-за крохотного мира, в котором он жил, - ему нравилось играть с младшими братишками, ещё он очень сильно любил горячее шоколадное молоко, делал из подручных материалов игрушки. Те, что ему приносил Коба вскоре приедались и становились блёклыми, неинтересными. Чонгуги крал тесто с кухни, склеивал веточки, фломастером рисовал своим героям лица. Имён, к сожалению, он знал совсем немного: лишь те, которые слышал по телевизору, и те, которыми называл своих домашних. Очевидно было, что его зовут Чонгуги. Чон Гук. Чонхи зовут Чонхи (он мямля и слабак), Ча Ю зовут Ча Ю (Ча Ю в свою очередь был плаксой), Дони в животике у папы зовут Дони, а папочку зовут Па Чи. Па Чи был некрасивым. В уголке его больших светлых губ был шрамик, похожий на засохшую гусеницу, такой же рубец был и на лбу – длинный, глянцевый. Мальчишки любили тыкать в него пальцами. Зато папа стирал Ча Ю и Чонхи штанишки, а это было хуже всего. С-о-л-н-ц-е и о-б-л-а-ч-к-а во дворике были огромными. Конечно сперва казалось, что их можно потрогать пальцами, но Па Чи объяснял, что с-о-л-н-ц-е и о-б-л-а-ч-к-а очень-очень высоко. Даже выше, чем их гигантский забор, чем холодильник в «домике» или шкаф. Возможно именно тогда малыш познал меры и величины, возможно, засыпая в своей тёплой постели, он думал, как бы смастерить такое п-р-и-с-п-о-с-о-б-л-е-н-и-е, чтобы дотянуться хотя бы кончиками ногтей до н-е-б-е-с. Печально, но во сне к нему ни разу не приходили такие чудеса, только странные и непонятные картинки, где Чонгук держит папу за хвост, и когда тянет – хвост отпадает с хрустом, как у ветки. Чонгук очень осторожен, перед тем как выйти из своей комнатки. Он знает, что сперва нужно хорошенько оглядеться, наблюдать. На месте ли стоит его стульчик в кухне, какая там за дверью спальни тишина? Она спокойная, или беспокойная? Когда приходил Коба, гулять по домику не разрешалось. Если приспичило сходить в туалет, нужно было смотреть на цвет ленточки: если папа был в ванне, он вешал на ручку дверцы красивую сверкающую ленту жёлтого цвета. Тогда можно постучаться, и он откроет. А если вместе с папочкой был Кобаяси, то висела синяя, тоже красивая, но плохая. Чонгуку не нравилось, когда Коба был вместе с папой. Они занимались с-е-к-с-о-м, а это означало, что подслушивать нельзя, и находиться рядом тоже. Па Чи хорошо всё объяснил, но лучше всех малышей всё равно понял один Чонгук, потому что он старше, взрослей, круче и гораздо смелей. Было правило: если альфа Кобаяси трогает тебя руками или губами, обязательно рассказать всё папочке, но детки никогда в жизни не разговаривали с мужчиной, и им было страшно запутаться. Коба был самым сильным в домике. Он больно дрался, сильно пах, страшно ругался. Больше получал папа, хотя Чонгуги был абсолютно уверен, что тот тоже не промах, и может постоять за себя. Однако нет, оказался таким же хиленьким, как Чонхи. Сам Чонгук на рожон не лез, боялся получить «по зубам». Он вообще-то уже потерял зубик, это произошло когда они ели рис со сладким мяском, что означало с-у-б-б-о-т-у, а это в свою очередь значило день перед в-о-с-к-р-е-с-е-н-ь-е-м, получается: день жвачек. А раз зуба нет, то уж никаких жвачек. Такие вот правила. Кажется рыдал Чонгук только из-за этого. Хотя больно было везде: и щеке, которой он словил удар кулаком, и шее, и рукам. С того самого дня он перестал заступаться за папу, и вёл себя послушным мальчиком. Говорилось: ты – альфа, сынок, и он радовался, хотя не знал разницы. Омег он никогда не видел, хотя папочка называл омегой себя. Вот как это работает: омега может вкусно-вкусно пахнуть, у него приятная кожа, маленькие ручки, круглые плечи и коленки. Мягкая попка, они уже дружно смеялись над попкой своего папочки, и тот смеялся вместе с ними. Живот омега может отращивать круглым и большим, прямо как мячик, даже больше! Потом приходят братики – один за другим. Папочка говорит, что сперва родился Чонгук, они походили вдвоём какое-то время, затем пришёл Чонхи (этого Чонгук не помнит), затем родился ангел и ушёл на н-е-б-е-с-а, - пробыл ангелочек с ними ровно шесть чудесных дней и потом поспешил наверх, к двум другим. Это обидело Чонгуги, потому что он хотел поспешить наверх вместе с ангелочком, но Па Чи сказал, что такого не произойдёт, так как он нужен здесь, на земле. Через годик после ухода ангела родился Ча Ю, и уже никуда не уходил. А теперь Дони. Но Дони пока не торопился, наверное потому что в домике последнее время было очень скучно. Если «омега» означало тепло и ласку, безопасность и вкусную еду – то омега нравился Чонгуку. Он и сам бы не прочь таким стать, но Па Чи говорил, что важное дельце в штанишках такое не позволит. Какой-то другой дружок? Этого папочка не объяснял. Разница в ч-е-л-ю-с-т-и. У Кобаяси были огромные плечи, большущие руки, как у великана, большущая челюсть. Голос был низким и грубым, а у папы – мягким, высоким. Ещё т-а-з, бёдра, мышцы, запах и о-р-г-а-н-ы – всё другое. Кобаяси был альфой. Вожаком в их домике, опасным монстром. И попка у него не мягкая (Чонгук на неё смотрел). Твёрдая и уродливая. Было грустно… бедный папочка. И чего Коба пристал к нему? Непонятно. Скорее всего из-за запаха, Па Чи вкусно пах. А ещё из-за молочка (это Чонгук тоже подслушал). Но ведь у них уже было молочко в холодильнике. И зачем драться? Чуть что – сразу бьёт. Один раз Коба сделал что-то просто невыносимо ужасное, и папа не мог носить футболки. На груди у него всплыл какой-то кошмар, нечто отвратительное и тошнотворное. Как будто кожа слезла с него, как в-о-с-к со свечи, засохла. И тогда омега плакал, каждый день, по несколько часов. Или стонал и выл, как собачки из фильмов. Держался руками за свою рану и переворачивался с одного бока на другой. Если во сне случайно дёрнуть одеялом, он подскакивал и хныкал, как маленький. Это всё Коба сделал. Чуть позже Чонгуги узнал, что это было. Выучил новое слово, к которому привязались плохие ассоциации. Ту з-а-ж-и-г-а-л-к-у он спрятал в траве, вырыв ямку. Кобаяси больше никогда её не отыщет. А смотреть на то, что когда-то было кожей – уродливый сжаренный клок, - всё ещё неприятно. Па Чи был некрасивым. Зато очень добрым. И родным. По-настоящему родным. Исполосовав омегу как тигра, альфа удалился, хлопнул дверью. Чонгук усадил братишку на крышку унитаза, и наказал не высовываться без разрешения. Внимательно вслушиваясь в тишь, мальчик расценил её как спокойную, хоть папочка, там за дверью, громко и тяжело дышал. Подбежав к нему, ребёнок задохнулся от ужаса. Лужи крови. Кровь, кровь, кровь, кровь. - Папа, - ревя, он вращал глазами, ища чем бы помочь. – Па Чи!!! Но ему не отвечали. Тогда он сразу же догадался – вода! Вода помогает и лечит лучше всякого лекарства, сейчас он побежит в кухню… нет, в ванную, да! Наберёт целый тазик и принесёт папочке. Тот сам решит, что с ней сделать. Чонгук ринулся осуществлять свою идею (папочка бы похвалил его за сообразительность, не будь он так болен). Переминаясь с ноги на ногу, альфа с нетерпением глядел, как сильно бьёт холодный поток струи, подставлял свои ладошки. Разбрызгал себе всю одежду, и любопытный Ча Ю, спрыгнув с унитаза, тоже вытянул свои. - Не мешай! – Шикнул Чонгук, и попытался взяться за таз. Не тут-то было: вещица оказалась неподъёмной. Пришлось отлить какую-то часть воды, и ему было скорбно смотреть, как стекает спасительный источник в слив. Время не ждёт, папе плохо и больно. Конечно он всё разбрызгал. Намочил полы, носки, ковёр. Дотащил до омеги лишь остатки, то, что плескалось на самом дне. Чимин же не раскрывал своих глаз. Он прижимал ладони к животу и надсадно хрипел. - Папочка, вода! – Чонгук аккуратно растормошил его за плечико, и вспомнил. Можно принести кружечку, тогда будет чем подчерпнуть. – Подожди пожалуйста, я сейчас очень быстренько! Но какую взять? Кружечку Чонхи или Ча Ю? Свою он давать не будет, потому что она его, а папина разбилась, и он пил из некрасивого стакана. Очень странной была жизнь маленького Чонгуи. Он не знал, как помочь истекающему кровью папе, не знал, что ему делать и что предпринять. В конце концов пить Чимин не стал, не нашёл в себе сил. Он придерживал свой живот обеими руками, крепко-крепко, а кровь сочилась сквозь одежду и пальцы, протекала под ногти, капала на пол. Подняться и сесть удалось не сразу, благо помог маленький сынок. Ча Ю же хотел внимания себе, он кричал и возмущённо тявкал, призывая омегу бросить все свои дела, и взять его на руки. - Подожди, котёнок, - попросил Чимин Чонгука, когда тот попытался потянуть папу и поднять на ноги. Нужно время. Папочка всхлипнул от нестерпимой боли, зажмурился и попросил, цедя сквозь зубы: - Пожалуйста, проверь как там Чонхи. - Он нормально, - соврал мальчик, не желая бегать за младшим. - Нет-нет, проверь… - в глазах потемнело, омега вновь осел на ковёр. Говорить не получалось, и он сжимал в руках тоненькие пальчики Чонгука. – Бегом… Чонхи крепко спал. Должно быть устал после бессонных ночей, и вырубился. Разбудить его не удалось, и Чонгук, пришлёпнув братца по щеке, потопал обратно в комнату к омеге. - Он спит. - Разбуди его, Чонгуги… - Нет, папочка, он спит и всё! - Пожалуйста, пожалуйста, - взмолившись, Чимин не сдержал слёз, задышать глубоко ему не позволили серьёзные раны. – Пожалуйста разбуди. - Папочка, я хотел его разбудить, но он не слушал меня. Он не просыпался, и я ушёл. Никак иначе. Малыш не просыпается, и уже не проснётся. Чимин выдохнул, и согнулся в три погибели, так низко к полу, что волосы измочились кровью. Чонгук закричал: - Пачкаешь! Пачкаешь! Но сразу же притих, испугано отскочив подальше. Омега громко плакал.