Подкожно

«Ты будешь самым лучшим отцом, любимый» — осознанная, но всё-таки случайно брошенная фраза, ставшая реальностью через восемь месяцев. И это, чёрт возьми, так. Ему безумно идёт отцовство. В каждом взгляде в её сторону она читает эту немую благодарность за вечно смеющегося ребёнка, от которого он не отходил даже на шаг. Кажется, собранная годами мудрость рано или поздно должна была обратиться в такую заботу о маленьком человечке. Все проекты были поставлены на паузу. Творчество и работа отошли на второй план. Он всецело принадлежал ребёнку, чаще даже больше, чем она. И этот факт ранил сильнее всего. Он стал, как и полагалось, отличным отцом своему ребёнку: угадывал все её желания, обращённые в громкий плач, со знанием дела менял подгузник и совершенно безапелляционно убаюкивал, как только губы высвобождали чудесные мягкие ноты для нежных ушек. Но несмотря на всю эту прелесть, от которой Тине просто тошно, она устала быть мамой. Мамой, а не любимой женщиной. Мамой, и точка. Это раздутое желание быть всегда и везде с дочкой доводит до изнеможения. Она вновь чувствует себя одинокой, независимо от присутствия мужа и дочери. Она словно вне системы. За бортом их тихого катера, который рассекает волны и бороздит просторы. В её же жизни её ластиком стёрли и перевернули страницу, чтобы не видеть следы от карандаша. Дан из-за огромной благодарности и любви не подпускает её к ребёнку. Не видит в этом необходимость, ведь сам может прекрасно со всем справится. Целует в щёку и проговаривает: «отдыхай». Но она женщина. Она должна быть с ребёнком. Как минимум для обмена энергии. А как максимум — видеть себя и мужа в глазах своего продолжения. — Ну что? — раздаётся тихий голос за спиной. Она вздрагивает и ещё сильнее прижимает ребёнка к груди. Радуется, что сейчас он не может видеть её озадаченное и хмурое лицо. — Не идёт, — качает головой из стороны в сторону, размазывает ладошкой влагу по щекам и укачивает голодную дочь. — Значит будем переходить на смесь, — эти слова проносятся слишком громко, заставляя её почти незаметно всхлипывать. Рассматривает личико новорождённой любви, опускается к маленькому кулачку и обхватывает его пальцами. Держится за неё, как за последнюю соломинку. Кормление грудью — это единственный процесс, при котором они принадлежали только друг другу. Процесс, который полностью зависел от неё. На второй день после потери молока на почве постоянного стресса и волнения она словно теряет ребёнка, к которому, получается, больше ничем не привязана. — Тин, слышишь? — не замечает сидящего рядом Дана. — Ты из-за молока так расстроилась? Не переживай, всё наладится, — проводит ладонью по ноге и намеревается забрать дочь. — Успокаивайся, а я пока Лесю покормлю. — Нет! — отодвигается от него на полметра. — Я хочу побыть с дочерью. В конце концов, это не твоя собственность, и я имею право проводить с ней время. Особенно сейчас, когда она так зависима от меня. Комната наполняется детским криком и плачем. Всё это заставляет Дана мигом среагировать и выхватить ребёнка из женских рук. Успокаивает дочь в рекордное время, целует в лоб и кладёт в кроватку. Поворачивается к ревущей Тине и видит её такой, какой видел в самом начале их рабочих отношений. Разбитой. Пустой. Потухшей. — Ты отобрал её у меня, слышишь?! — срывается на крик и моментально закрывает рот ладонью. Смотрит на кроватку, через которую видит мирно спящую дочь и вновь заходится плачем. Балан не теряет холоднокровия и под шипение выводит Кароль из комнаты, полностью закрывая за собой дверь. Тянет вслед за собой на кухню, оставляет у стола, а сам направляется к холодильнику. Боковым зрением замечая шатающуюся фигурку, разворачивается вполоборота и тут же, совершено неожиданно, ловит Тину обеими руками. Обнимает за талию одной рукой, а второй убирает волосы, закрывающие лицо. — Дыши, слышишь меня, только дыши, — подхватывает под ногами и несёт в гостиную. Она порывается несколько раз плотно сомкнуть глаза, но Дан дует ей на лицо, пытаясь хоть как-то отвлечь, и шепчет над головой: — Смотри на меня, родная, я рядом, всё хорошо. Аккуратно кладёт на диван, бьёт легонько по щекам и обеими руками удерживает её лицо. Когда её взгляд приобретает какую-то чёткость, он резко встаёт и направляется на кухню, по пути открывая настежь окно. Она ищет его глазами, не переставая бояться, что осталась в гордом одиночестве. Пытается позвать, но с губ срывается только нелепый стон. Но его хватает, чтобы в абсолютной тишине привлечь внимание мужчины. Дан возвращается со стаканом воды, опускается на колени перед ней и, придерживая затылок, помогает выпить воды. Ставит стакан на рядом стоящий столик и накрывает сверху её руки. Бледность кожных покровов его знатно пугает, отчего он сглатывает и подносит тыльную сторону её ладони к своим губам. — Тебе нужно отдохнуть, — целует, не убирая руку, — а потом мы поговорим. И пока ты мне всё не объяснишь, я отсюда не уйду. — Ты думаешь… — Я ничего не думаю, Тина, и тебе советую. Лежи и набирайся сил, — опускает её ладонь, последний раз проводя по ней кончиками пальцев. Разворачивается к окну, наблюдая за вечерним Киевом. Признаётся себе, что там, за окном, даже в ужасный час-пик, в разы спокойнее. Тяжело дышит, стараясь прийти в себя. Конечно, он не признается, что снова боялся её потерять. Конечно, он не скажет, что едва сам не пустил слезу, замечая её состояние. — Даже не скажешь, что любишь меня? — ей кажется, что теперь она для него никто. Мать его ребёнка, не более. Та, с кем даже не спят в одной постели. Та, с которой стыдно идти рядом. Та, на кого стоит натянуть мешок, вместо некогда привлекательных платьев. Его сердце пропускает несколько ударов, голова встречает какую-то глухую боль, буквы не собираются в слова, и первые секунды он молча рассматривает её глаза, в которых одна за другой взрываются вселенные. — Если для тебя это так важно, я готов признаваться в своих чувствах каждую минуту. Неужели ты этого не видишь? — наблюдает за тем, как её глаза застилает влага. — Я думал, мы всех твоих тараканов вытравили ещё во время беременности. Она наощупь пытается достать ладошкой до любого участка его тела, чтобы физически ощущать, что она не одна. Он видит её дрожащие пальчики, постепенно приближающиеся к его плечу, берёт ладонь в свои руки и быстро встаёт с колен. Словно через минуту наступит конец света, а он так и не успеет сделать что-то важное. — Двигайся, — ложится рядом с ней, притягивает и обнимает так крепко, чтобы вся дурь выскочила из головы. — Я полюбил тебя такую: с голой душой и кричащим сердцем. Но не собираюсь лицезреть это вновь. Полюбил однажды и навсегда, — холодный нос тут же отыскивает ямочку возле ключиц. — Сильнее тебя я люблю только Лесю, но ты должна понимать, что это другая любовь. — Мне кажется, что ты меня почти не замечаешь. Кроме благодарности за дочь я не слышу от тебя ни-че-го. Такое ощущение, что ты забыл, что я твоя жена. Мне не хватает тебя, Дан, — зажмуривается, боясь услышать ответ. Он молчит, перекатывая эту горечь по своему сознанию. Несчитанные бутылки коньяка не доводили до такого ступора и тумана в голове. Больно. Сердце ноет и даёт ещё одну трещину. Но он и об этом ей никогда не скажет. Целует макушку, не переставая вдыхать молочный запах. Проводит дорожку подушечками пальцев вдоль позвоночника, впитывая в себя все её страхи. — Я. Люблю. Тебя, — шепчет, гладя по пшеничным волосам. Чувствует лёгкие поцелуи на своей шее и ключицах, прикрывает глаза и повторяет одну и ту же фразу: — Ты — любовь моя, я без тебя никто.