***
Перед глазами стоял тот день. Лицо Лизы, умирающей у него на руках. Красная машина с этими дурацкими номерами. «Е666УН». Почему-то из всего, что тогда произошло, он помнил лишь этот чёртов автомобиль. Лиза еле шевелила губами, пытаясь что-то сказать, но у неё не вышло. Она была переломана. Вся. Его оттащили, стоило машине, вихляясь по всей дороге, с отвратительным визгом скрыться за поворотом, но увидел он достаточно. Даже слишком много. — Ты в порядке? — спросила Татьяна Михайловна, прижимая его к себе. «Нет», — хотел он сказать, но только тихо рыдал ей в плечо. — «Нет, чёрт возьми, она же умирает!» «Скорая» ехала мучительно долго. Вокруг Лизы толпились взрослые, пока какой-то мужчина в очках хлопотал над её ранами. Лёшу, конечно, к ней не подпустили. И в машину «скорой» тоже. И в больницу. И на следующий день тоже. Вечером вещей в её комнате уже не было.***
Лёша отказывался есть. Не выходил из комнаты, сжимая в руках фотографию. Это всё, что у него осталось от Лизы. С ним говорили воспитатели, приходил директор, вызывали врачей… Он смутно помнил. Ему было плевать. Плевать, когда его волокли по коридорам к выходу, во двор, где стояла в ожидании машина «скорой». Плевать, когда его положили на койку и поставили капельницу. Он не обращал ни на кого внимания. Просто лежал на койке и смотрел в потолок, обдумывая, какие варианты ухода из жизни у него были. Проще всего было, как ему казалось, вскрыть вены иглой и выпрыгнуть из окна. — Ты слышишь? — из раздумий Лёшу вывел мужской голос. Не высокий, но и не слишком низкий, тихий голос. — Ты что-нибудь запомнил, что могло бы найти его? — Кого? — голос не слушался. Горло пересохло, и Лёша тут же закашлялся. — Моего отца. Он вышел за пивом тридцать лет назад, вот хожу теперь, ищу. Лёша посмотрел на своего гостя воспалёнными глазами. Синий шарф, поношенная куртка, кепка в руках. Фокус сбился. — А вы кто будете? — Майор Гром, старший следователь. А ты Алексей Макаров. Брат Лизы Макаровой. — Да ну? — Так ты запомнил машину? Хоть что-то? Форма кузова там, марка? — Ебун. — Без выражений, пожалуйста. — Номера. Три шестёрки и Е, У, Н. Теперь уходите. Майор сказал, что Лёшу могут вызвать в суд свидетелем, оставив после себя слабенький аромат шавермы и надежды.***
Лёша крепче сжал холодный металл. Судорожно сглотнул. «Всё правильно», — успокаивал он себя, шагая на негнущихся ногах вперёд. — «Он это заслужил». Дорога всё никак не кончалась. Расстояние всего лишь в несколько метров казалось непреодолимым. Решимость, с которой он сюда шёл, куда-то делась. Осталась только тупая боль. «Я зря пришёл. Я не смогу». Что он, в сущности, хотел сделать? Убить этого сукина сына, проломить его череп монтировкой и уйти в закат, вытирая ошмётки мозга о толстовку? А силёнок-то хватит? Нет. Он мог об этом мечтать, но сделать что-то подобное… Внутри металась совесть, борясь с глухой злостью. Каждый удар этой тихой схватки отзывался в голове ускоряющимся пульсом. Лёша остановился, прислушавшись к себе. Ещё не поздно уйти, ещё не поздно убить в себе месть, наплевав на справедливость, на Гречкина, на всех, попытаться жить дальше. «Сделаешь ещё шаг — и не сможешь ничего отменить». Лёша понимал, что, что бы он ни выбрал, ему будет тяжело. И, возможно, он будет сожалеть о своём выборе до конца. Возможно. Скрипнув зубами, он обернулся. Что же делать? — Эй! — послышался сзади голос. — А я тебя помню! Гречкин. Такой голос сложно забыть, даже если ты слышал его раз в жизни. В тот самый раз, когда ты опозорился и был лишён правосудия. — Да-да, помню-помню… Саша, что ли… Макаренко? Ты ещё свидетелем был… Шаркающие шаги. Лёша повернул голову обратно. Да, это был Гречкин. Он шёл нетвёрдой походкой прямо на Лёшу, сжимая в руках бутылку. Растрёпанные волосы падали на лицо, на котором красовалась идиотская полуулыбка-полуухмылка. — От меня пахнет перегаром, Санёк. Знаешь почему? Потому что я тут отмечаю. Хочешь отметим вместе? Он подошёл почти вплотную. Не соврал, чёрт: он просто вонял спиртом. Лёша поморщился и попятился, сжимая монтировку, как будто держался за неё, как за поручень. Руки чесались. Это лицо выражало наивысший уровень счастья. Хотелось сбить эту усмешку, заставить его испугаться, почувствовать боль. Хотелось сломать рёбра, раскрошить в кашу ноги, раздробить череп, упиваясь криками и видом крови… Лёша замахнулся, но тут же левую руку пронзила вспышка боли. Монтировка с металлическим звоном упала на асфальт. — Ну чего ты куксишься… Пошли, Санёк. Гречкин схватил Лёшу за руку и, не утруждая себя реакцией на слабое сопротивление и крики о помощи, повёл его в дом. — Чего ты орёшь-то? Не боись, не обижу…***
— Пей. Горло обожгло водкой. Лёша сидел в кресле, не отводя взгляд от Гречкина, который сидел напротив, развалившись на диване. Руки дрожали, в глазах всё мутнело. — Чего ты от меня хочешь? — выдавил Лёша, роняя стопку на пол, не донеся до кофейного столика. — Я? — Гречкин посмотрел на него с удивлением. — Ничего. С ч-чего ты взял, что я что-то от тебя хочу? В отличие от тебя, я могу многое себе позволить. — Тогда… можно я пойду? — Конечно нет! — фыркнул Гречкин, наклоняясь к столику и наливая ещё одну стопку. — Пей, — он протянул Лёше маленький гранёный стаканчик. Тот взял его не с первой попытки. — Ты сам сюда пришёл. — Не для того чтобы с тобой напиваться, урод. — Санёк, да тут пьёшь только ты. И он был прав. Гречкин уже не выглядел пьяным и за всё время ничего не выпил. Если бы Лёша мог соображать, он бы насторожился. Да что там, если бы он мог соображать, лежал бы сейчас в своей комнате в «Радуге» и спал. Но нет, вот он здесь. И монтировка на дороге осталась. На лбу выступил пот. Лицо покраснело. — Что с тобой? — поинтересовался Гречкин. — Жарко, что ли? Может, снимешь эту толстовку? Она всё равно дрянь. — Пошёл ты. — Куда? — На хуй. — Только если ты на него сядешь. — Что… Лёша запнулся. Попытался встать, Но Гречкин ногой толкнул его обратно в кресло. В голове пронеслась мысль, что дело табах. Это животное не просто убийца. Он ещё и извращенец. Сзади послышались звук открывающейся двери и шаги. — А, наконец-то! — обрадовался Гречкин. — Знакомься, Санёк, это мои друзья! «БЛЯТЬ-БЛЯТЬ-БЛЯТЬ-БЛЯТЬ-БЛЯТЬ-БЛЯТЬ» Лёша замер, настороженно прислушиваясь. Вошли трое, может, больше. Он плохо соображал, в голове царил кавардак. — Кто будет водку? — промурлыкал Гречкин, потрясая бутылкой в руках. — А это ещё кто? — спросил один из гостей, которые всё ещё стояли позади Лёши. — Да садитесь вы, — подмигнул Гречкин. — Это… десерт. Сам удивился, что он пришёл. Нет, я, конечно, ждал… Да не жмитесь вы, всё нормально будет. Лёша предпринял ещё одну попытку. Швырнув стакан в Гречкина, он под его вскрик вскочил и бросился к выходу, но его тут же подхватили чужие руки, подняв над полом. — Буйный какой-то, — буркнули слева. — Ничего, — проворчал Гречкин. — Мы его приручим. Есть желающие побить ребёнка? Лёшу развернули, и он увидел лицо Гречкина. Стакан рассёк ему лоб, и кровь струйкой стекала по его лицу. Ухмылка, закономерно, пропала, но выражение, которое приняло его лицо, нравилось Лёше ещё меньше. — Не волнуйся, Санёк, — сказал Гречкин, подойдя ближе. — Водка — универсальное обезболивающее. — Отпусти! — Лёша задёргался, пытаясь вырваться, но тщетно. «Чёрт-чёрт-чёрт!» — подумал он. — «Я должен выбраться!» Конечно, он должен был. Однако это не означает, что у него была для этого возможность. Руки держали крепко, и вывернуться он не сумел. Гречкин ударил. Резко, без размаха. Живот свело от внезапной боли, и Лёша подался вперёд, с шумом выпуская воздух. — Боишься? — спросил Гречкин, поднимая его опустившуюся голову за волосы. Лёша не ответил. — Наверняка боишься. И правильно. Он встряхнул лёшину голову, отчего тот сдавленно вскрикнул, и, удовлетворившись этим, разжал пальцы. — Свяжите его, что ли, — сказал он наигранно весело, возвращаясь на диван. — Да ладно вам, не стойте столбом. Праздник, помните? — Ты же сказал… — Что он на десерт, Витя. Уверен, делать его после водки будет только лучше. Лёша молчал, когда его, закинув на плечо, унесли на второй этаж; молчал, когда провода больно сдавили запястья за спиной, колени и щиколотки, только поморщился и испепеляюще посмотрел на парня, завязывающего узел. Тот ответил, смачно плюнув ему в лицо. — Не бойся, десерт, тебе понравится, — сказал он, подмигнув Лёше, и ушёл, оставив его лежать в полутёмной спальне на кровати в одиночестве. — Пошёл ты, — прошипел Лёша, убедившись, что его не слышат. Казалось, вот оно: он как-нибудь справится с веревками, а когда эти уроды налакаются, может, ему удастся проскользнуть к выходу.***
Весь план не задался с самого начала. Провода не растягивались и не рвались, и Лёша не смог даже встать на ноги, не то что дверь открыть. Его положение ухудшалось с каждой минутой. Хотелось выть, но не хотелось ещё раз напоминать о своём существовании тем животным снизу. Он не помнил, когда окончательно протрезвел, да и не мог понять разницу между теперешним своим состоянием и тем, как он ощущал себя в гостиной в кресле, но какое-то чувство, ранее притупившееся, всё нарастало. Лёша не беспричинно полагал, что это паника. Комната казалась такой душной, что вскоре он стал задыхаться, а запястья и ноги стали болеть от бесконечных бесполезных попыток избавиться от пут. — Чёрт-чёрт-чёрт… Мысли беспорядочно кружились в голове, не давая сосредоточиться, мешая думать и ускоряя панику, которая всё нарастала и нарастала, пока не достигла своего апогея, когда Лёша окончательно понял, что его ждёт. Дверь открылась, и он замер. — Ну что, — послышался хриплый, но всё ещё похожий на мяуканье довольного жизнью жирного кота голос. — Успел соскучиться? — Чтоб ты сдох, — процедил Лёша, отворачиваясь. — Да ладно тебе, Санёк, что такого-то! Лёша промолчал. Послышались шаркающие шаги, тихое бормотание. — Чего дуться-то! Как будто что-то случилось… — Ты убил её. — Да…? И что? На его плечо легла рука и развернула его. Теперь Лёша смотрел в тёмный потолок. — Ну убил, не убил… Что с того? — над ним возник Гречкин, ухмыляющийся во все тридцать два зуба. Лёша промолчал, глядя ему в глаза. Что этот тупой мажор понимает, спрашивается? Он никогда ни в ком и ни в чём не нуждался, только в деньгах, которые, несомненно, давал его папочка-миллионер. Откуда ему знать, что чувствует Лёша? — Ты меня ненавидишь, но сам-то что сделал бы? Отсидел бы в тюрьме за жизнь человека, которого ты и не знал никогда? М? — Я бы… — «Я бы не был такой сволочью, как ты, проклятый мажор», — передразнил Гречкин слова, которые не были сказаны. — Меня устраивает быть сволочью, даже если это никому не нравится, Санёк. Он коснулся рукой щеки Лёши. Тот застыл, не в силах пошевелиться от гнева, страха и отвращения. — Видишь ли, — продолжил Гречкин, наклонившись ниже и уткнувшись лбом в его плечо. — Меня все ненавидят. Забавно, да? Даже отец, даже люди, которые и не знают обо мне ничего… Он поднял голову и посмотрел на Лёшу. Горячее дыхание отдавало спиртом, глаза нездорово блестели. — Ты забавный, Санёк. Интересно, что ты хотел сделать со мной и этой железкой, м? — он облизнулся и нагнулся к самому лёшиному уху. — Когда мы закончим, я изобью ей тебя, пока ты не умрёшь, как и твоя сестра, Санёк. Можешь меня поблагодарить, ведь так вы быстрее встретитесь, — прошептал он издевательски и засмеялся. Смех. Тихий, больше похожий на смех гиены, чем на человеческий. У Лёши по спине пробежали мурашки.