Паук и мотылек

Солону неприлично долго рвёт: вот-вот треснет позвоночник, булькает желудок, к горлу подкатывает надутое, сбоящее сердце, готовое упасть на землю к немногочисленной непереваренной еде. Она вытирает рот трясущейся рукой, всхлипывает, и тут же садится, не отодвигаясь ни на дюйм от рвоты. И вновь — оно. Её будущее. Матка, вздутая, огромная, несчастный комок плоти, лежит — нет, думает Амелл, это невозможно, она буквально растёт из земли, у неё нет ног, нет ничего — мёртвой. Червячная голова смиренно склонена, руки на груди, точно у матерей с картин, а внизу… Солона отворачивается и извергает желчь. Часть грудей оторвана, отрезана, соски валяются на земле, и кровь с гнилью — считай, что молоко для порождений тьмы — течет вниз, изгибается и пропадает в складках, лежащих друг на друге. Сера и мертвечина затыкают ноздри, а в ушах, не затихая, повторяется молитвой — в первый день они пришли, всех с собою унесли… Её будут лапать, кормить другими, мужчинами, молодыми, старыми, добрыми и злыми, впихивать куски сырой человечины в рот, царапая, облизывая, кусая, истязая. А она будет надуваться, расширяться, терять волосы, обличие, имя. Прощай, Солона Амелл, магесса, Серый Страж. Здравствуй, Матка, та что порождает тьму. Холодеют, покрываются инеем внутренности, и кожу щипает от мурашек. Солона натирает руки, быстрее и быстрее, словно в состоянии сна, когда ты встаешь и уходишь куда-то, не понимая граней Тени. Подключаются ногти, лунки которых забиты грязью, и вместо тепла — царапины, прямые, параллельные. Птичья рука ложится на плечо, и Солона рефлекторно готовится к брызгам яда, что полетят в лицо. Но пальцы двигаются дальше, теряются в волосах, и крепкие ладони давят на голову. Сжать ещё немного — получится разбитое яйцо. Голову вверх, глаза к глазам, злато к серебру. И голос, не бьющий по самому больному, не рвущий чувства лишний раз, а успокаивающий. — Тебя это не ждёт, Солона.