Эсерка

      Май 1893 года был жарким. Зоя сидела в гимназии в летнем варианте гимназического платья, обмахивалась тетрадкой и говорила своей соседке по парте:       — Этим летом мы, наверное, поедем на море. Или на Кавказ. А, может быть, если мама будет не против, и туда, и туда.       Одноклассница внимательно слушала Зою, чуть завидовала, однако какой-то особенной дружбы в стенах гимназии у девочки за год так и не появилось.       У Зои были ровные отношения со всем классом, ни с кем девочка не разругалась насмерть и не подружилась. Дело было даже не в том, что Зоя была их младше на год-два, а в том, что сравнивая всех своих одноклассниц с братом, девочка приходила в выводу, что ни одна из них не может считаться такой же, как Дима, не говоря уж о том, чтобы быть лучше.       У Димы, по мнению Зои, тоже было немало недостатков: он любил всякие рискованные приключения, еще больше любил подшучивать над сестрой, когда она отказывалась принимать в них участие, и называть трусихой. Кроме того, Дима мог затеять драку, когда считал, что сестра неправа, однако, несмотря на все это, он очень успешно защищал ее от всяких хулиганов, если это было нужным.       Одноклассницы не дрались, не называли ее трусихой и не смеялись над ней, но какое-то болезненное стремление к высоким оценкам раздражало Зою. А еще девочка считала, что остальных раздражает ее нестремление к тому, чтобы стать отличницей.       — Ой, тройка, замечательно, — вполне искренне произнесла Зоя, открыв тетрадь, которую учитель вернул после проверки.       — Чему радуешься? — спросила Лида соседку по парте.       — Тройке, — ответила Зоя. — Видишь же, здесь можно было и двойку поставить, но учитель не стал так поступать.       — Нашла, чему радоваться, — удивилась Лида. — Не пятерка же.       — Так и не двойка, — произнесла Зоя.       Многие в классе не понимали, как можно радоваться тройкам.       — Тебе что, мама ничего не скажет? — однажды спросила Люся одноклассницу.       — Не скажет, — ответила Зоя. — И даже за двойку не скажет. Анна Ильинична после уроков оставит, а мама ничего не скажет.       — Повезло, — не столько мечтательно, сколько завистливо произнесла Люся.       Эльвира Марковна шла по улице и встретила Елену Игнатьевну, которая возвращалась домой из гимназии.       — Эльвира Марковна, — радостно произнесла женщина. — Рада вас видеть. Как супруг, как внучки?       — Все хорошо, — ответила Эльвира Марковна. — У вас как все в жизни?       — Как видите: на дворе пять вечера, а я только домой собираюсь, — произнесла Елена Игнатьевна. — Сегодня задержалась.       — Понимаю, — сказала Эльвира Марковна.       — Не скучаете по службе? — спросила женщина.       — Нет, — ответила Эльвира Марковна. — Служилось хорошо, сидится дома ничуть не хуже. Придет время и Татьяна попросит ее детей учить — соглашусь.       — Татьяна нервы не трепает? — улыбнулась Елена Игнатьевна.       — При всем желании не может, — сказала Эльвира Марковна. — Живет же в другом доме. Если и портит кому-то нервы, так только мужу. И то, не верю в это, они живут просто замечательно. Так-то она и передо мной извинялась, уж не подскажу, искренне или просто в лучших традициях света, держа фигу в кармане. Перед отцом, я слышала, извинялась куда искреннее: и со слезами, и чуть ли не на колени падала. Шучу, конечно, но в том, что перед Константином Алексеевичем она каялась искренне, ни у кого вопросов не возникнет. «Папенька, простите меня, не хотела вашего счастья, не думала, что вы будете счастливы еще раз, с другой женщиной».       — Да полно вам прошлое ворошить, — ответила Елена Игнатьевна. — Вышла замуж, уехала, счастлива — и все прекрасно. Попить вместе чай раз в неделю можно хоть с кем.       — Меня Татьяна нынче и не раздражает, — произнесла Эльвира Марковна. — Как-то с Лыковыми тоже полегче стало. Если раньше я хотела или не хотела смотреть им в глаза, а внучек должна была привести, то теперь что Саша, что Соня уже барышни взрослые, сами сходят, когда посчитают нужным. Не нужно раз или два в неделю видеться. А так, нанести визит по правилам приличия — почему бы и нет?       Эльвира Марковна задумалась и спросила:       — Зоя как учится, если не секрет? Как мать?       — Как мать, если вы об оценках, и далеко не как мать, если вы о поведении, — ответила Елена Игнатьевна. — Практически примерное. Анна Ильинична, конечно, не говорит, что Зоя — образец для подражания, но такого количества замечаний, как у матери, нет. Скажем так, с замечаниями, но не критичными. Садиться на подоконники и являться на учебу в неправильном платье — не худшее, что может быть с гимназисткой. С учетом того, как мать ее воспитывает.       — А как мать ее воспитывает? — спросила Эльвира Марковна.       — Стихи неправильные учит, — произнесла Елена Игнатьевна.       — Это не новость, — рассмеялась Эльвира Марковна. — Я первая те стихи слышала.       — Убеждает в том, что оценки — это не повод для переживаний, — продолжила Елена Игнатьевна. — Хотя это не худшее, что вообще может быть. Я даже удивлена, что женщина, которая зарабатывает деньги и имеет свободные взгляды, так легко относится к оценкам.       Инспектриса подумала и добавила:       — Анна Ильинична, как выяснилось, тоже мадемуазель очень свободных взглядов. Убедила меня в том, чтобы Зоя писала левой рукой. Я сперва оторопела, потом подумала-подумала и согласилась. Вспомните того же Лескова, неужели левши — не люди?       — Я честно год учила писать правильно, — ответила Эльвира Марковна. — Напоминала, в какую руку берут перо, говорила, что можно и ногой писать, но делать этого не нужно. Не сумела донести, что левой рукой не пишут. Так что, может быть, пусть это будет единственным недостатком Зои.       — Как думаете, Эльвира Марковна, мадам Лыкова отбросила свои взгляды? — спросила Елена Игнатьевна.       — Мадам Лыкова не раз говорила о том, что ее убеждения разбились и ранили ее своими осколками в самое сердце, — ответила Эльвира Марковна. — Я думаю, Агнесса вряд ли решится еще на что-то, но вот воспитать детей в ненависти к царю — это легко. Так что боюсь представить, что из Зои может вырасти.       — Анна Ильинична буквально настаивает на том, что на все невольные оговорки нужно закрывать глаза, не акцентировать внимание, — произнесла Елена Игнатьевна. — Вот ни за что бы в жизни не подумала, что дочь судьи так говорить будет. Во всяком случае, прошел почти что год, а она ни разу не прибежала в мой кабинет с возмущениями по поводу мадемуазель Лыковой. На других, кстати, жаловалась, на некоторых — много.       — И что же такого говорит мадемуазель Лыкова? — спросила Эльвира Марковна.       — Например, не так давно мадемуазель Лыкова написала в сочинении, что желает положить жизнь на благо будущего страны, — ответила Елена Игнатьевна. — Иван Геннадьевич, разумеется, увидел в этих словах явный намек и пошел к классной даме. Мадемуазель Варнецкая прочитала эти строчки, по словам Ивана Геннадьевича, изменилась в лице, а потом позвала мадемуазель Лыкову. И спрашивает ее, мол, «мадемуазель Лыкова, и что же вы имели в виду, когда писали это? Хотите служить в приюте для сирот или намерены пойти в сестры милосердия и, если придется, поехать на войну?». Мадемуазель Лыкова явно растерялась и ответила, что еще не решила, в ответ Анна Ильинична предложила ей подумать о сестрах милосердия — уж есть, где развернуться на тему блага для народа. Если, знаете ли, отбросить возможный подтекст на тему так называемого преступного хождения в народ, мадемуазель Варнецкая предложила действительно вариант, как сделать всем лучше.       — Мадемуазель Лыкова явно изложила на бумаге взгляды своей матери, а мать уж точно не планировала ни воспитание сирот, ни медицину, — произнесла Эльвира Марковна.       — Посмотрим, кого воспитает Агнесса, — сказала Елена Игнатьевна.       Тот самый случай с сочинением не остался без внимания Аси. Краем глаза просматривая тетради дочери, молодая женщина увидела строчки, от которых встали на голове волосы дыбом.       «Желаю положить жизнь на будущее страны», «хочу все сделать для счастья народа», «для этого ничего не жалко», — прочитала Ася.       Если бы под этим сочинением был ноль, молодая женщина ничуть бы не удивилась. Однако внизу была выведена тройка и стояла краткая надпись: «Мысль сформулирована нечетко».       «Это что, у них теперь так учителя поменялись, что за явную крамолу трояки ставят? — подумала Ася. — Меня за явную крамолу били, а Зойку даже после уроков не оставили?»       — Зоя, а что у тебя произошло с сочинением? — спросила Ася.       — Мадемуазель Варнецкая вызвала меня к себе и попросила уточнить мысль, — начала Зоя.       Выслушав рассказ дочери, Ася шокировано подумала:       «За чистейшую крамолу отругать за плохо сформулированные мысли… Мне бы так учиться!»       «А, может быть, тогда бы у тебя и мотив не рос и не креп», — подсказал внутренний голос.       Плюнув на все, Ася спросила дочь:       — Зоя, а что именно ты хотела сказать в этом тексте?       — Не знаю, мама, — честно ответила девочка. — Мне понравились эти фразы, но я еще не решила, как именно нужно делать все для счастья народа.       — Значит, не надо писать, раз еще не решила, — сказала Ася. — В этот раз тройку поставили, в следующий раз ноль будет.       Не ожидая такой реакции от матери, Зоя немало удивилась.       «Никогда не ругала за оценки, а сегодня…»       — Если папа вечером накажет, не удивляйся, — произнесла Ася.       До вечера Зоя ходила в ожидании большого скандала. Дима, узнав, в чем дело, не удержался, чтобы не подшутить над сестрой.       — Папа обязательно накажет, — сказал мальчик. — Потому что так нельзя писать в сочинениях.       Вечером, узнав обо всем от супруги, Севастьян задумчиво произнес:       — И, значит, их классная дама сама увела тему от крамолы?       — Да, — ответила Ася.       — Тогда и нам не стоит этот вопрос затрагивать, — сказал Севастьян. — Сказать, чтобы мысли формулировала четче, чтобы не было недосказанностей, а если нечего писать — лучше вообще не писать что попало — и хватит. Царя-то в сочинении Зоя не упомянула. В плохом смысле слова.       Молодой человек пошел в детскую.       — Значит, ты пишешь крамольные сочинения и за это тебя оставляют без сладкого, а я пишу крамольные сочинения — меня наказывают! — кричал Дима на сестру, едва Севастьян вышел за дверь. — Я организую что-то — меня наказывают, ты организуешь что-то — тебя прощают!       Услышав шум за дверью, Севастьян сразу же вернулся. Молодой человек вошел в комнату в тот момент, когда брат усиленно пытался отпихнуть от себя на пол сестру.       — Дима! — возмутился Севастьян. — Пошли!       В глубине души готовый к тому, что он сейчас попадется под горячую руку и он, а не сестра, будет наказан, Дима пошел за отцом.       — Тебе не раз говорили: нельзя обижать девочек, — начал Севастьян. — Нельзя обижать тех, кто младше тебя. И уж тем более нельзя начинать задираться самому.       — Но ведь это несправедливо! — воскликнул Дима. — Зойка написала крамольное сочинение, а ей ни в гимназии не влетело, ни дома!       — Покажи мне, где оно крамольное, — ответил Севастьян. — Ткни пальцем в это место.       — Да оно все непристойное! — возмутился мальчик. — С самого начала до самого конца!       — Оно очень нечеткое, за что учитель и выставил соответствующую оценку, — сказал Севастьян. — И оно может показаться крамольным, за что Зоя и была наказана.       — Да вы с мамой просто Зойку жалеете, потому что она девочка! — крикнул Дима.       Не выдержав, Ася вышла к сыну.       — Дмитрий, — сказала молодая женщина. — Все люди равны. Мужчины и женщины равны, мальчики и девочки равны. И ответственны они за все одинаково. Но говорить об этом, о том, что мужчина и женщина равны, может только женщина, девушка, девочка. Мужчине нельзя говорить об этом! Мужчина должен защищать женщину. Мальчик должен защищать девочку. Мальчик не может говорить: она девочка, поэтому пусть сама и защищается. Это девочка может считать, что она сама защитится, если будет нужно.       Дима недоуменно посмотрел на мать.       — Дима, мама хочет сказать, что это Зоя вправе считать, что она такая же сильная, как и ты, что она может себя защитить, но мальчику так думать не стоит. Мальчик должен защищать свою сестру, девочек, потому что он сильнее. И ты не можешь устраивать драки с Зоей, это неправильно!       Вернувшись в комнату к Асе, Севастьян изумленно произнес:       — Агнесса, вы бы сперва мысли формулировали, а потом их говорили. По вашим словам можно было сделать и такой вывод: женщина может считать себя равной мужчине, а мужчина вправе полагать, что женщина — это так, мелочь второго сорта, место которой на кухне.       — Я не об этом… — изумленно ответила Ася. — Я о том, что ты сказал Диме. А не о другом…       — Я понял, — сказал Севастьян. — Надеюсь, и Диме смог объяснить. Ася приложила ухо к стене: в соседней комнате явно не было криков.       — Вроде, успокоились, — сказала молодая женщина.