Эсерка

      Ася несколько взволнованно ходила по комнате взад-вперед. На душе было как-то тревожно, но причину этой тревоги женщина никак не могла понять: то ли ее вывела из состояния душевного равновесия беседа с инспектрисой, то ли испугала возможная судьба дочери, если бы Елена Игнатьевна пошла к директрисе.       Неожиданно вспомнив, что она даже не сказала ничего дочери, Ася пару раз глубоко вдохнула и выдохнула, а потом пошла в детскую.       — Зоенька, — начала Ася. — То, что ты написала в сочинении, называется крамолой. Это нельзя говорить в гимназии, в приличных местах. И Елена Игнатьевна тебя решила пожалеть, ограничилась нулем по поведению.       Удивившись от неожиданно доброго тона матери, Зоя сказала:       — Мама, но ведь вы мне все то же самое говорили!       — Это было дома, — ответила Ася. — Дома такое говорить можно. Или тем людям, которым ты доверяешь в полной мере. А вот в гимназии так говорить нельзя. За это и отчислить могут, и донести в жандармерию. Будут судить, будто преступницу.       — Мама, но ведь это вы мне все рассказали! — еще больше изумилась Зоя.       — Да, Зоя, я говорила, но… — Ася на мгновение замялась. — Дело, Зоенька, в том, что нельзя так говорить. У мамы другие взгляды. Не такие. Мама царя не любит. А об этом говорить вслух нельзя. Я же тебе уже говорила когда-то, может, даже не раз: ни один дурак не любит, чтобы его называли дураком, а если у этого дурака есть целая тьма людей, которые следят за тем, чтобы его никто дураком не называл, то можно и самому пострадать!       — То есть дело здесь не в чести фамилии? — уточнила Зоя.       — Да не в чести фамилии, Зоя, не в чести! Не только в этом! — воскликнула Ася. — Ты же на каторгу не хочешь? Не хочешь. Вот и не надо тогда лишнего говорить или писать. Что-нибудь нейтральное надо в гимназии писать, хорошо, Зоя?       — Хорошо, — удивленно ответила девочка.       Зоя вернулась к брату.       — Мама как-то слишком разволновалась, но даже не ругала, — чуть удивленно сказала девочка.       — Про то, что дураку нельзя говорить, что он дурак, иначе ты же дураком и останешься, мама и вправду говорила, — ответил Дима, который прекрасно слышал взволнованный тон матери. — А ты, Зойка, дурочка, раз так говоришь вслух. Так тебе и надо. Все, пятерки по поведению за четверть не жди.       Девочка ничего не ответила.       — А еще мама говорила, что в гимназии так говорить нельзя, — продолжил Дима. — А ты, видать, дурочка, раз это не запомнила. Захотелось, чтобы как вашу вторую дурочку, дворник выдрал?       — Тьфу на тебя, Димка! — выругалась Зоя. — Зачем же так говорить?       — Чтобы думала, головой своей соображала, — ответил мальчик. — Вот выдерут тебя однажды в гимназии — будешь знать, что нужно сначала думать, стоит ли что-то говорить или писать.       — Тьфу на тебя, Димка! — повторила Зоя.       Однако продолжать разговор не хотелось и уже вскоре девочка села за домашнее задание.       Севастьян вернулся домой значительно раньше обычного. Оставаться на службе было невозможно: мужчина хотел как можно быстрее увидеть супругу и поведать ей все то, что ему сообщила инспектриса. Сказав Виталию, что на все возможные вопросы нужно отвечать, что он ушел по делам, мужчина помчался домой. Севастьян решил, что лучше он завтра придет на службу на час или два раньше обычного, но сегодня, не медля, увидит супругу и решит с ней все вопросы, которые повисли в воздухе.       Увидев, в каком раздраженном состоянии пришел отец, Зоя немало испугалась.       — Зоя, Дима, погуляйте, — как можно спокойнее произнес Севастьян.       Не веря своему счастью, девочка спешно помчалась одеваться.       Уже во дворе, сидя в своем снежном домике, Зоя сказала брату:       — Да ладно, переживу я этот и ноль по поведению, и ноль по словесности… Обидно, конечно, что вот так все вышло, а что поделать…       Ася сидела за столом и думала над тем, как лучше объяснить дочери, почему не стоит поднимать подобные темы в гимназии. Женщина не была уверена, что и сегодняшнее объяснение удовлетворило Зою, поэтому пыталась на всякий случай придумать еще несколько вариантов.       Тем временем, Севастьян вошел в комнату и закрыл за собой дверь. В мгновение ока перед Асей пронеслись все ссоры матери и отца, после чего женщина произнесла:       — В чем дело? И почему дети отправлены на прогулку?       — Завьялова приходила в жандармерию, — ответил Севастьян. — И детям это слышать не стоит.       — Донесла? — обеспокоенно спросила Ася.       — Нет, — сказал Севастьян. — Не донесла. Пока что. Просто поведала о том, что произошло сегодня.       Ася промолчала.       — Агнесса, — начал Севастьян. — Приди Завьялова в соседний кабинет и проговори все под протокол, — мужчина чуть замялся, обдумывая, стоит ли произносить следующую часть фразы, — тебе пиздец был бы. Тебе, Ася, не Зойке.       Женщина не до конца поняла, почему речь идет о ней. Заметив это, Севастьян продолжил:       — Вовлечение несовершеннолетнего в преступную деятельность, Агнесса. По головке за такое не погладят. Зойку отругают, напугают, домой отпустят, а тебя судить будут. Какую статью Зойке квалифицировали бы, по тому верху и пойдешь. И что-то мне подсказывает, что это будет не ссылка, а каторга. И не на Сахалине, а в Забайкалье.       — Я, Севастьян, никого никуда не вовлекала, — ответила Ася. — Да, ответила на вопросы дочери, кто такой Михайлов и Перовская. Да, увидели дети версию моей программы и задали вопросы. Но, рано или поздно, они все узнают. И приговор, возможно, наш тоже когда-нибудь найдут. Но объясняла я, Севастьян, правильно. Как есть. И уточняла, что об этом говорить в гимназии нельзя. Поэтому выход здесь только один, Севастьян: искать какие-то слова, которые дойдут до Зои. Или пойти более простым путем: взять да наказать. Вот только будет ли толк от этого — большой вопрос. Но, скажу откровенно, я горда за Зою. Она говорит верные мысли, верные, Севастьян. Вот только бы не в гимназии все это она повторяла…       — Не в гимназии, значит, — Севастьян начал терять последние остатки самообладания. — А где, значит? На подпольном кружке? В девять лет?       — В шестнадцать, — ответила Ася. — Но готовить к этому нужно с детства, с ранних лет.       — Агнесса, извольте встать, — произнес Севастьян.       «Сейчас по лицу врежет, — пронеслось в голове женщины. — В этом можно даже не сомневаться».       К горлу подступил комок, на глаза начали наворачиваться слезы.       «Впрочем, сама виновата», — подумала Ася, посмотрела на Севастьяна, встала и произнесла: — Как видите, встала.       Севастьян, не говоря больше ни слова, подошел к супруге, наклонил ее, прижал к себе и второй рукой потянулся за ремнем.       Ася молчала, чувствуя за собой некоторую вину за случившееся. Однако говорить об этом вслух не было желания и, едва Севастьян ее отпустил, сразу же выпрямилась и спросила:       — И не боитесь, Севастьян Михайлович, что я тотчас уведомлю о произошедшем Александру Витальевну?       — Уведомляйте, — ответил Севастьян. — Уведомляйте и Михаила Павловича. Роняйте себя в их глазах, роняйте на самое дно пропасти. Это не стихи скольки-то летней давности, Агнесса, за то, что вы совершили, за вас заступаться никто не будет.       Возмутившись словами супруга, Ася поправила юбку, вышла из комнаты и пошла к свекрови.       Александра Витальевна сидела за книгой, когда в комнату вошла Ася.       — Что-то произошло? — спросила женщина, увидев расстроенную и возмущенную одновременно невестку.       — Александра Витальевна, — ответила Ася. Голос невольно задрожал и, вытерев слезы, женщина добавила: — Севастьян поднял на меня руку. Посмел сделать это снова.       Александра Витальевна отложила книгу и, негодуя и не понимая ничего одновременно, посмотрела на Асю.       — Асенька… — произнесла женщина. — Да что же это за служба такая, которая людей вот так портит…       Не говоря больше ни слова, Александра Витальевна вышла из комнаты.       — Можешь не оправдываться, твоему поступку оправдания нет, — слышалось через стену.       — Из-за дурного воспитания Агнессы может пострадать дочь.       — Зоя — сирота? У Зои есть отец. Который должен вкладывать в юную головку понятия о добре и зле.       — Которые будут разрушены Агнессой.       — Значит, нужно лучше вкладывать.       — На мою дочь скоро будут доносить, куда следует, из-за ее рассуждений об идеалах. Перовскую она, значит, за идеал считает!       Рассуждения о том, что Александра Витальевна не обязана знать всех крамольщиков по фамилиям, о том, что на то и нужен отец, чтобы тоже объяснять дочери основы понятий о добре и зле, о том, что на жену поднимать руку нельзя, были вдруг прерваны звуком пощечины. За второй последовала третья.       «Это кто кого?» — недоуменно подумала Ася.       — Как говорил отец, раз у тебя настолько устаревшие взгляды, что ты считаешь, что вправе наказывать жену за неверное воспитание детей, то я, как мать, уж тем более вправе наказать тебя за неправильные, за дурные поступки, — раздался голос свекрови.       — Я Агнессе синяки на лицо не ставил, — произнес Севастьян.       — И у тебя, не сомневаюсь, их не будет, — раздалось в ответ.       Ася не верила тому, что произошло только что. Реакция свекрови была странной, но откровенно радовала.       — Ася, — произнесла Александра Витальевна, вернувшись в комнату. — При всем моем непринятии методов Севастьяна, ты неправа. Не губи будущее своей дочери, прошу тебя.       — Уже говорила об этом с Зоей, — честно ответила Ася.       Поиграв чуть больше часа на улице, Зоя почувствовала, что скоро замерзнет и сказала брату:       — Пошли домой. Папа, наверное, уже успокоился. А если и не успокоился, я не хочу простудиться и заболеть.       — Хорошо, — согласился мальчик.       Зоя вошла в дом, разделась, прошла к себе. Через две комнаты от детской тихо плакала Ася, понимая, что супруг в чем-то прав, полагая, что именно она спровоцировала дочь.       — Зоя, — раздался голос Севастьяна.       Девочка чуть испуганно повернулась к отцу.       — Нельзя, Зоя, говорить крамолу в гимназии, — произнес Севастьян. — Да что там в гимназии, нигде нельзя. Поняла меня, Зоя? Нельзя и все. И точка.       — Да, папенька, — ответила девочка.       — Еще раз сглупишь так — будешь наказана, — сказал Севастьян. — Поняла меня?       — Поняла, — кивнула Зоя.       — И за то, что ты сегодня устроила, Зойка, отчисляют, — добавил Севастьян. — А тех, кому уже десять лет есть, судят. На каторгу могут отправить. А в тюрьму посадить — так вообще не вопрос. Представляешь, как опозоришь фамилию? Да что там фамилию, свое честное имя.       — Представляю, — прошептала Зоя.       — Чтобы это была твоя последняя крамола, — ответил Севастьян.       — Конечно, папенька, — тихо сказала Зоя.       Вернувшись к себе, девочка сказала брату:       — И даже папа почти не ругал, повезло-то как!       — Еще раз устроишь такое — с лихвой все против тебя обернется, — ответил Дима.       — Не устрою, — вздохнула Зоя. — Если случайно само не получится… А оно как-то само получается, невольно…