Эсерка

      На следующий день, когда супруг ушел на службу, а дети не пошли гулять из-за неожиданно начавшейся метели, Ася решила, что нужно не просто сидеть дома и заниматься какой-нибудь ерундой, а попытаться научить дочь критически мыслить. Женщине давно не давала покоя эта мысль, однако сейчас, после вчерашних размышлений, идея о том, что нужно дать своему ребенку нечто большее, чем просто обучение в гимназии, где все пронизано духом почитания царя, не покидала.       — Зоя, иди ко мне, — позвала Ася.       Девочка с интересом пришла к матери, вскоре подошел и Дима.       «А что, Диму тоже надо правильно воспитывать, хоть он и мечтает о том, чтобы служить тому, чье имя в приличных домах не называют», — подумала Ася.       Усиленно гоня из головы мысль, что в приличных домах как раз царя упоминают только в положительном ключе, Ася сказала:       — Давайте мы с вами прочитаем сейчас одно стихотворение. Как вы думаете, о чем оно?       Дима сразу же взял из рук матери лист бумаги, Зоя, не успевшая сразу подойти, примостилась возле брата, чтобы хоть что-то увидеть из текста.       — Это крамола, мама, — прочитав первый куплет, произнес Дима. — И эти стихи нельзя читать вслух. В гимназии, например, или вне дома. Да и дома не стоит, если другие люди могут услышать.       — Мама, вы нам с Димой дали еще одно стихотворение, чтобы мы его узнали и больше нигде вслух не читали? — спросила Зоя.       — Да, — растерянно бросила Ася — такая, как ей казалось, хорошая идея, была вывернута наизнанку детьми.       — Стихи чем-то другие напоминают, — задумчиво сказал Дима. — Которые тоже нельзя читать. Да они все друг на друга настроением похожи.       — Да, — согласилась Ася и решила сменить тему. — Дима, вот скажи мне, почему тогда у тебя, такого знатока стихов, вышла четверка за четверть по словесности?       — Мама, у меня же единица была за забытое домашнее задание, — чуть удивился мальчик — он уже объяснял свою четверку несколько дней назад.       — Два сапога пара, — без особого осуждения произнесла Ася. — Оба четверочники по словесности.       — Зато, мама, у меня твердое «отлично» по поведению, — ответил Дима. — А у Зойки ноль.       — Да, Зоя будет брать с тебя пример и стараться тоже получить свою пятерку в следующей четверти, — согласилась Ася.       После разговора на другие темы брат и сестра вернулись к себе.       — Корявенькие рифмы, — сказал Дима Зое. — А стиль такой же, как и у любой другой крамолы. Или, может, чуть более возвышенный.       — Из-за моей оплошности мама теперь постоянно будет учить нас отличать крамолу от некрамолы, — вздохнула Зоя. — Вот почему, Димка, так? Я ведь сама не понимаю, как такое могло произойти? Такое ляпнуть при инпектрисе! Просто… Я так расчувствовалась после маминых слов, что сразу же захотела искренне извиниться. Получилось слишком искренне.       — Зойка, как и мама и, особенно, бабушка всегда говорили: в свете не всегда нужна искренность, в свете важны условности, — ответил Дима. — И в гимназии тоже, как и в свете, очень важны условности. Думай, что каждый раз, когда ходишь в гимназию, ты учишься правильно выходить в свет. Думать, как говорить, какие темы поднимать. Учиться скрывать свои истинные мысли. А то представь, придут к тебе гости, как к хозяйке дома, и скажут: «Такие платья уже никто не носит, закуски на столе невкусные и вообще, лучше бы мы дома поиграли в фанты в это время». А так говорить нельзя. Неприлично.       — Со светом проще, — возразила Зоя. — В свете нужно просто выучить этикет и все. А в гимназии… Там нет таких жестких правил, все как-то помягче. Или не помягче, а я просто об этом не задумываюсь.       — Это ты просто об этом не задумываешься, — повторил фразу сестры Дима. — А задумываться, Зойка, надо. Нулевшица ты. Даже не колышница и не двоечница.       — А ты просто дурачок, который сестру обижает, — попыталась похоже ответить Зоя.       — Нет, я тебе говорю правду, — сказал Дима. — А то что это такое: мама сказала, папа сказал, дедушка с бабушкой сказали, а я, как Ромка, хожу да молчу. Нечестно получается.       — Все честно, — возразила Зоя. — Мог бы, как в свете, и промолчать.       День прошел быстро. Едва завидев вернувшегося домой отца, Зоя обрадованно сказала:       — Папа пришел!       — Чем порадуете папу? — спросил Севастьян.       — Нас мама учила отличать крамолу от некрамолы, — ответила Зоя.       Дима кивнул, подтверждая слова сестры.       Ася слышала слова детей и была в легком недоумении: почему ее затея потерпела такой провал. Именно поэтому, оставшись с супругом наедине, женщина сказала:       — Вообще-то я пыталась, Севастьян, научить детей критически мыслить.       Услышав эти слова, Севастьян вдруг начал закипать.       «Еще одна любительница бороться за счастье народа, не зная, как именно», — подумал мужчина и произнес. — Еще одна любительница бороться черт знает как за счастье народа! Агнесса! Вас не воспитали ваши родители, мои родители тоже не разрешают воспитывать. А дети будут носить печать матери-преступницы, которую в лучшем случае сослали на каторгу! А, может быть, и повесили!       — Дети не будут носить печать матери-преступницы, потому что их мать — предательница взглядов, которая предала их еще на Сахалине, которая просто обычное трусливое животное! — воскликнула Ася. Женщина немного помолчала и добавила. — Тяжко, Севастьян, очень тяжко осознавать, что то, к чему ты стремился, разбилось о быт! Тяжко осознавать, что ты ничем не можешь сделать людям лучше! Тяжко осознавать, что если бы ты даже вышла замуж за кого-то из товарищей, лучше бы тебе не жилось, потому что я была бы таким же трусливым животным! Только сейчас, при муже-жандарме, хотя бы за соучастие ни за что, когда ты просто не донес, не осудят — единственная моя радость и утешение в этой жизни. Кроме детей, разумеется. Как я верю, Севастьян, что хотя бы дети будут лучше меня! Что хотя бы детей я смогу достойно воспитать! Да вот, похоже, влияние отца и бабушки с дедушкой куда сильнее!       — Так, значит, вы, Агнесса, просто прячетесь за погонами мужа? — спросил Севастьян. — И ни о каких чувствах речи не идет?       — Идет, Севастьян, временами, — ответила Ася. — Когда все хорошо, я сразу же вспоминаю, как нам было хорошо раньше. А когда все идет… Как говорится, по пизде, только и остается себя утешать тем, что погоны мужа прикроют жену и это хоть какая-то польза от ситуации.       Ася чуть подумала и добавила:       — Да знаете, Севастьян, даже если моих детей вдруг вешать за убеждения будут, я буду только счастлива, что воспитала достойных людей. Что раз я не смогла что-то сделать самой, имеется в виду, достойного, а не чего попало, из-за чего мы с вами на Сахалин отправились, то хотя бы, как мать, как женщина смогла достойно воспитать детей и хотя бы дети стали лучше меня.       Последние капли разума покинули голову Севастьяна.       — Агнесса, встаньте, — произнес мужчина, вставая сам.       — Не желаю, — ответила Ася, понимая, что слишком высока вероятность того, что ей врежут по лицу. Женщина чуть ухмыльнулась и добавила. — Бейте по лицу сидящую, раз так хочется, вам не привыкать. На подследственных натренировались.       — Не носили бы вы под сердцем ребенка — на диван, на котором сидите, повалил бы да всыпал бы хорошенько за такие слова, — сказал Севастьян.       — Так поднимите меня, — усмехнулась Ася. — Или на диван валите. Или что, боитесь ребенку навредить?       Севастьян молча подошел к Асе и, взяв за обе руки, легко поднял с дивана, после чего прижал боком к себе.       — Мама! — крикнула Ася, пытаясь позвать свекровь. — Мама!       Однако Александра Витальевна не услышала голос Аси.       — Мама слишком далеко и вряд ли услышит, — ответил Севастьян.       Из последних сил Ася метнулась в сторону и упала на бок на диван.       — Не ушиблись? — сразу же спросил Севастьян.       — А вам ли не все равно? — резко ответила Ася. — После того, что сотворить со мной хотели и явно до сих пор хотите!       — Агнесса, — произнес Севастьян. — Довольно комедию ломать. Просто встаньте да позвольте мужу воспитать вас.       — Я не мать, побои прощать не буду, — возмущенно сказала Ася. — Не буду!       — Если бы я вас на пол уронил, а потом сапогом по ребрам прошелся, за это вы бы имели полное право не прощать меня, — ответил Севастьян. — Я вас избивать ногами не собирался — вы же не подследственная.       — А приходилось? — спросила Ася. — Других людей ногами избивать?       — Было дело, одна идиотка истерику закатила да на пол упала — пришлось чуть-чуть в чувство привести, — сказал Севастьян. — А так не злоупотребляю.       — Не злоупотребляет он, — прошептала Ася, теряя самообладание. — Не злоупотребляет он! А свою жену в лесу избил — так это ерунда, мелочь, сама во всем виновата! Да и не только в лесу!       Казалось, реальность вокруг Аси потеряла свою реалистичность и женщина, вдруг увидев на столе ножик, которым открывают письма, резко схватила его и с негромко произнесенной фразой: «Да пусть я хоть в своей жизни хоть одного жандарма убью, товарищам отомщу, может, простят когда-нибудь!» попыталась ударить этим ножом Севастьяна в грудь.       Севастьян не ожидал подобной реакции от супруги. Но едва Ася взяла в руки нож, мужчина насторожился — вдруг жена снова захочет попытаться самоубиться. Заметив же, что этот нож направляется к его груди, Севастьян резко отскочил в сторону, а потом мгновенно перехватил руку Аси и, выбив из нее нож второй рукой, заломил за спину. Вскоре за спину была заломлена и вторая рука, а жена очутилась уложенной лицом вниз на пол.       Ася сперва лежала, не двигаясь, а потом, почувствовав достаточно резкую боль и в предплечье, и в плече, окончательно пришла в себя.       «Идиотка, что ты наделала?» — пронеслось в голове Аси.       Решив, что Севастьян не может догадываться, пришла она в себя или нет, женщина хотела, было, попытаться порассуждать, что ей теперь делать, однако боль в руках не давала возможности здраво размышлять.       — Севастьян, отпусти, — утвердительно сказала Ася.       Запнув ногой нож под диван и не увидев ничего потенциально опасного в шаговой доступности, мужчина отпустил руки супруги.       Ася медленно повернулась, приподнимаясь, села на пол рядом с супругом, а потом произнесла:       — Если сможете меня простить, Севастьян Михайлович, очень прошу об этом. За такое не то, что можно, нужно шкуру спускать.       — За такое, Агнесса Викторовна, можно и нужно в полицию заявлять, — ответил Севастьян. — Покушение на убийство, пусть и с аффектом — это чудо будет, если каторги избежите и тюрьмой отделаетесь. А если еще и политическую подоплеку в ваших словах поискать, а не просто о бытовухе речь вести… Мне даже думать лень, что там может быть.       — Севастьян Михайлович, — понимая всю безысходность ситуации, сказала Ася. — Прошу вас не сиротить детей. Очень прошу.       — А вы что только что хотели сделать? — спросил Севастьян. — Оставить детей круглыми сиротами. И без матери, и без отца. Родители-то не вечные, кто воспитывать будет? Тоже Геллер с мужем?       Ася ничего не ответила. В голове женщины были мысли о том, сможет ли адвокат повернуть дело из уголовного в политическое и стоит ли это делать, насколько будет возможно доказать попытку убийства, если она вообще будет молчать на следствии и суде, даже если Севастьяну помогут сделать недостающие доказательства, а следователь будет ее допрашивать, избивая ногами…       — Матери с отцом ни слова, — произнес Севастьян и вышел из комнаты.