«Он дал ей погибнуть — и трусость в этом случае весьма слабое оправдание», ― Т. Драйзер, «Американская трагедия»
Дополнительные метки: упоминание группового изнасилования. Чимин задумчиво перебирает доставшиеся ему косточки, беззвучно проговаривая каждую выбитую на них букву, и досадливо хмурит брови, когда заканчивает с последней: на ум не приходит ни одного подходящего слова. Он мог бы начать игру с малого, чтобы не ставить соперницу в неудобное положение, но они договорились друг другу не поддаваться, а потому Чимин просит для себя еще минуту на раздумья. Он собирался задать беседе самый интимный тон, к чему прямо располагали установленные Лисой правила не лгать и не отнекиваться, даже если встречный ход соперника вынудит унизить или скомпрометировать кого-то еще. «Да, мадам», ― коротко рапортуют в ответ, не сдержав сухой снисходительной ухмылки. Чимин болезненно морщится, но терпеливо сносит уже поднадоевшую остроту: по какой-то причине Лиса находит эту шутку просто уморительной и никогда не лишает себя удовольствия повторить ее снова. Так же, как она не устает возвращаться к разговору о том времени, когда Чимин работал на Сокджина. Это, пожалуй, куда забавнее. Поначалу Пак на все вопросы хмуро отмачивался. Он никогда не говорил, что эта тема ему неприятна, напротив, всячески хвалился службой у Кима сам. Но, вопреки его справедливым ожиданиям, Лису нисколько не впечатляли сплетни о размерах вышестоящих в Сеуле лиц, которые обычно волнуют девушек столь недалекого ума. А в том, что она принадлежит к их числу, Чимин не сомневался. По крайней мере, так он говорил Чонгуку. ― «Д», «О», «М», ― по буквам проговаривает Лиса, когда Чимин, наконец, делает первый ход; она задумчиво жует губу, а затем поднимает на соперника недоуменный взгляд. ― Ты знаешь, где я живу. Знаю, кивком говорит Чимин. Однако спрашивает он не об этом. ― Что насчет вас с Чоном? Лиса наклоняет голову вбок и недоверчиво щурится. Подумать только: из всех возможных вопросов Чимин выбрал именно тот, ответ на который прозвучит скучнее всего! Этого, разумеется, и следовало ожидать от мужчины, чей досуг теперь настолько скуден, что он вынужден проводить его на работе за игрой в долбанный скраббл. Лиса равнодушно пожимает плечами и тянется к бутылке макколи, которую увела у бармена из-под самого носа около часа назад, прямо перед закрытием клуба, как только зал покинул последний гость. За последние несколько дней у нее было только два боя, и оба с Чимином. Так что они уже немного попривыкли друг к другу и заметно поумерили пыл, не утратив, в то же время, взаимного интереса, который только креп и рос в размерах, угрожая перерасти если не в симпатию, то в безусловное уважение, и это смущало сильнее всего. ― Героем моего романа его не назовешь, ― уклончиво проговаривает Лиса, перебирая косточки. ― Он трахает меня из любопытства, я его ― из благодарности. По-моему, это честно. ― Благодарности? ― переспрашивает Чимин, скептически приподняв брови. ― В тот день, когда я встретила Чонгука, мне нужно было больше, чем эта работа, ― объясняется Лиса, и этот тон не оставляет никаких сомнений относительно того, насколько отчаянным было ее положение. ― Я солгала ему о том, безопасно ли это ― помогать мне, впускать меня в свой дом, быть рядом со мной. Но, как он сказал, это не его дело, если я хочу, чтобы он думал, будто со мной все в порядке. Я сходила с ума от беспокойства о человеке, имя которого тогда не слышала уже пару месяцев. Я даже не знала, жив ли он, ― запинается и поджимает губы прежде, чем нехотя сознаться: ― Чонгук нужен был мне только для того, чтобы никто случайно не выстрелил в мою тупую башку, пока я буду его разыскивать. Чимин искренне удивлен. Вступая в эту игру, он не мог претендовать на откровения вроде тех, когда Лиса признается, что солгала Чонгуку в самом начале. Это не столько безрассудно, сколько по-настоящему опасно: бессовестно водить за нос человека, который по глупости или неосторожности предложил тебе помощь, чтобы избежать смерти или чего похуже. Кроме того, разве это честно, если так она обрекает на неминуемую гибель и Чонгука тоже. И ради кого? ― Кто это был? ― озадаченно интересуется Чимин и внимательно наблюдает за тем, как лицо Лисы мнет кривая гримаса боли. ― Я пообещала, что позабочусь о нем, ― без всякой радости вспоминает она, сделав большой глоток макколи. ― Прежде, чем лишить его дома, в котором его только мучили, я сказала, что обязательно найду для него новый, где о нем будут заботиться так, как он того заслуживает, ― мрачно усмехается и отводит глаза. ― Но я и ему солгала: нет у него никакого дома. И у меня нет, ― Лиса выдерживает небольшую паузу, чтобы успеть широко улыбнуться прежде, чем Чимин задаст новый вопрос, и кивает на сложенные только что косточки. ― Твоя очередь. Давай. «И», «М», «Я». Ну, разумеется. ― Шинраи, ― подсказывает Лиса, подтянув колени к груди; на полу остаются теплые следы от ее голых бедер. ― Я понял, ― перебивает Чимин, поморщившись; он никому не рассказывал об этом. Его никто никогда не спрашивал. Обстоятельства, при которых Чимин встретил Сокджина в Японии пять лет назад, не делают ему чести, но куда сильнее они могли бы навредить репутации его горячо любимого старшего брата, прознай о них свет. Богом подобного допустить не мог: он трясся над своим именем так, как иная мамаша не трясется над своим сраным первенцем, и грозился обмочить штаны всякий раз, когда о нем заговаривали в дурном тоне. Одна мысль о том, чтобы потерять расположение отца и оказаться недостойным носить его фамилию, сводила Богома с ума. И, в конце концов, вырастила из него достойного человека, выборы которого привели Чимина туда, где он сейчас. Туда, где он, будучи пятнадцатилетним тупым щенком, боялся оказаться сильнее всего. Назад. ― Дружки Богома так глубоко заглядывали ему в рот, что вот-вот ― и могли разглядеть желудок, ― Чимин грубо шмыгает носом и смачно сплевывает на пол; в глотке невыносимо зудит из-за невысказанной обиды, которая гложет его до сих пор и спустя столько лет. ― Не от большого ума или уважения, а из-за желания выслужиться, выклянчить похвалу или обещание, что Богом о них позаботится. И он заботился, как умел: поил до поросячьего визга, катал на крутой тачке и не разбивал носы, если их выворачивало прямо на сидения. Чимин помнит, как сильно от этих козлов несло дерьмом; он на дух не переносил их сальные шутки и взгляды, направленные прямо на него. Богом смеялся над его жалобами и всерьез думал, что надорвет себе живот: немыслимо, если Чимин полагает, будто его друзья найдут привлекательной идею о том, чтобы засадить этому сопляку, прыщавому подростку, наверняка все еще страдающему поллюциями. ― Все это звучит так, будто твой брат обращался с тобой, как с дерьмом, ― хмыкает Лиса и делает шумный глоток, тяжело сглатывая вместе с макколи глупость вроде: «Это, блин, несправедливо», потому что они говорят о Чимине, а не о ней, и было бы невежливо теперь назваться жертвой чужой жестокости тоже. Чимин равнодушно пожимает плечами, но чувствует, как щеки царапает стыд. Он хочет думать, что перерос любую братскую вражду и избавился от необходимости вести семейные тяжбы дальше, но Богом все еще выше на целую голову и продолжает давить на старые мозоли, которые все никак не заживут. Хосок был прав: в тот день Чимин кое-кого не досчитался. Сто тридцать четыре, если иметь в виду и этого херова умника. ― Господин Хван был близким другом нашего отца, ― начинает издалека Чимин. Лиса невольно вскидывает голову и удивленно приподнимает брови. ― Господин Хван? ― недоверчиво переспрашивает она. ― Это тот, который… ― Был главой Сеульской семьи? Давным-давно мертв? ― ровным голосом подсказывает Чимин, наклонив голову вбок; он мог бы часами рассуждать о бесславном и несправедливом конце господина Хвана, если бы не знал, кто приложил к этому руку. ― Это все про него, ― Лиса понятливо мычит. ― Его дочь, Йеджи, росла бок о бок с моим братом, и я знал, что они трахаются, но этой тупой корове следовало трижды подумать, прежде чем раздвигать ноги перед парнем вроде Богома. Он думал, что это забавно: обещать, что Йеджи ляжет и под меня в мой следующий день рождения. Я никогда ее не хотел, но хуже всего было то, что это обязательно бы случилось, потому что Йеджи не умела говорить Богому «нет». «И я тоже этого не умел», остается невысказанным. Чимин беспокойно жует губу и медленно выдыхает через ноздри. В горле неожиданно встает горький ком. И Йеджи ― перед глазами. Йеджи с ее глупым воробьиным смехом, мягкими ладошками и лисьим прищуром, без которых Чимин ее совсем не помнит. А она запомнила его по-другому. ― Я не знал, что они собирались с ней сделать, ― с отчаянием в голосе оправдывается Чимин; Лиса опасливо на него поглядывает, вжав голову в плечи. ― Йеджи сказала, что верит Богому, но это, блять, было дерьмом с самого начала, ― он злится и весь пятнами идет. ― Она напилась, и я слышал, как она глотала рвоту, но Богом продолжал говорить, что все в порядке, и что он подвезет ее домой, когда ей станет лучше. А за его сгорбленной спиной по-животному гоготали его дружки. Чимин помнит, как напился сам, и как проснулся от дикого вопля ужаса, но ничего не мог разглядеть из-за темных тягучих пятен перед глазами. Он подслеповато щурился и вздрагивал от истошных визгов, лопающихся в душной комнате вслед за звоном смачных пощечин. «Это Йеджи? Хен, что случилось с Йеджи?!» «Заткни, нахрен, пасть!» ― Он бил наотмашь, как скотину, ― рычит Чимин, и все его лицо уродливо скукоживается от ярости и боли; Лиса цепенеет и нелепо разевает рот, сраная курица. Ее там не было. Никого из них там, мать твою, не было! ― Йеджи царапалась и кусалась, ревела, умоляла дать ей уйти, ― Чимин тяжело дышит и стирает со лба крупные капли пота. ― Клялась, что ничего не расскажет отцу, если они просто… просто перестанут. «Хен, пожалуйста! Это же Йеджи, хен!» «Я знаю, как этой суке нравятся члены, вроде этого» «Хен, не надо! Хен!» ― Они измывались над ней около двух часов, ― глухо подытоживает Чимин сухим ртом. ― Я тоже рыдал, тоже просил, но никто из них на меня даже не оглянулся. «Научи щенка, пусть поставит стерву на место!» ― Богом сказал, что такие, как она, не знают, где найти достойное применение своему «длинному вонючему языку», ― сипло договаривает Чимин, опустив глаза; на Лису он не смотрит. ― Он сказал, что Йеджи обязательно побежит плакаться своему папаше, и что бывают вещи гораздо хуже, чем это, и, если господин Хван узнает о том, что мы сделали, нас выпотрошат, как бродячих собак. Но ничего из этого не случится, если я заставлю Йеджи замолчать, если я помогу брату, если я помогу своей семье. «Папа, я этого не делал! Пожалуйста, папа!» ― Богом был хорошим старшим братом. Он учил меня водить, завязывать галстуки. Даже дрочить, ― мрачная улыбка рвет лицо Чимина пополам. ― Но в этот день он пообещал, что научит меня стрельбе. И он научил. «Господин Хван никогда ему этого не простит. Я прошу тебя, отец, ему всего пятнадцать!» ― Я выстрелил в Йеджи около трех раз. В грудь и дважды ― в голову. «Это не я, папа!» ― Богом никогда не говорил херни вроде той, что обычно говорят старшие братья младшим, ― Чимин неприятно ежится и вдруг отваживается поднять голову; Лиса настороженно, пытливо смотрит в его лицо, прикусив ноготь большого пальца. ― Но в тот день он сказал, что любит меня, и что отец не будет злиться, если мы прямо сейчас вернемся домой. «Зачем тебе, мать твою, понадобилось стрелять?! Что я, нахрен, должен сказать ее отцу!» ― Следующим утром Богом отвез меня в Японию. Сказал, что вернется за мной, как только отец все уладит. Но он не вернулся. Ни через месяц, ни через год. «Пожалуйста, хен. Я хочу домой» ― Я прожил в Японии четыре года прежде, чем встретил господина Кима. Никто не давал мне работу, я не знал языка, и все, что я мог сказать, это «shinrai». ― Что это значит? ― тихонько переспрашивает Лиса, и ее голос садится так, будто она молчала много лет. ― «Доверять», ― Чимин горько улыбается и неловко почесывает затылок. ― Я спросил у Сокджина-ши, могу ли я ему доверять. А потом он заговорил со мной по-корейски, и я разрыдался, как девчонка. Через неделю он забрал меня домой. «Я ничего не скажу господину Хвану, Шинраи. Но, если ввяжешься в какое-нибудь дерьмо, я тебе не помощник, ясно?» ― Господин Хван тебя простил? ― недоуменно интересуется Лиса; немыслимо, если это так. ― Никто так и не рассказал ему о том, что сделал Богом? Чимин криво усмехается. Разумеется, нет. ― Господина Хвана убили через неделю после моего возвращения. «Ты сказал, что пойдешь ради меня на все, разве нет?» ― Я убил. Лиса переводит на Чимина неожиданно спокойный, почти равнодушный взгляд. Ей, конечно, нет никакого дела до этой новости. Чонгук и раньше упоминал о том, что предыдущий головешка оставил службу не сам. До нее доходили разные слухи: в клубе много болтают. Но Чонгук никогда не выглядел взволнованным, когда об этом заходила речь, а значит, что и у Лисы нет повода беспокоиться о судьбе покойного. Будь он там хоть тысячу раз какой-нибудь господин. ― Ход за Вами, мадам. Чимин хищно щурится в ответ и крепче сжимает косточки во взмокшей ладони. Он не выглядит разочарованным, не получив должного внимания к своей истории. В конце концов, упомянутые в ней имена ни о чем Лисе не говорят. Но Чонгук был знаком с господином Хваном лично и, кроме того, он мог знать и Йеджи, поскольку тогда она была не слишком разборчива в своих симпатиях, особенно если дело касалось таких хорошеньких мужчин, как Чон. И было бы забавно пронаблюдать, как вытянется от удивления его лицо, когда он узнает, кто стал причиной всех беспорядков, случившихся несколько лет назад. Ему, разумеется, расхочется задирать Чимина по пустякам. В том случае, если он искренне озабочен судьбой своего старшего брата. Несмотря на то, что к концу игры оба ее участника едва ворочают языками, соревнование останавливает Чонгук, явившийся на работу к девяти утра в самом приподнятом настроении. Он терпеливо выслушивает жалобы на свою компанию и с невозмутимым видом садится поближе к доске, вслух зачитывая составленные ранее слова, из-за чего Лиса принимается досадливо стонать и ощутимо толкает его в плечо, советуя заткнуться и перестать быть такой грубой задницей. ― Это мое имя, ― Чонгук кивает на косточки, выложенные Лисой пару часов назад; Чимин громко протестует: он не имеет привычки сплетничать за спиной у начальства. ― Рад, что ты все еще помнишь, на кого работаешь, ― беззлобно хмыкает Чон и переводит лукавый взгляд на маленький мешочек у ног Лисы. ― Если честно, я тоже неплохо играю в скраббл. Чимин с вызовом задирает подбородок и нарочито пренебрежительно фыркает, мол, я знаю, о чем ты хочешь спросить. Вперед, здоровяк. «Р», «Е», «С», «Т», «О», «Р», «А», «Н». Чонгук аккуратно кладет косточки, одну за одной, и поднимает на Пака любопытный взгляд. Лиса недоуменно хмурится и даже подбирается вся, усаживаясь поудобнее: очевидно, что речь идет о недавней стрельбе в ресторане Сокджина, однако что Чимин может об этом знать? ― Что ты хочешь, чтобы я сказал? ― озвучивает Пак ее мысли со скучающим видом. Чонгук равнодушно пожимает плечами. ― Что-нибудь? ― Тэхен всю неделю жаловался, что мог умереть, ― нехотя вспоминает Чимин, прикрыв глаза; ему стоит хорошенько выспаться перед тем, как Ким, узнав, что он все разболтал Чонгуку, начнет вопить о том, что все было не так. ― Умереть не потому, что заслужил, а потому, что его не узнали. Спутали с кем-то, с кем он даже не знаком. ― Это он тебе так сказал? ― перебивает Чонгук, вскинув брови. ― Они могли выстрелить, даже имени не спросив, ― спокойно продолжает Чимин. ― Ему крупно повезло, но в другой раз он может не надеяться на вежливость тех, кто в него целится, ― замолкает ненадолго, чтобы смочить горло, а затем томно выдыхает: ― Он так разозлился, Чонгук. ― С кем, он думает, его спутали? ― невпопад интересуется Лиса с явным беспокойством в голосе, которое, однако, сходит на «нет», стоит Чонгуку недоуменно на нее оглянуться. ― Не я это выдумала. Чимин досадливо морщится и качает головой: откуда ему, нахрен, знать? Он ни о чем Тэхена не спрашивал. Его стенания по поводу событий последних дней ― это головная боль Богома, но не его, Чимина, вина, если Ким говорит слишком громко, когда дело касается его нежнейшей персоны. ― Мне любопытно другое, ― задумчиво гудит Пак, когда эта тема исчерпывает себя настолько, чтобы в беседе нашлось место для его дальнейших предположений. ― Что, если все это, ― он неоднозначно разводит руками, не зная, что именно его беспокоит, ― имеет смысл только тогда, когда речь идет о сокровище Морра? Лиса крупно вздрагивает, заслышав имя, из-за которого совсем недавно спорила с Чонгуком, и переводит на Чимина озадаченный взгляд: почему они вообще об этом говорят? Разве Чон спрашивал его не о Тэхене? Если да, то какое отношение богомов жених имеет к его делам, от которых то и дело, что воротит нос? Эти же вопросы занимают и Чонгука, но ровно до тех пор, пока Чимин не упоминает некоего господина Чжана, который, по слухам, был тем, кто навел в Сеуле настоящий беспорядок, не вовремя распустив язык. И это меняет настроение целой комнаты. Лиса глухо переспрашивает: «Господин Чжан?», но ее уже никто не слушает. Чимин и Чонгук принимаются наперебой рассуждать о том, есть ли у Богома серьезные причины для того, чтобы удерживать гостя в своем доме, даже если за него обмолвился Пак Хеншик. ― Я хочу сказать, ― медленно выдыхает Чимин сквозь лукавую, отчасти заговорщическую ухмылку, ― что Богом, очевидно, одержим этим дерьмом. И я не так бессовестно туп, чтобы поверить, что он достаточно терпелив для того, чтобы дождаться, когда его обалдеть какой важный гость заговорит. ― Но ты сказал, что он все еще жив? ― сомневается Чонгук. ― Это так, ― не спорит Чимин. ― Но что, если этот господин-херов-Чжан уже давно обо всем Богому рассказал? ― предполагает он голосом на тон ниже, что буквально выдает его возбуждение относительно всех этих глупых сплетен и заговоров. ― И что, если теперь Богом только жадничает, потому что до соплей боится, что тот пойдет по миру с этой чудесной новостью и разболтает всем о том, что такое это долбанное сокровище, а? Чимин задорно щурит глаза, и уголки его губ поднимаются вверх. Ключевое слово здесь ― треклятое «если», и Чонгуку не хочется думать, что. Он наслышан об аппетитах Богома достаточно, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: если то, о чем так восторженно треплется Чимин, правда, дело за малым. Сначала Богом сравняет Сеул с землей. А затем развалится сам.***
Следующее утро выдается для братьев Чон настолько неприятным и неожиданным, насколько вообще может быть таковым утро, предполагающее прием целой делегации, без предупреждения прибывшей в нерабочие часы, что в приличном обществе считается самым дурным тоном. Они даже не успевают снять пиджаки, когда в главный зал чеканной поступью проходит Пак Богом, за спиной которого грузно хмыкает парочка конвоиров под руководством Мин Юнги, всеми силами избегающего чонова мрачного взгляда. Замыкает строй Ким Тэхен, чье лицо не выражает ничего, кроме небрежного равнодушия и скуки. Он давит ленивый зевок и жмурится, качнув головой. Юнги, заметив это, негромко цокает, но всякие замечания оставляет при себе. Богом, находясь в прекрасном расположении духа и посчитав забавным не сообщать им обоим цель визита к братьям Чон, и ухом не ведет, игнорируя общее волнение и нетерпеливый стук тэхеновых каблучков. Из-за нервного возбуждения у Пака сладко скручивает живот, и он широко улыбается, мысленно напоминания самому себе: спешка им ни к чему. ― Доброе утро, господа, ― он смело проходит ближе и тянется к Хосоку для рукопожатия, проигнорировав тяжелый взгляд Чонгука, направленный прямо на него. ― И Вам, ― опасливо бормочет Чон, некрепко пожав протянутую жесткую ладонь. Он бросает в сторону брата короткий умоляющий взгляд и пятится назад, за барную стойку, где негромко гудит кофемашина; из-за желчи, выступившей во рту, Хосоку хочется сплюнуть. ― Чем обязаны, господин Пак? ― жеманно передернув плечами, цедит Чонгук и шагает ближе. Он краем глаза замечает, как напрягается Тэхен, и терпкий запах его взмокшей кожи усиливается, перебивая тяжелый, удушливый парфюм, которым тот, очевидно, собирался скрыть свое мучительное беспокойство. Чонгук невольно поджимает пальцы на ногах и отводит взгляд. Что с ним, нахрен, такое? ― Мы оба знаем, господин Чон, что Вы скорее умрете, чем возьмете на себя какие бы то ни было союзнические обязательства, ― досадливо вздыхает Богом, тяжело опустившись на барный стул. Он кивком приглашает Чонгука присесть тоже, но тот поджимает губы и качает головой: спасибо, он постоит. Но, разумеется, умнее было бы последовать его совету, поскольку из всех присутствующих Богом, пожалуй, единственный, кто знает, какой непростой их обоих ждет разговор. Он нарочито равнодушно пожимает плечами и любезно уступает Чонгуку, если тому так хочется поупрямиться. Однако то, с какой силой после Богом сжимает челюсть, ясно выдает его недовольство: он так долго ждал этого момента, что теперь ни за что не позволит Чону все испортить. ― Чимин уже здесь? ― между делом интересуется Пак, непринужденно постукивая пальцами по стойке. Тэхен болезненно морщится и недовольно кривит губы. Чонгук украдкой на него поглядывает, чтобы не выводить из себя понапрасну ненужным вниманием. Ким, очевидно, и без того слишком взвинчен, раз так реагирует даже на едва уловимый шум. ― Нет? ― неуверенно отзывается Хосок, занятый приготовлением кофе. Кислый запах американо вызывает легкую тошноту. ― Сейчас половина одиннадцатого. ― Все-то ты знаешь, Чон, ― Богома искренне забавляет чужое смущение и растущее замешательство. Он с широкой улыбкой наблюдает за тем, как Чонгук мрачнеет лицом и строго сводит брови. Он с самого начала задал беседе неправильный тон, и теперь это больше походит на кошки-мышки, и у них, блять, нет на это времени. ― Как он и сказал, ― сухо перебивает Чонгук, сделав к Богому еще один шаг; расстояние между ними значительно сокращается, и теперь он может разглядеть задорные морщинки, залегшие в уголках его глаз, ― сейчас половина одиннадцатого, и мы закрыты. Не хочу быть грубым, но прямо сейчас мы совсем не готовы к приему гостей, господин Пак, ― Чон бросает короткий взгляд на Тэхена и, к своему удивлению, встречается с ним глазами. Надо же, Ким его тоже слушает, ― так что вам лучше уйти. ― Гостей? ― удивляется Богом. ― Тэхен, детка, подойди, ― он тянется к мужчине и мягко берет его за локоть, однако все выглядит так, будто он не просит, а требует, и Ким повинуется. Подходит ближе и бросает равнодушный взгляд на вдруг крепко сжавшие его локоть пальцы. ― Скажи, как тебе нравится это место? Тэхен недоверчиво хмурится, но бегло оглядывается для вида и с минуту раздумывает, подбирая слова. Чонгук напрягается в ожидании его ответа. ― Господин Чон вполне сносный хозяин и недурно справляется со своими обязанностями, ― наконец, дежурно объясняется Ким, пожав плечами. ― Я слышал, дела в клубе идут на подъем, ― по усилившейся хватке Тэхен понимает, что сказал что-то не то. Он растерянно оглядывается на своего жениха и приподнимает брови для пущей убедительности. ― Разве нет? Богом поджимает губы и молча глядит на него в ответ. Чонгук делает в их сторону еще один случайный шаг, потому что не знает наверняка, не шутит ли Пак, так рассердившись на слова Тэхена. И он хочет быть рядом, если тот соберется ударить Кима или хотя бы решит замахнуться, чтобы накричать на Богома или отвести руку, неважно. В любом случае, Тэхен не выглядит так, будто сможет принять удар. И Чонгук очень надеется, что Богом не опустится до того, чтобы колотить своего беспомощного жениха. Однако, ко всеобщему облегчению, на лице Богома вдруг появляется снисходительная полуулыбка, и он отпускает кимову руку вместо того, чтобы ее, например, сломать. Чонгук расслабленно опускает плечи и медленно выдыхает, потому что все это время, он, нахрен, кажется, даже не дышал. ― Думаешь, мы смогли бы справиться с этим лучше? ― загадочно усмехается Богом, кивнув в сторону Хосока. Тэхен тоже на него оглядывается и глупо моргает, изумленно залепетав: ― Мы? ― откуда взялось это «мы», если раньше было только «Чон Чонгук и его долбанный вставший всем вдруг поперек горла клуб»? Тэхен не успевает выдумать более внятного или хоть сколько-нибудь уместного вопроса, потому что резкий хлопок, раздавшийся за их с Богомом спинами, вынуждает его крупно вздрогнуть и резко обернуться назад, чтобы отыскать источник громкого и внезапного звука. Однако ничего ужасного не произошло, потому что это Чимин и его сраная жвачка, которую он тщательно пережевывает, с силой двигая челюстью. ― Чавкаешь так, что отсюда слышно, ― держит в курсе Юнги, закатив глаза. Чимин широко и сладко улыбается, когда проходит мимо него, и специально надувает огромный липкий шар, который тут же лопается, рядом с его носом, и Мин кривится в отвращении, отпрянув в сторону. ― Издержки профессии, ― игриво объясняет Чимин, подмигнув. Он занимает место рядом с Чонгуком, изящно и ловко запрыгнув на барный стул. ― Я опоздал? ― нахмурившись, спрашивает он; Юнги не сдерживается и громко цокает, однако Чимин на него не смотрит. Он оглядывается на Богома и недовольно щурится. ― Твой водитель сделал вид, что не знает меня, так что мне пришлось ехать на такси. ― А что, в метро тебя не пускают? ― язвит Мин. ― По-мол-чи, ― прохладно улыбается Чимин. ― Господин Пак, ― вмешивается Чонгук, устав от бессмысленных и неуместных препирательств этой сладкой парочки. ― Я в самом деле не понимаю, что это за необходимость: просить аудиенцию еще до полудня и вдобавок доставлять столько неудобств моему бойцу? ― Время ― это последнее, о чем Вам стоит беспокоиться, господин Чон, ― заверяет его Богом. ― С этой минутой у вас обоих, ― снова кивает на Хосока, крепко сжимающего в руках чашку с треклятым кофе, так и не сделав ни одного глотка, ― его будет предостаточно. ― Не думаю, что понял Вас, ― Чонгук недоуменно сводит брови. ― Ты понял, Чон. Этого не может быть. Чонгук выпускает нервный смешок и качает головой. Этого, блять, не будет. ― Я на тебя не работаю, ― напоминает он, с вызовом вскинув голову; Тэхен, все это время оторопело пялившийся на своего жениха, тихонько охает, сообразив, что к чему, и уязвленно поджимает губы, бросив на Чона взволнованный взгляд. Богом, нахрен, спятил. ― Твоя правда, ― не спорит Пак; он продолжает довольно улыбаться и глядеть на Чонгука, все еще стоящего на ногах, будто бы сверху вниз. ― В каком-то смысле, ты работал на господина Хвана, однако его здесь нет, ― он кривит губы в сожалении и не сдерживает короткого вздоха. ― Я был добр к тебе, Чон, и некоторое время закрывал глаза на то, что ты продолжаешь бессовестно меня доить. Но разве это честно по отношению к членам моей семьи, если я буду и дальше кормить чужака? ― Это мой клуб. ― Теперь нет, ― Богом качает головой. ― Я предлагал тебе свою поддержку тогда, когда еще мог ее оказать. Но ты только и знал, что умничать и упрямиться. Что я мог поделать? ― Как я уже сказал, это мой клуб, ― ранено рычит Чон, и в его голосе Тэхен слышит тупое отчаяние, ― и тебе, нахрен, придется здорово попотеть, чтобы заставить меня уйти. ― Я не хочу, чтобы ты уходил, Чон. Я хочу предложить тебе работу, ― Богом снова берется за свою дежурную ухмылку, наклонив голову к плечу. ― В моем клубе. ― Работу он мне хочет предложить, ― Чонгук насмешливо хмыкает, ― с ума, блять, сойти, ― он складывает руки на груди и вопросительно приподнимает брови. ― И какую же? Может, ты хочешь, чтобы я вышел на ринг, а? Богом задумчиво мычит. «Но это не я был на ринге, Богом-ши» «А Вы хотели бы там оказаться?» ― Звучит неплохо, ― соглашается он. Юнги нелепо приоткрывает рот и несогласно моргает. ― Господин Пак, ― негромко зовет он, но Богом его, очевидно, не слушает, так что протест выходит слабым и бессмысленным. ― Чонгук не боец. ― С чего ты взял, что справишься со мной? ― не верит Чон; он продолжает наступать и звучать все разъяреннее, враждебнее. С былой вежливостью покончено, раз уж у Богома хватило ума сунуться к нему и начать наводить свои порядки. ― Что помешает мне сказать тебе «нет»? Богом негромко хмыкает и медленно наклоняется к лицу Чонгука; с этим хищным прищуром и свирепой полуулыбкой он в самом деле походит на зверя. ― Полагаю, то же, что когда-то помешало твоему ненаглядному бедовому братцу признаться в убийстве господина Хвана, ― негромко, но отчетливо проговаривает Пак так, чтобы его слышал не только Чонгук, но и Хосок, находящийся на расстоянии вытянутой руки. ― Животный страх за свою семью и собственное бессилие перед обстоятельствами, Чон. Чонгук шумно сглатывает. ― Что? Признаться в чем? ― Чонгук, ― беспомощно зовет Хосок севшим от ужаса голосом. Тэхен беспокойно жует губу и переводит взгляд с одного брата на другого. Он не был знаком с господином Хваном, но был наслышан. Однако до него доходили другие слухи, и теперь Ким в замешательстве. ― Полтора года назад Хосок-ши работал на господина Хвана, ― Богом едва не мурчит оттого, насколько легко ему даются эти слова. В отличие от Чимина, которому слышать это невыносимо. ― Он был не хуже других, но так и не дослужился до чина пожирнее и вышел в отставку рядовым головорезом, которых теперь и самих в пору отстреливать, как собак. Но кто знает, каким было бы его будущее, не отними он его у себя ради моего брата. ― Богом, достаточно, ― просит Чимин. Он встревоженно оглядывается на Хосока, у которого от лица отливает вся кровь. Чон все глаза пялится на Богома, надеясь, нахрен, ослышаться, и дрожащими руками ставит чашку с кофе на стойку. Как он узнал? Почему, блять, именно сейчас?! ― По счастливой случайности Чимин встретил Хосока-ши тогда, когда сильнее всего нуждался в его услугах. Он был в ссоре с господином Хваном уже много лет, и все дело было в его убитой дочери, Йеджи. Чимин был вынужден покинуть страну еще ребенком, и он знал, что не вернется сюда до тех пор, пока господин Хван его не простит, ― Богом лукаво щурится. ― Или не умрет. ― Пожалуйста, хен, ― с мольбой в голосе стонет Чимин. Он этого не выдержит. Все внутри него будто бы уходит в самые пятки. Колени начинают настойчиво ныть, и Чимин впервые в жизни ловит себя на мысли, что, попроси Богом об это теперь, он на них упадет. Только бы Хосок не смотрел на него вот так: с ужасом и горькой обидой. Он этим взглядом обещает никогда Чимина не простить, и Паку тоже страшно. Он правда, правда хочет, чтобы все было иначе. Но Богом продолжает говорить, и Чимин крепко жмурится, будто от боли; тоже надеется, что слух его подведет, и он не услышит больше ничего из того дерьма, о котором треплется его сучий брат. ― И надо же, как удачно, что Хосок-ши был влюблен в моего брата так сильно, что согласился разобраться с его проблемой раньше, чем тот успел договорить. Он покинул семью сразу же, как только ее разрушил, убил Отца, и все ради чего? ― Богом небрежно кивает на своего брата и жалостливо куксится. ― Чимин совсем его не любит. И никогда не любил, ― горестно вздыхает и прикрывает глаза, вернувшись к Чонгуку. ― Не дай тебе Бог, Чон, узнать, что это такое: так отчаянно и безрассудно полюбить того, чьи поцелуи обязательно будут стоить жизни тебе или чести ― людям, о которых ты обещал заботиться. Хосок стоит ни жив, ни мертв: нижняя губа дрожит, но не от подступающего беззвучного вопля, а от стыда. Он знает, что налажал, но угрожающе-сочувствующий тон Богома не пугает его и в половину того, насколько душит чонгуков взгляд. Мрачный, полный разочарования и сожалений. Чон выглядит преданным, раздавленным, и у Хосока язык не поворачивается сказать хоть что-нибудь, чтобы облегчить его боль. Ему самому хочется взвыть. Он хотел рассказать обо всем Чонгуку сам, когда придет время. Но не так. Хосок никогда не хотел быть причиной, по которой его брата станут безнаказанно и громко унижать, насмехаться над ним и тыкать носом в чужие ошибки, за которые он не должен расплачиваться, потому что это, мать твою, несправедливо! Чонгук его, должно быть, ненавидит. Хосок смиренно опускает голову и отводит взгляд. Он это заслужил. ― Ты что, в самом деле сделал это ради него? ― изумленно спрашивает Юнги с осуждением в голосе. ― Не говори с ним так, будто меня здесь нет, ― огрызается Чимин, всполошившись; это не его, нахрен, дело. ― Если я уступлю тебе, ― наконец, упавшим голосом заговаривает Чонгук, и спорщики тут же замолкают в ожидании, ― если все будет по-твоему, что будет с моим братом тогда? ― он громко прочищает горло и поднимает на Богома безропотный взгляд. Тэхен обессилено качает головой. Он никогда не видел Чонгука таким. Беспомощным, уязвимым. Несчастным. В горле встает горький ком. Не вдохнуть, не выдохнуть. И Тэхен протягивает ослабевшую руку в сторону стульев, чтобы незаметно опереться на один, на тот, где сидит Богом, и позорно не свалиться на пол из-за острой боли, пронзившей голодный живот. В чем Чонгук виноват? Почему он? ― Хосок-ши, разумеется, пошел на это дело не от большого ума, ― Богом снисходительно улыбается. ― Но мне ли не знать, что Чимин может вскружить голову кому угодно, даже такому рассудительному мужчине, как твой брат. Эта постыдная история никому из нас не сделает чести, так что, стоит ли беспокоить господина Морра понапрасну, а? Что думаешь, Чон? ― Нет. ― Нет? ― вопросительно приподнимает брови. ― Господину Морра необязательно об этом знать, ― громче повторяет Чонгук, чувствуя себя таким униженным, как никогда в жизни. ― Рад, что мы друг друга поняли, ― кивает Богом. Он сыто ощеривается и припадает спиной к плечу своего жениха, застывшего позади. Кимовы губы ломаются в попытке ласково улыбнуться, но взгляд, пустой, неживой, остается на лице Чонгука, мнущегося на одном месте в нерешительности задать вопрос. ― Кто теперь будет хозяином клуба? ― сипит он. ― Ты? ― Куда там, ― отмахивается Богом, захохотав так громко, будто Чонгук в самом деле сказал что-то смешное. ― У меня головной боли предостаточно. Я подумал, что… ― он замолкает и удивленно оглядывается на Тэхена, нерешительно сжимающего его локоть в своих аккуратных пальчиках. ― Детка? ― Ким качает головой, прося выслушать, и о чем-то негромко воркует у него над ухом, вызывая то улыбку, то недоумение. ― Ладно, Чон, ― повеселев сильнее прежнего, зовет Богом; Тэхен немного отстраняется и поджимает губы. ― Что насчет моего жениха? ― А что с ним? ― Он хочет этот клуб. У Чонгука нет сил удивляться. Он переводит на Кима усталый взгляд и молча наблюдает за тем, как тот, зайдя за спину своего жениха, одними губами просит: «Пожалуйста, не глупи». И Чон не знает, что должен сказать. ― Чонгук? ― торопит его Юнги. Тэхен глядит на него с мольбой и безмолвным обещанием, что он не пожалеет. Только если доверится, если даст шанс исправить хоть что-нибудь. «Скажешь, слишком хлопотно?» «Скажу, что не хочу мучиться» ― Да, господин Ким, ― сдержанно рапортует Чонгук в смиренном поклоне. И Тэхен едва не валится с ног от облегчения. «Я хочу сделать все правильно. С тобой» ― Хорошенько выспитесь сегодня, господин Чон, ― советует Богом, поднявшись на ноги. Он привычным движением поправляет пиджак и отряхивает брюки, дав другим понять, что они уходят. ― Надеюсь, Ваш завтрашний бенефис никого из нас не разочарует: дайте нам увидеть честный и справедливый бой, ― рук он никому не жмет; коротко кивает и бросает Тэхену заученное: ― Попрощайся, детка. Ким безучастно оглядывает присутствующих и негромко гудит: ― До свидания, Чон. ― До свидания, господин Ким. Остальные молча провождают их спины неприязненными темными взглядами.