***
Спустя несколько часов после боя в ушах все еще стоят визгливые возбужденные крики и шум аплодисментов, взрывающихся в зале после каждого удара, достигшего чонова лица или тела. Он не завидует и не злится на своих соперников, потому что знает, что это Богом. Это он составляет расписание боев, он же решает, против кого Чонгук выйдет в следующий раз, и удача никогда не бывает на его стороне. Все его соперники ― это безжалостные, голодные головорезы, которые все еще при деле, выше его на две головы. Чон также знает, что за бой с ним они получают в два раза больше, и в три ― если нанесут ему серьезную, тяжелую травму или здорово покалечат. Он сам не получает за эту работу ни копейки. Богом только всякий раз напоминает Чонгуку, что его брат, Хосок, слава Богу, в состоянии зарабатывать, потому что он жив и не в тюрьме, а это значит, что они оба будут в порядке, и деньгами их никто не обидит, если только последний не захочет оставить должность распорядителя боев по личным причинам. И Хосок хотел бы. И оставил бы, не будь он перед Чонгуком в таком тяжком долгу, отдать который никогда не сумеет, хоть сто жизней проживет. Ему и от этой теперь так тошно, что сил нет. Он не знает, куда девать глаза, когда Чонгук выходит на ринг: измученный, с огромным синяком во всю спину, едва волочит ногами из-за шестого боя за два дня, и Хосок с мольбой оглядывается на Тэхена, что стоит неподалеку и провожает его брата мрачным тяжелым взглядом. Он выглядит напряженным и обеспокоенным: грызет свое колечко и стучит каблуком, вжав голову в плечи. Тэхен приходит в клуб каждый день, и Хосок знает об этом, несмотря на то, что поначалу Ким пытался не привлекать к себе внимание и сновал по углам, пряча лицо в глубоком капюшоне темного худи. Он нервно отмахивался всякий раз, когда его спрашивали, зачем он здесь, а после совсем замолк. Только смотрел. Смотрел на Чонгука. Всегда ― только на него. И Хосок больше ни о чем не спрашивал. Молча наливал любимое кимово вино и ставил на край барной стойки. И к концу чонова боя бокал всегда возвращался к нему пустым. Они не говорили о случившемся. Хосок знал, что Тэхен, в отличие от Чонгука (по крайней мере, это то, что он сказал), на самом деле его не выносит. Из-за его слабости перед Чимином, из-за того, что он предал господина Хвана, из-за того, что вынудил своего брата выйти на ринг, будучи неподготовленным и самым слабым из бойцов. Чонгук никогда не убивал. Он не знает, что это такое. Но теперь он каждый день бьется с теми, кто приходит для того, чтобы выбить из него все дерьмо, и Тэхен едва не сбивается на молитвы, только бы Чону удалось выбраться и сегодня. Потому что все это ― не его, Чонгука, вина. Потому что он ничего не сделал. Его, мать твою, даже не было рядом, когда Хосок добровольно кончал с ними обоими! Это несправедливо. Сильнее всего Тэхена злит его собственная беспомощность. Он не может сделать ничего, чтобы помочь Чонгуку, чтобы вытащить его отсюда. В тот день он мог настоять на том, чтобы сдать Хосока Морра со всеми его вонючими потрохами, но Чон бы ему этого не простил; он мог бы все спустить Киму с рук, но только не смерть родного брата. С остальным он справится, выдержит. Так он Тэхену и пообещал. ― Ну? ― устало, но с привычным задором подначивает Чонгук, когда они остаются в пустом зале вдвоем, как и всегда с тех пор, как клуб перешел к Киму; тот сидит на одном из столиков, закинув ногу на ногу, и недоуменно приподнимает бровь. ― Что ― «ну»? ― Как я тебе сегодня? ― Чонгук садится за тот же столик и вальяжно разваливается на стуле, игриво заулыбавшись. Тэхен громко и нарочито возмущенно фыркает, но двигает чонов стул ближе, так, чтобы мужчина сидел аккурат между его теперь уже разведенных бедер; спиной к нему. ― Никак, ― он пожимает плечами; Чонгук с утомленным вздохом, но той же гадкой улыбкой откидывается ему на грудь. ― Удар у тебя никакущий. ― Да что ты говоришь. ― Не смейся надо мной, ― ворчит Тэхен, взявшись за чоновы волосы; он не знает, откуда взялась эта глупая привычка ― вязать ему неаккуратные, грубо торчащие во все стороны косички, но это помогает ему перевести дух после очередного боя и убедиться, что вот он, Чонгук, и он в порядке. И они все еще могут неприлично хихикать друг с другом. ― Я теперь твой начальник, забыл? Чонгук понятливо мычит в ответ. Бедра Тэхена прижимаются к его голым плечам, и это делает его таким слабым, что не остается сил на всякие жалобы. ― Какой важный, ― хвалит он и смиренно трется затылком о кимову грудь. ― Хотел бы я знать, что такого ты напел своему жениху, раз уж он так легко уступил тебе этот клуб. Тэхен несильно толкает его коленом, и Чонгук тут же хватается за него ладонью, разместив локоть на бедре, и начинает мягко поглаживать. Он всегда так делает: бездумно, но уверенно, будто успокаивая, отвлекая от беспокойства, которым мужчина был занят весь долбанный вечер, пока Чон бился на ринге. ― Все не так, ― спорит Ким, принимаясь за другую косичку; ту, что уже сплел, он аккуратно перекладывает на другую сторону. ― Я только напомнил ему, что у меня скоро день рождения, вот и все. ― И когда же? Тэхен вдруг замолкает, и Чонгук затылком чувствует, как тот весь напрягается. Пальцы в его волосах замирают тоже. ― Сегодня, вообще-то. Чон резко вскидывает голову и с удивлением глядит на Тэхена. ― Сегодня твой день рождения? Всего на секунду в глазах Кима внезапно появляется печаль, и такая горькая, тяжелая, что Чонгук невольно кривит рот в сожалении, но тот тут же меняется в лице, и его губы сжимаются в маленькой лукавой улыбке. ― Нет, ― хохочет Тэхен, и Чонгук опускает голову, закатив глаза. ― Конечно, нет. Если честно, даже не в этом месяце. ― Тогда в каком? ― Не твоего ума дела, ― с напускной строгостью в голосе осаживает его Тэхен. ― Я обязательно пропущу его, если не узнаю. ― Я это переживу. ― Как скажешь, ― кивает Чон, и его внезапно ровный спокойный тон вынуждает Кима насторожиться. ― А на твоей свадьбе мне удастся побывать? Тэхен досадливо хмыкает. ― Тебе так не терпится? ― А тебе? ― продолжает напирать Чонгук. Это нечестно, когда он говорит с Кимом вот так: безжалостно, сухо, с явным осуждением. Они ни о чем не договаривались, ничем друг другу не клялись, и Тэхен не должен перед ним объясняться. Это было решением Чонгука ― не брать на себя никаких взаимных обязательств, не делать их близкое знакомство тайной интрижкой, не опошлять его именами любовников и, что куда опаснее и хуже, партнеров. Так с чего он взял, что может попрекать Тэхена его решениями относительно их с Богомом судьбы? ― Мы уже говорили об этом, Чон, ― пальцы путаются в волосах, и Ким недовольно поджимает губы, выпуская несколько коротких прядей, и суетливо начинает плести косичку заново. ― Нет, не говорили. Сначала ты угрожал мне, после ― забрал моих бойцов и поднял на смех перед моим лучшим другом, затем заявился ко мне домой среди ночи и слезно умолял заняться сексом, потому что не любишь своего жениха. Немного погодя мы подрочили друг на друга. Потом ты поцеловал меня без моего согласия, когда набивался ко мне в подружки, чтобы спустя несколько дней придти в мой клуб и забрать его, поддакивая своему жениху, который, в свою очередь, начал шантажировать меня из-за моего брата, ― Чонгук выдает это на одном дыхании и оглядывается на Тэхена, что мрачным взглядом пялится в его макушку. ― Я ничего не упустил? ― Ты такой зануда. Вот, что ты делаешь со мной. Вот, как сильно ты пугаешь меня. Чонгук заливисто хохочет, и Тэхен недоуменно сводит брови: что в этом, нахрен, смешного? ― Я хочу сказать, ― Чон отворачивается и позволяет растерянному, смущенному его весельем Киму и дальше забавляться с его волосами, ― что, если ты намерен заполучить мужчину, стоит вести себя повежливее. ― Я не хочу нравиться мужчинам, Чонгук, ― ровным голосом объясняется Тэхен, справившись с возникшей между ними неловкостью. ― Я хочу, чтобы они остерегались меня. ― Пытаешься запугать? ― Пытаюсь заполучить. Чонгук выпускает из груди едкий смешок. ― Вчера ты заставил меня выбирать запонки для свадебного костюма твоего жениха. Выходит, таков твой план? ― Много ты понимаешь, ― кривится Тэхен. ― И, раз уж ты так это называешь, то я в самом деле к тебе «набился в подружки». И это то, чем они обычно занимаются: выбирают запонки для мужчин. ― Не заговаривай мне, пожалуйста, зубы, ― тихо просит Чонгук; от былой игривости не остается ничего, кроме тупой досады и едва различимого отчаяния. ― Когда, Тэхен? Ким шумно сглатывает, надеясь, что голос его не подведет, что он сможет ответить, не выдав своего сожаления. Он не хочет звучать так, будто извиняется. ― На следующей неделе. В пятницу. В пятницу. Через девять дней. Чонгук с силой сжимает зубы. Он не должен беспокоиться из-за этого. Тоски Тэхена хватит на них двоих. ― Я так и не получил свое приглашение, ― глупо отшучивается, однако его выдают свистящие хрипы, что доносятся из напряженного горла. ― Я не хочу, чтобы ты приходил, ― признается Ким и, замявшись всего на секунду, кладет сухие ладони на плечи Чонгука; это не объятия, но ему хочется зайти дальше и опуститься чуть ниже, к груди, чтобы узнать, что не только его сердце сейчас шумит и жалуется. ― Не думаю, что смогу сказать другому мужчине «да», если ты будешь рядом. ― Ты уже сказал, ― хрипит Чон, когда чувствует чужое дыхание на своем виске. Тэхен наклоняется к нему и замирает на полпути: не целует, не жмется ближе. Только горячо и беспокойно дышит через тугую улыбку. ― Сказал, ― коротко кивает и опускает руки к животу Чона, чтобы только коснуться, немного нажать, вынудить вдохнуть глубже тоже и почувствовать, как все их договоренности перестают иметь вес; а тот крупно вздрагивает под Кимом и с негромким обессиленным стоном прикрывает глаза. ― Но тогда меня не спрашивали. А теперь спросят. ― Мы оба знаем, каким будет твой ответ. ― Да, ― шепчет Тэхен в самое ухо. ― А еще мы оба знаем, каков будет мой выбор. «Побудь моим грязным секретом» Чонгук рассеянно льнет к чужим губам, что прижимаются к его скуле, и крепко жмурится. Он не хочет ставить Тэхена перед выбором, потому что знает: его не выберут. «Я тебе не вру» И на самом деле, Тэхен выбирает не между Чонгуком и Богомом. Перед ним стоит другая дилемма ― либо они оба, либо он сам. «Ты продолжаешь напирать, даже не удосужившись выяснить свои шансы. А они не так уж и велики» «Но они есть?» Тэхен оставляет еще один долгий, задумчивый поцелуй на щеке Чонгука, а затем возвращается к его волосам и больше не говорит ни слова. Он жует свои губы и мысленно корит себя за несдержанность: распустил язык, разоткровенничался. И что с ним такое сделалось? Зарекался ведь не болтать лишнего, громкого. Неуместного. А теперь Чонгук будет думать, что Тэхен готов ради него оставить своего жениха, что жалеет об этой свадьбе и предпочел бы ей это нелепое приятельство, которое ему подсунул Чон. Он и был бы готов, и жалел бы. Если бы не знал, что будет с Чонгуком, если тот, в свою очередь, тоже предпочтет своим убеждениям и гордости его. ― Детка, ты в порядке? Тэхен вздрагивает, когда слышит голос Богома, раздавшийся у самого уха, и случайно толкает его в плечо, отклонив поцелуй, с которым к нему тянулись. Охнув, он принимается бормотать извинения и утешительно клюет жениха в нос, на что тот мягко хохочет и качает головой. ― Что с тобой такое? ― переспрашивает Богом, когда видит пустой и безучастный взгляд, с каким Тэхен рассматривает их сплетенные в одном одеяле ноги; тот попросился в спальню сразу же, как только вернулся домой, однако сна у него ни в одном глазу. Ерзает, морщится и жениху покоя не дает. ― Что-то не так в клубе? ― Нет, ― глухо отзывается Ким, лениво заморгав. ― Как я и говорил, господин Чон знает свое дело. Богом не спорит. Он ненавязчиво заправляет выбившуюся прядь Тэхену за ухо и предполагает, что тот, очевидно, нервничает из-за свадьбы, и Ким охотно поддерживает его догадку, потому что это правда. Он не перестает думать об их с Чонгуком разговоре и забывает даже о сраных вилках, с которым всю неделю его донимал дворецкий. Пусть кладет на стол, что ему вздумается, только бы слез с его, Тэхена, шеи и, нахрен, угомонился. Тяжелый вздох больно сжимает грудь, и Ким судорожно открывает рот. Ему нужно перевести дух, побыть одному, что угодно, только бы не было так страшно и тошно. ― Тэхен? ― негромко зовет Богом, когда жених встает и запахивает халат, намереваясь покинуть спальню. ― Да? ― Не уходи. Тэхен недоуменно хмурится. ― Я иду в ванную. ― Ты понял, о чем я, ― упавшим голосом говорит Богом. Тэхен поджимает губы и молча кивает: понял. И смиренно возвращается в постель.***
Когда Юнги останавливает свой хендай у неприметного магазинчика в одном из самых неспокойных районов Сеула, Хосок молча отстегивает ремень безопасности и безучастно оглядывается на Мина; тот крепче сжимает руль и не сводит глаз с зеркала заднего вида, будто чего-то ждет. На часах, должно быть, уже около четырех утра; Чон не может сказать точно, как долго они на ногах. Двигатель вдруг замолкает, и в салоне становится так тихо, что слышно, как Юнги напряженно дышит через нос. Хосок ни о чем его не спрашивает. Он равнодушно отворачивается к окну и складывает руки на груди, намереваясь вздремнуть; они пробудут здесь несколько часов, как и вчера, и нет никаких причин надеяться, что сегодня Юнги найдет для него внятные объяснения тому, что они делают. Прошлым вечером он сказал, что они идут гулять, а затем усадил Хосока в свою машину и заставил пялиться на безлюдную улицу до тех пор, пока у того от усталости не начали зудеть глаза, а сам выглядел таким отвратительно бодрым, что заслужил досадливое: «в следующий раз ― пошел ты». И оглушительный хлопок передней дверью ― для убедительности ― в который Чон вложил всю свою злость, обиду, негодование и разочарование, испытанное в то утро. «Ты что, в самом деле сделал это ради него?» «Не говори с ним так, будто меня здесь нет» И это все, о чем мог думать Хосок, уезжая из клуба с Юнги и сегодня. Одну половину пути он молчал, насупившись, а другую ― гневно стучал ботинком и цыкал сквозь зубы, надеясь вывести мужчину из себя и вынудить вышвырнуть его где-нибудь посреди дороги. Чон уверен: компанию Юнги ему навязал Чонгук, потому что не доверяет; и это хуже всего ― знать, как сильно он его подвел, что даже заставил беспокоиться о себе. Хосок не хочет быть для брата обузой. Не хочет доставлять ему проблем. Но терпеть минов осуждающий взгляд пополам с неуместной жалостью он не может тоже. Забавно было бы посмотреть, как бы Юнги себя вел, если бы дело было не в Чонгуке: первым унес бы ноги, прознав, кто убил господина Хвана, и думать бы забыл об их с Хосоком знакомстве! И зачем только теперь корчит из себя умника, если они оба знают, как он Чонгуку обязан, и что не будь этих обязательств, он бы и носа к Хосоку не сунул. ― Хочешь содовой? ― вдруг говорит Юнги. Чон недоверчиво хмурится, когда мужчина не глядя протягивает ему жестяную банку, из которой сам не сделал ни глотка с той минуты, как открыл ее. ― Что в ней? Юнги переводит на него недоуменный взгляд. ― Ничего. Просто содовая. Просто содовая. Ну, разумеется. Хосок качает головой и снова отворачивается к окну. Сонливость отступает, и вместо усталости он снова чувствует, как зудит его уязвленное самолюбие, и мысленно возвращается к тому, что сказал Чонгук прежде, чем все это случилось. ― Чонгук сказал, ты трахался с Чимином, ― озвучивает он, неприятно поморщившись. Юнги равнодушно пожимает плечами. ― А что, кто-то ― нет? Хосоку нечего на это ответить, потому что Мин прав. Глупо было бы думать, что по приезде Чимин не вернется к привычному ремеслу от безделья или скуки, даже если теперь Сокджин не будет ему за это платить. Он не выносит одиночества, а потому ищет утешения в случайных и время от времени опасных связях: другого человеческого языка он не знает, не выучил. Однако Хосок все равно в тайне надеялся, что Пак придет к нему, а не к Чонгуку или, например, к Юнги. Особенно ― к Юнги. ― Ты, должно быть, думаешь, что выглядишь круто, когда поддакиваешь моему брату и Сокджин-хену, в два горла скулящих о том, что я херов кретин, раз уж додумался пойти на такое ради него, ― выплевывает Хосок и идет пятнами от обиды. ― Здесь много ума не надо, ― спокойно парирует Юнги, уставившись прямо перед собой. ― И, кроме того, они правы: Пак этого не стоил. ― Откуда тебе знать? Юнги устало вздыхает, будто бы вынужденный объяснять очевидные вещи, до которых не так уж и трудно дойти своим умом. ― Все, с чем сейчас вынужден справляться твой брат, случилось по его вине, ― Хосок нехотя на него оглядывается. ― Ты спас его жизнь и похерил жизнь Чонгука, а у него и без тебя головной боли было предостаточно. ― Я не просил его заступаться за меня, ― спорит Чон. ― Разумеется, нет. Но Чонгук сделал это ради тебя, как ты сделал это ради Пака, ― Юнги вдруг замолкает, когда слышит приглушенный шум приближающихся к ним автомобилей, не меньше двух. ― Думал, что ради него, ― мрачно договаривает он, наконец, сняв руки с руля, и откидывается спиной назад, кивком указав Хосоку на магазинчик, внутри которого с громким щелчком загорается свет. ― А теперь посмотри, какую на самом деле ты сделал услугу Богому, когда убил господина Хвана. Два больших джипа со скрипучими визгами проезжают мимо них, приветственно моргнув фарами, и Хосок вжимается в сидение, когда узнает в приезжих патруль, присланный из Инчхона по требованию Пак Хеншика пару недель назад. Машины останавливаются у входа, и из салона выпрыгивают несколько быков, о чем-то громко переговариваясь и отвратительно гогоча. Вооруженные до зубов, с тяжелыми автоматами наперевес и с красными от возбуждениями лицами. Зачем им оружие, мать твою? Это же миротворческая операция! Им велено проверять документы, изучать базы, а не расстреливать мирных и рабочих людей. ― Ты хотел, чтобы Пак вернулся домой. Но сделал все, чтобы вернуться ему было некуда, ― негромко говорит Юнги с досадой в голосе; в магазинчике кто-то кричит, когда один из патрульных с дикими воплями выбивает дверь. ― Это не тот Сеул, в котором ты встретил его. И таким он уже не будет, ― раздается выстрел, и Хосок вздрагивает, когда за ним слышится грохот и сдавленный скулеж, заглушаемый требованием лечь на пол и «заткнуть херову пасть». ― У Богома есть все, чтобы добраться до Морра ― расположение Пак Хеншика и собачья преданность Ли Донука, а значит, весь Инчхон. Дело за малым: когда он отыщет похищенное сокровище, спрятанное здесь, в Сеуле, не останется ничего, что могло бы держать его в узде. ― Это только слухи, ― хрипит Хосок, во все глаза наблюдая за тем, как двое патрульных выволакивают из магазинчика давящуюся рыданиями молодую женщину в одной только ночной рубашке. ― Уму непостижимо, если Богом в самом деле хочет пойти против Морра. Потому что то, что он делает сейчас, это мародерство. Пак выворачивает руки и карманы своей семьи, закрывая глаза на грабежи и избиения, допуская их во имя общего блага, которое будет достигнуто когда и если сокровище окажется у него. Стало быть, Мин привозил сюда Хосока намеренно, чтобы тот своими глазами увидел, как дорого им всем обошлась его сраная выходка. Как он один смог развязать Богому руки. ― Богом хочет стать Морра, ― Юнги качает головой; он слышит звук смачной пощечины, а за ним – ругань и громкий болезненный стон. Он знает владельца этого магазина и то, что тот едва сводит концы с концами с тех пор, как Богом занялся импортом оружия из Инчхона. Барахло этого оборванца теперь совсем не продается, и назавтра он должен был вернуться в Тэгу, на родину, откуда бежал пару лет назад. Никакой он не вор, но разве Богома можно убедить в чем-то, если он совсем не слушает? ― И он станет, если эти слухи ― правда. ― А если нет? Юнги медлит с ответом. Он видит, как женщина, которую владелец магазина до сих пор зовет своей женой, давится языком, когда ее бьют наотмашь в горло, и валится с ног из-за удара в спину массивным ботинком. ― На твоем месте я бы молился, чтобы да. ― А что станешь делать на своем? ― вдруг любопытствует Хосок, и Юнги слышит в его голосе недоумение пополам с недоверием. ― Будешь дальше пасти мародеров и нянчиться с богомовым полоумным женихом? ― Ким не полоумный. ― Чонгук говорит, что да. ― Надо же, ― Юнги кривится. ― А что он еще говорит? ― Не паясничай, ― рявкает Хосок; его едва слышно за чередой выстрелов. ― Я же вижу: тебе это все тоже поперек горла. Юнги снова кладет руки на руль и сжимает его покрепче; один из патрульных салютует ему, расплывшись в чудовищной широкой улыбке. ― Я служу своей семье, Хосок, ― цедит Мин, проигнорировав очевидную издевку. ― И ты знаешь, что это такое. Я, в отличие от тебя, не разжился привязанностями, ради которых мог бы оставить Богома. Так же, как и Сокджин. ― Богом тебе не семья. ― Да, ― не спорит Юнги. Он, наконец, находит в себе силы, чтобы отпрянуть от руля и повернуться к Хосоку, и тот не видит в его измученном лице ничего, кроме сильной скорби и сожалений, которые донимают его с тех пор, как Богом стал без зазрения совести наступать ему на горло. ― Но никакой другой у меня нет. И все, что Юнги видит перед тем, как из раскрасневшихся глаз хлынут злые слезы, это рука Хосока, мягко сжимающая его сухую горячую ладонь.